Она не двигаясь, лежала
С простреленною головой
И, пораскинув руки, ноги,
Подобно девке площадной,
Обвешанная мишурой,
Смотрела вдаль…
Анна была булавкой. Вентилятор дул ей в торец, отчего она всё время затуплялась. Ёбаная жизнь, думал Феоктист. Он был пидарасом. А паук плёл паутину. Красиво. Но чересчур смертельно и паука не стало. А настал мир. Но я заклеил его пластырем. Телевизионные передачи бесформенно сопливы. Он создал свою одежду сам. Она подтвердила его значимость в этом мире. Лаконично гармонировавшая Анна устала и растеклась струйками ртути. Блаженство похуизма растворило стёкла окон, и ощетинившаяся реальность невыносимо для себя стала иллюзией. Рухнули все, какие либо существующие законы бытия. Тепло по простуженным венам обеспечило смерть добра и зла. Опасность беспокойности высохла на уголь и осыпалась трухлявой штукатуркой, обнажив акварели неописуемо красивых мест. Вот оно. Анна катается по плоскости, одной из немыслимого количества, гонимая вентиляторной струёй. Идиллические контрасты режут всё напополам. Даже обречённо асиметричные очертания сущего реально обретали свою идентичную половину. Но я этого уже не помню… Вплетясь шнурком в тело, именуемое Анной, она любила смотреть на всё сквозь пальцы. Буквально на всё. Ведь всё было таким интересным. Даже хотя бы взять простого паука. Ведь если посмотреть на него сквозь пальцы, то это уже будет и не паук. Вернее, паук, но уже не в узком миропонимании этой вещи, а в усиленном перевоплощении сознания посредством хитинового покрытия неуязвимой плоти бытия. Ведь пальцы-то не целлофановый мешок, они ведь то же некая субстанция, которая может диалектически повлиять на материалистически кажущийся неизменный предмет, т.е. взять и раздавить паука. Вот. Да. А насморк, замучивший Анну, не давал ей дышать полнокровной жизнью. Она всё время ковыряла в носу своими короткими обгрызенными ногтями. Но как снег на пальму, так и короткие ногти не доставали в носу козявки. Она решила завести длинные ногти. Но они никак не заводились. Вместо них в квартире, вопреки всем законам диалектического материализма и научного позитивизма завелись тараканы, которые поедали материально существующие продукты, в результате чего они превращались в идею, т.е. просто исчезали. Обмотавшись пластырем, Анна стояла посредине комнаты и, закрыв глаза, представляла себя на высокой горе где-то в Индокитае. Ощутимость присутствия достигалась путём включённого вентилятора «Пионер». Это был ветер. Он дул со страшной силой, и Анне казалось, что её вот-вот сдует, и она погибнет на дне каньона. Но на самом деле это были роликовые коньки, смазанные не весть, откуда взявшимся маслом. Её так и гоняло по комнате струёй воздуха, гонимой вентилятором «Пионер». А пока её гоняло, гоняло, бренное тело, именуемое её мамой, так её достало, что Анна закричала: «Ерунда! Неказистый сандаль! Аппачи всех победят!» А пока она кричала, паркет начал имитировать чувство собственного достоинства. Убей в себе генофонд. Иллюзия газа над газовой плитой страшит не меньше, как камень черепаху. Пс-с-с! Нет! Только не спичку! Ба-бах!!! Тёплые волны венного наполнителя бессознательно охватили тело. Ещё мгновение, и реальность станет ощутимо давящей на уши сущности твоего «я». Горячий воздух – нет! Помидоры – нет! Глаза больше не помнят георгинных лепестков. А было всё так кирпично. Стулья табуреточных стремлений усвоили одно неистребимое правило: ножовочная епифания оскорбит любую ветку и оголит торец души. Не увиденное – не явно. Стеклянные головы отворачиваются и кричат: «Мы этого просто не хотели!» Краска чёрного назначения уподобилась белой вороне и непробудным слоем окунулась в порах девственного ума. Череп. Распиливши его, ты обаятельно не нужен рукам, ласкавшим его стальные зубы. Стебли водорослей противно откусывались и уходили спать в страну облупленных орехов. Различая лишь запах пенопластовых отрубей, Анна поднялась на площадку и открыла дверь. Слонёнок колбасой ткнул ей в лоб: «Расти большая и невостребованная!» Полированная совесть упала в карман. Прищепка, вот что стягивало веки и мешало передвигаться в океане по воздуху. Едва услышав стук, Анна не успела сказать: «Я неизбежно отхожу от ваших диких уз». Едва ли. Зубная привязанность пластмассовой щётки не останавливала ни единого шанса на прозрачность стёганого ботинка. «Уходите в ясли! Там обеды пылятся для редких гостей!» Челлюскинцы бы их все съели, да коты, обеспечившие молодострастие, охватили всех разом и опустили в грядку с надписью «Овощи». Нитки всё зашили досыта. Манипуляции сороконожечным телом обуславливали некую бетонную усталость во всех отрезках тела. Я – валяющийся и разорванный. Не пытаться меня сшить белыми нитками, иначе кто ответит за интересы карниза, несущего бесформенно-сопливые шторы? Зачем я обладаю ногтями? Что проку в беспорочной целомудренной обёртке от плавленого сырка «Крымский»? Он не ведал, что был живым. А всё-таки ему об этом не рассказали даже транзитные поезда. Главным оставалось терпение. Он терпел невыносимо. Гитлеровцы рвались к Нотингему с надеждою утолить голод за счёт бобов, росших на главном дворе изумительно каменной крепости. Сейчас не хватало Анны и бездушных гроздьев рябины. Она бы их съела, и, отравившись, перестала бы быть той надоедливой ослепительно красивой гусеницей. Кокон высохнет, и бабочка сгорит в огоньке его зажигалки. Маленькая вещичка, но гордости полёта к концу сигареты – охуеть! «Я бы назвал тебя, не видно, что, как будто, палисадник. Пусть, Савелий». Где же тот неукоснительно котоновый пиджак целлулоидного цвета? Гласные всегда красные. А нечётный никогда не полезен больше, чем утопленные штаны на берегу фиктивных чувств. Хронически она кашляла. «Не кашляйте больше. Я вас очень прошу. Мне страшно». Кто-то безветренно глухо закрыл окно. «А вот и экклаузер батя ниппель!» – нежный голос пробурлил из дырки клозета. Глаза отовсюду искрились своей первозданной девственностью. «Ты же не такая, ты же не будешь меня ругать за расстановку мебели в ванной комнате?» Тут белая тень. «Подождите! Я очень хочу, так, как я, сейчас!» Но ватные одеяла спешили к берёзовой набережной с намёком на железобетонный уплотнитель. «Заверните его», –ковыряясь в носу, произнёс неотвратимо лоснящийся на солнце голос. Хотя гетеродиновый радиоприёмник утопить всем не удалось, но он завернул его и забросил во вчера, тем самым, обеспечив смерть электроламповому горю. Размахивая бусами, Анна поднималась на лифте пространственного самопознания. «Отойдите, стены, расступитесь вены, и куда вы, куда вы мои кости?» Тело, облечённое в ситцевую халатную тряпь, расплылось по параллелепипеду, замкнув своим эпителием высоковольтный поток энергии. Е-бах, ба-бах! Каверза, каверза, калина красная, беда приятная. Змеи были. Гофрированные прутья скользили по подбородку и не давали некоторому количеству тела чувствовать прелесть костей. Улица не была тем привычным толкованием таковой. Бетонные плиты устилали её мохнатые травы. Их не было видно, но щекотка зелёных кончиков развеселившим признаком паранойи двигала ноги вперёд. А впереди – площадь. «Нравится такое миропонимание?» – спросили молекулы воздуха, пролетавшие мимо. Ну конечно, истина тут незыблема. «Паршу парщения, изящество газированной воды где-то рядом?» Жара и я в трусах шагаю по Минску. Никогда больше не буду. «Гусиная кожа» – признак слабой защищённости от издевательств природы. Шум. Складывание картонными кубиками. Это складывалась Анна. Я узнал по нейлоновому цвету, что она была рядом. «Где вы?» Зрительный склероз обуславливал медленный кайф. Запылившись под этажеркой, пешка растрескалась и тяжело вздыхала. Что-то было тёплым и влажным. Неужели всего так много? А много – то, чего бы ему хотелось не в первую очередь. Та стояла, извиваясь в рыбном отделе, знойно шипела, и по плащевато-юботньчьи переминалась с ноги на ногу. «Масла на всех не хватит!» Плащи и туфли заплакали: «Мы же так старались!» О, яблоня без коры завтра сказала: «Отвратительные половые акты, никогда больше не жуй ревень, будучи целиком!» А вот оно – завтра. Я закрыл дверь, в глаза мне разбежался куст ревеня. «Прочь, несчастный! Уж я-то знаю, что фиолетовый цвет с жёлтым гармонирует и без него!» И я ударил его ногой в живот. Он заплакал и так плакал, что жалостью своей вызвавший растревожил еловые пни. «Извинись!» – было их лейтмотивом. Но совесть уже продиралась в желудке своими когтистыми пальцами к анальному отверстию, а, вывалившись оттуда, закричала пням: «Эмоций, больше эмоций!» А тут Анна в своих туфлях на беспрепятственно высоком каблуке. И вся из жести. Но я-то знаю, что всё-таки она верит в розовый цвет. Верит и сцыт. Струйки мочи увлажнят металлическую жесть, и та неминуемо разржавеется. Кувырок, ещё кувырок. Не хочу, не люблю. Я растерзаю эту физическую культуру. Каждый должен заниматься своим делом. Чем уже – тем стройнее. Изящество упругостью своей натужно скребёт девичьими ногтями по стеклу. Чем дальше в лес, тем больше дятлов. Анна имела единственный капкан в еловой чаще, и то поймала дятла-красноголовца. А он ей со старта: «Предъявите документы!» Не надо ей было этого делать. Отвинти она ему голову сразу, ничего бы не приключилось. И сушёные грибы знают одну непреложную истину: быть неявными. Другими словами – мутным. Жабы, скакавшие в листве, не знали этого, и поэтому их быстро засушили. А потом нажарили дырунов. Унаследовавшая всё непредсказуемо наивное, Анна стала зябко-весенней и поналивала студёные лужи на паркет. Наконец-то, отнюдь не отвратительное, а бесцеремонно удивительное встало плакатом перед глазами. Те встали и засмотрелись. Мне пришлось ждать их, пока они не насладились свежепростреленной головой Анны. Реальность прикусила язык и, обеспечив тем самым триумф опустошённой беспомощности, упала карточным домиком на площадку равнодушия. Туды-сюды, опять ни хрена не видно. Что-то явно мешало. Предчувствие охватило меня за пояс тремя руками, а четвёртой взъерошило мне волосы: «У, ты, какой!» – сказало. А на самом деле я был никакой. Точнее сказать, меня ваще не было. Была лишь гиппосовесть бочки с водой. Откровения её были занимательно ошеломляющи. В результате слух был полностью потерян в мусоре натюрмортных речей. Идти теперь было трудно, особенно по копне сена. Как назло, чувство потерянной иголки тут ощущалось особенно сильно. Но вопреки всем растущим детям, я отыскал её. И тут страх овладел ничто. Ведь ничто – это я. А иголка оказалась гаечным ключом 24х36. История воды, томимой водопроводными трубами, теперь забылась окончательно. Ах, как узок и по-домашнему ручной рок-н-ролл. Ведь выйдя за стены бетонных «пепельниц», его не слышно полностью. Но Анна вышивала охуительные тряпочные сны. Если тот, кто стоит у угла заводского здания начнёт играть углу, то плеснеево-туманная дурость высохла бы и рассыпалась трухлявой штукатуркой. В каждом месте города свои темы от осенних прогнозов лиственной яви до абстрактно-бессильного рок-н-ролла. Анна знала удивительно быстро и склерозно уподабливалась всему, чего ей не понять всеобъемлюще. И вот то, что здесь не в силах быть, забрало себя, а именовавшееся женское тело с заглавной буквы «А» осталось лежать. И не помняще бренно гнить, забывая прелесть стеклянных бус. Вот так всё начиналось. Именуемо контрастное небо обозначившим своим существом разделилось на полосы и шарики себя. А мне осталось идти, обладая телом, растаптывая ещё не замёрзшие лужи перед леденящим зноем зимы. Ведь северные тучи мудры неописуемым холодом и бесконтрольно неприкаянной беспомощностью перед искателями раздражающей прелести сновидений.
сентябрь 1992г.
