Не так давно ветер, дувший с севера, прекратил своё присутствие и отвернулся от этого вечера. Идти по каменно-мощёной улице стало беспрепятственно также. Но уже не нужно было отвлекаться на раздевающе-энцефалитный характер этого ветра. Я думал, не замёрзнув, стать этим ветром. Но едва я принимал форму ветра, сливался своим сознанием с ним, как тут же терял опору и летел гонимым по пустынным каналам-артериям, исполосовавшим город на кварталы. Всё-таки быть закутанным лучше. Но холоднее. Шнурки на кроссовках лежали завязанными ещё с прошлой весны. Тыкаясь мечтами в оштукатуренные фасады, не находя места пребывания по кайфу, подсознательно возвращался домой в предшествующую ночь. Но её не было, ночи. А начинался следующий отрезок времени… Вот дерево. Оно – ребёнок природы. Зачем, думалось идущему с тобой другу, глазурованной беспардонности рассыпаться перед входом в храм из лилий, и, тем самым, захватив в плен нашу радость, хрустеть? Но с другой стороны, кто заставит мыть таз без права простудиться лишний раз? Нет, тут следует подойти со вкусовым напором чувственной яви самолинейности. Тишины мы не заварим, потому что спать не захочется со всей силы. Но можно и не спать. С точки зрения архитектурных нагромождений тишина – в равнодушном покое. «А как ты находишь белую крысу?» «Инфантильной весьма». «Тогда мы идём». «Захвати с собой браслет кожаной направленности, и прекратись быть газом, наконец. Это просто уже переходит всякие бутербродные главпочтамты». Розовая как Аргентина сущность неба. Признак распущенности нравов дал знать о себе тут же, как только мы оказались в чужой лесополосе. Завтра кончилось ещё вчера, когда волосы перекрывали задвижки в бойлерной. Но чувствовать красный паровоз в зарослях папоротникового тростника особенно страшно. А за лесом укрывались годы и немцы. И особенно сильно торчали они из-за песчаных гор. «Смотри, – кричала девичья невинность, - я не хотела этого!» Ну и что? Сваи тоже делали вид касаемо ихней девственности в отношении копра, который, тем не менее, сношал их ежедневно. И на фоне их ты ещё очень даже проститутка. Но блажь всё-таки меня заблудила. Как ни старался компас кричать о верности своей Северу, но ни черта из этого не выросло. К тому же как-то исподволь появился дождливый старик и сказал: «Мне глубоко дружить охота, не более, как с глиной!» Его не любили, этого плюшевого зайцевого старика. Он всегда предвещал что-то гадостно-болотно-пакостное. И впрямь, как говорится: «Кто тьмы боится, тот полюбляет тьму на суше!» Вязавшая колготы старуха, вмиг бросила свои клубки с кичащейся своей выступающей наружностью железной балки вниз и ещё коробок с жёлтыми пуговицами в придачу. И понеслось, и забулькало, и накатило. «Не кочегары, мы, не плотники!» Ступни ног – единственные, кто радовался, и рассказывали ногтям, что: «Как нам сытно и вольготно в период бури и беды!» Ленивая глупостно нелепая жижа поднялась гигантской шляпкой гриба и закричала: «Окуну тебя, заболеешь в миг!» Ой, как же тут спастись? Заведомо уехать далеко, так не на чем. А лицо старухи вообще обеспечило уныние. Сущая штукатурка без какого бы то ни было намёка филёночности. А как же мне без дуршлага отбросить вены? И лицо между 3-м и 4-м этажами. «Вчера просто небо рассосалось, и вот вы нарисовались». «По принципу: Налей чернил, а цвет себе оставь? Но это так же жестоко, как слиться до замужественной жизни». Аппачи! Много их. Но больше всё же винегрета. О! Ну, так всегда! На самом интересном – стрелы! И мяч до боли аппетитный. Но только там они втыкались, где поступь лесника тропинки намечала. Ничуть не влево и не в завтра. А только сплошь и рядом. И булка мёдом смазана. Экскаваторное оборудование под брезентовыми чехлами молчаливостью своей сосало лапу. Ничуть не стыдясь своей гусеничной фригидности. Ну и где же это я? Ой, слушайте, только не будем разводить свежий кисельный мусс, а то вон уже, видите, идут сюда челуитовцы. Страшно представить, что будет, когда они установят свой челуит. Снова алюминиевые ложки, зелёные эмалированные кастрюли, наспех сбитые, но на века построенные табуретки и умственная похоть кисельно-ягодной недостаточности. И куда бежать, если лестницы в больших городах потеряли свою сущность и уподобились картофельным чипсам. Их бы съесть в пору. Дутая кукуруза, креветки, семечки. Но, стоп! Не обмануть себя за палец, как это было летом. Картофельные поля лежали пыльной хлябью свежевспоротых картофельных грядок. А пыль – царевна! Даже праздник в белых колпаках отовсюду и навсегда каруселить вздумала. Неверие в весенний иммунитет забралось почти в пятку, и та завела с сапогом душераздирающий рассказ о замужестве с новоиспечённым мозолём, как тут, откуда словно взяться, картина купоросной глади явила море в виде лужи. Ну, словом озеро. И танки. Они ещё с войны, как дети малые, друг в друга швыряются. Не войны творят историю, а история семяизвергает их. Немцы гады всё-таки. Оставили навязчиво рисованные кресты на бортах. Теперь вот чувствуй тут неотвратимость ответа за эти «экслибрисы» перед сворой пьяных партизан. А тут ещё Шура Невский со своею дружиною с фланга метит ударить. Изнасилование германского «Тигра» я предполагал, но не до такой же степени, чтобы партизан становилось всё больше, а удовлетворённости от гусеничной проходимости – всё меньше. Единственно, кто не обременял себя делёжкой на «наших» и «не наших» стали мои носки, как оказалось белого цвета пацифической направленности. Хотя я был против, но вопреки полагавшим на моё уменье, победу французам, цвет этих же носков пронизал сквозь и насплошь танк третьего Рейха, неумолимо возвестив тем самым о моём единодушном поражении. Наполеон рыдал как ребёнок, предвкушая свою поносную аллергию на фисташковые орехи, алычу и прочие овощи банано-цитрусовой напраленности с острова Святой Елены. С неистовством отворился люк в башне. «А-ну, вон отсюдова!!! – заорал полевой хирург с замашками неврастеника. – Развели тут антисанитарию, понимаешь!!!» Бежать было долго. Но и не бежать было далеко. «Что-то, что-то, что-то, что-то, что-то есть у бегемота…» Где это я? Буйная зелень растопырила себя во все стороны, а улицы вымощены камнем. «Что это ты ко мне жмёшься? Лето ведь на дворе». Неверие хуже сырой резины и пахнет предательски скользко. «Эй, человек! Что это вы всё время белите и белите? Не проще бы вам расшелушиться?» – спросила девушка, которая обняла меня настолько сильно за талию, что я забыл трамвай, которым ехал. Охота съесть оладьей на фоне бюста Льва Толстого опрометчиво заставила меня отдать последнюю мелочь. Ты что?! – ужаснулась девушка, оглядываясь по сторонам, снимая браслеты и туфли на высоком каблуке. Не ведал я, что распылил всю мудрость великого писателя. Из-под земли, из-под травы количеством сверх всякой меры повырастали как грибы, побеленные бюсты графа. «Искать теперь твою суженую за тридевять земель!» – все как один заговорили оные головы. Страх радостно и на правах собственника залез внутрь меня. Но по природе, которая обозначала сущность подсознательного мятежа, язык явился единственным способом воспротивиться. «Ты, графоманец! Не суженая она мне вовсе, а так, «пришей хвост кобыле»! Понял?!» Ох, как тут головы разозлились. Из кожи вон лезут, бородами трясут, бровями скрежещут, да одна за одной и рассыпались. А в руках у меня проигрыватель. «Положи, – говорит, – нынче нет электричества!» Вдруг серо-фиолетовая явь асфальтным ароматом и сиреневой простодушностью, и некоей долей русской исконности напомнила мне о Коцуне. «Здорова, Серёга!» «Здорова!» «Ты чего тут?» «По плану». «А это чего?» «А, это…». «О! Замечательно!» «Ха-ха, хи-хи, хо-хо»! И так целую мостовую. «Слышь, приятель, а чего ты оделся как Коцун?» – встретив киевского парня, спрашиваем в один голос. «А я, – говорит, – Коцун и есть». «А ну-ка, – спрашивает Серёга, ща поглядим, кто из нас Коцун! Какие песни я написал?» «Да, – говорю я, – а, ну, самозванец, покажи своё настоящее лицо!» А он нам: «Ну, там «Джефовый сон», «Анархия»…» «Да дятел ты, а не Коцун!» – говорит ему Серёга. «Как узнал?» – спрашиваю. «А, видишь, как стушевался. И чёрной кожаной торбы я за плечом никогда не носил. Ну, ты ж помнишь, Чуб?!» «А ну отстаньте от ребёнка, наркоманы чёртовы!» – закричала, входя в роль старуха Плагиат. Отстаивать свои права в споре с этой сварливой бабой, значит постоянно быть «на измене». Справиться с ней может только сиюминутная джазовая разнузданность. Хочется с воронами полетать. А потом… «Да, вероятней всего завтра, ага, нет, нет. Что? Да». «Ух, ты! А что это там такое? Генеральная уборка? Ну, я пошёл. Приёмы пылесосного флирта – не моя специальность». «А ну, вернись!» «Не вернусь. Знаем мы эту «песню»! Сначала пылесос, а там и до ассенизатора рукой подать». «Хам!» – закричала швабра. «Застегнись, как положено». И никогда не спорь с моралью. Она всё равно не преминет случаем нагадить тебе в самый неподходящий предмет для этой цели. А вот и свежевыглаженный пример: даже когда синоптикам удалось представить прогноз погоды в форме идеально правильного куба, их всё равно терзали шаровые угрызения совести. Выйдя из дома, на улице стояли ящики. Но что толку в их пустотелом присутствии? «Нужны они здесь, до боли нужны!» – сказал шкаф шифанерной направленности. «Видишь, говорит, – у тебя ведь не всегда в руках лопата бывает?» «Да», – говорю, выбрасывая в сторону лопату для асфальтных работ. И вдруг чувствую, что есть у меня сестра. А сам мучительно долго рассматриваю салфетку с вышитым на ней паяльником. «Нравится?!» – спрашивает человек, высунувшись из необычайно пластмассового автомобиля, ковыряясь при этом в носу. «А это вы вышили? – спрашиваю, чувствуя, что не он. «А напрасно! Моих рук прелесть!» А ещё я кипячу автомобили». «Так вы – повар?» «Заштукатурю!!!» – яростно закричал красный паровоз, с маху накативший на человека. И спустя мгновенье, красно-пластмассовая зыбь унаследовала всё от неприкаянной привычки бобовых рассыпаться. «Кофе сбежало», – лицемерно сказала девчонка в пуховике, запихивая в рот «Дюшес». Ощущение виновной причастности к сбежавшему напитку вдруг льдом замёрзло под ногами, и, поскользнувшись, я упал в коробку с новогодними игрушками. «Ну, как же ты так, юноша?! – вставая из-за стола, вдруг расплакалась Снегурочка. – Ведь Дед Мороз-то не шуточный! По закоулочкам и алкоголикам стремиться он сопровождать нас». Если бы она не плакала, не потекла бы тушь с ресниц, и, может быть, ей бы удалось своей красотой спасти мир. Но то ли солнце утратило свою значимость, а то ли указатель «Весна» кто-то поворотил, но я потерял себя как личность. «Велосипедная цепь тебе в жёны!» – захохотали мусорные ящики сквозь стёкла добролюбовских очков. Пасмурная погода своей ржавой казусностью предрасполагает скручивать ниппеля у автомашин и запихивать их в носок, пользуясь наивной доверчивостью шестилетнего ребёнка. Но я не вор и не учёный. Мне-то, зачем ниппеля скручивать? «Крути скорей, девчонке бусы сделаешь!» – потакает мне владелец «Волги» у меня за спиной. «А если спрыгнуть мне с обрыва»? «Убиться насквозь можно». Благо «Галантерея» рядом оказалась. Разноцветные ремешки, пуговицы, мыло. И Робин Гуд в очереди за лезвиями стоит. А пока тепло, крутятся вентиляторы, цветут каштаны и за стеклом в «Икарусе» наши анархисты с вольными стрелками песни поют. «А ты Васи не видел? – спрашивает вдруг при выходе васина матушка. «Да там, ваще-то, Робин Гуд стоит». «Да?» «Но Василий тоже Дон Кихот порядочный!» Ноги подходят ближе. «Нахожу тебя в чёрном декольте поразительно сногсшибательным!» «А чего это ты за мольбертом сидишь, по тарелкам стучишь и фотоаппарат на шее?» – спросило моё недогадливое любопытство, а я повторил в точности австралийского попугая. «Да дело в том, что рабочие должны здание до грозы закончить, иначе кадр выйдет пересвеченным». «Понятно, значит, не успей – ловить им карасей руками голыми». «Да, заболеют – не спасёшь!» «И матюкаться перестали». «А я им блюзы настучал». И опять вдруг вспоминаю, что есть у меня сестра. Силюсь прожарить в памяти её внешность, но ничего о ней не знаю. Комплекс конденсации накопил заряд, и голову пробило как электролитический конденсатор. Щепетильный белый дым повалил из ушей. «Дай-ка, дай-ка непременно мне тебя запечатлеть!» – завопил вдохновлённый экспрессионист, с расшитым яшмой и бисером саквояжем. «Колоссально! – произнёс всё то же расплюснутый голос. И пока я ревностно терзался догадками, как же ведут себя в подобной ситуации муляжные фрукты, кто-то бесконтрольно подошедший лицемерно и без права переписки спустил воду в сливном бачке. Голод, как и ожидалось, не замедлил себя долго ждать. «А не угодно ли маслин? – нежно улыбаясь, с милорасфасованными зубами спросила стюардесса по имени Жанна. Молоко, голуби, Барнаул – где-то я уже это видел. А! Ну, всё верно! Вот и Чекист в вымокшей кролячьей шапке. Пока шли, тащили с собой в полиэтиленовом пакете белоснежную накрахмаленную надежду. Но, как и отсутствие цифры 8, так и разминувшаяся потом художница вытряхнули беспечную из мешка в грязь и сказали: «Ну, втаптывайте!» Усталость с голодом играли в домино. А если эта игра занимает таких знатных господ, то быть тебе удивлённым. И впрямь: чем дальше за угол, тем всё богемней! Тут несравнимо чувство вспоротой подушки. Подхваченный ветром, я в миг разлетелся по парку-скверику. Пустой фонтан, скульптуры жаб, а вот четвёртая из них куда-то ускакала. «Франция, говоришь?» – то ли переспрашивая, то ли уясняя для себя, ходил, нагибаясь, Чекист с наволочкой и собирал вымокшие перья. Симпатичность обветшалых домов застывшей эпохи двухэтажной мудростью ненавязчиво доедала мои глаза, когда расслоённый Чекист возвестил: «Надо, надо выбираться отсюда, а то, чувствую, весь это день с приставкой «недо». «Пагдон, кюс кюсе, Калинов мост?» «Пока». Чужой троллейбус. «А вы куда?» Но что мы можем? Всё верно. Вы насмотрелись телевизионных картинок. Нежно-жёлтый, нежно-голубой, нежно-жёлтый, нежно-голубой. Какой же я до этого времени червяк! Скорее муравьём ползал по гладкой яблочной поверхности троллейбусного маршрута. Ведь только сейчас постиг откровения сквозного отверстия в нём. Ура! Универмаг как в Австралии. Губы скрутились в трубочку. Нет. Это явно не здорово захотеть трахнуть девицу из элитарного круга на мемориале Славы у вечного огня. «Апчхи!» Уличный фонарь высветил правду на лицо. Мальчик непонимающим взглядом уступил место тучному пассажиру. «Хрю» – уже рядом со мной произнёс кто-то. И вдруг снова, чувствую, что есть у меня сестра. «Привет! – повернулась ко мне девушка в каракулевой шапке. – Я твоя сестра». Но почему такая «измена»?! У сестры оказалась узбекская внешность. «Твоя остановка, – разочарованно досадным голосом ответил я ей. И она доверчиво вышла. А позже я грыз себе ногти, разглядев в окно, что это и была моя сестра. И лицо её вовсе не в восточной манере, а более в западной. «Вернись, сестра! Я адреса-то твоего не знаю!» Но я уже не в силах дотянуться до чего-либо вдоволь. Чужой троллейбус, чужой троллейбус. Красный, жёлтый, зелёный. Чужой троллейбус. Искренние лица уже давно лежат в кроватях засаленного и пропитанного быта. Но, может быть, не спят. Это догадка. Одна из множества листьев на дереве сути. Движенье руки ограничил карман. Я перестал быть повседневным и, кажется, снова обретаю себя. Бестолковый взгляд прохожей ещё подсказывает мне, что не весь я вернулся с эскалатора отсутствия себя. Ну, да это ничего. Догоню себя дома. Соберусь воедино, разбросав одежду по стульям и, если повезёт на красивый сон, было бы ваще замечательно.
январь 1993г.
