Астафьев, который всё время астафлял, вдруг оставил. То, что он оставил, было большим и влажным. В подвале очень трудно удавалось пройти. Все проходы были набиты ватой. От этого завелась неуверенность и сырость. Роса была везде: на лбу, на пальцах, на губах и ресницах. Но как только кончалась полоса из ваты, тут же становилась другая следующая из точно такой же полосы вата. Вата была везде. Вата мешала дышать. Но что куда гораздо сложнее, – хотелось спать. От сна не было ни минуты покоя. Приходилось выбирать: то ли сон, а то ли минута покоя.
Если бы Астафьев был один, это ещё как-то можно было объяснить. А так у него был закадычный друг «не разлей вода, не разбей стекло» – Алябьев. У этого ваабще не было никаких проблем. Более того, он заставил Астафьева так поволноваться, что: то ли ты спишь и ходишь, то ли ты задыхаешься и не спишь.
Но спать хотелось как тогда, так и теперь. Беда только, как только ты заснёшь – ты уже ходишь, а как только заходишь – задыхаешься. Вот тут-то Алябьев и захотел, в том смысле, что нечего хотеть, пока ты дрыхнешь, а – вставай, вставай! Ну, Астафьев и встал. А по простоте душевной как спал на босу ногу, так и продолжал стоять без валенок. Алябьев к тому времени валеночки-то одел.
- Ура! – кричит. - Караул! – кричит. - Не спать! - кричит. Астафьев ему по башке подушкой
как ударит… Ошеломлённый Алябьев на Астафьева глядит обескуражено, – а тот спит, стоит, глаз не открывает.
- Хорошо же! Так-то ты меня воспринимаешь, – чешет в затылке щепой Алябьев. – А ещё
друг называется!
Ничего ему Астафьев не ответил, а только пуще прежнего спать повалился.
Видит Алябьев, делать нечего, надоело ему землю в подвале щепой ковырять, пора, стало быть, Астафьева урезонить. Вскочил Алябьев на кровать сетчатую железную и давай Астафьева щепой колотить. Уж и так его колотит и эдак, а с того что с гуся вода. Пуще всякого Астафьева Алябьев колотит и уж зол на того чрезмерно, потому что продолжаться так больше не может и от тоски смертельной умереть может.
И вот, то ли обиделся Астафьев, а то ли простил друга крепко, а то ли не заметил Алябьев этого, только поползла из Астафьева во все стороны вата.
Пуще мыслимого теперь уже Алябьев Астафьева колотит, и так распотешился, что от сиих трудов его пот алябьевский по подвалу туманом распространяться стал…
Так что теперь куда пот туда и вата, а куда вата, туда в скором времени и пот. И как не велик был подвал, – настолько велик, что оба не знали, где выход, а где вход, а только когда остановился Алябьев со щепой бессильно, то все проёмы и проходы на далеко-далеко оказались забиты влажной ватой…
Прошли дни, месяцы. Очутились способны отчаянное хождение и долгие мытарства рассредоточивать. Ясно стало после этого, что найтись обоим нельзя снова. Тесновато снова найтись. И поэтому Алябьев где-то ходит, и Астафьев где-то находится. Правда, после того, как Астафьев оставил, а Алябьев у других предводителем стал, они не раз сталкивались случайно в проходах, но ничего одного в другом не захватывало.
Как-то раз заблудился в незнакомой ему местности Прокофьев. Взлетел над холмами, над башенкой… Это его до такой степени воодушевило, что сиреневый забыл про всё на свете и… заблудился. Заблудился в незнакомой ему окраине незнакомого ему города и, как правило, очутился в незнакомом ему подвале. Как на зло споткнулся, упал с лестницы, выпачкал руки. У Прокофьева волосы клевером, клевер – волосы народа. Во мраке медлительно красный надоел, белый освободил чёрным табаком. Время от времени полдесятого. Влекомый кожухом послезавтрашнего утюга, экспериментально причалил ясным кременем в закадычный борт пластмассового капитана.
Уступчивый Астафьев стоял подле умывальника и уважал чужеземца. Умывальник оказался не весть, какой. Прокофьев медленно, заманчиво для Астафьева смыл дезинфекцию.
Хотел, было поблагодарить Прокофьев Астафьева за предложенное полотенце, да с другой стороны воцарился Алябьев.
- Ты читать умеешь? – притензионно обратился он к Прокофьеву, словно Астафьева и в
помине не было.
Прокофьеву спросить в ответ – не имело смысла. Алябьев был не один, а с приятелями, которые поигрывали стальными прутьями. Пришлось прочитать над умывальником эмалированную табличку в красной рамке «Только для питья».
Есть три типа людей: есть трусы, а есть психи. Алябьев был психом. Прокофьев был трусом, которые на красный прячутся, на жёлтый испугаются, а на зелёный – побежал.
Алябьев, делать нечего, посмотрел на Астафьева, сплюнул и ушли они, откуда пришли с приятелями, громогласно на трубы вешаясь. Астафьев продолжал стоять, но, вскоре, тоже повернулся и ушёл себе…
Сейчас он думает об озере, что не плохо бы помыться, тем более, что под матрасом у него лежала точно такая же эмалированна табличка «Только для мытья».
Что же касается озера, то оно обещалось быть непременно круглым, потому что начинается на «о».
весна 1994г.
