Глава LXXXIII
Неожиданно, опилки, возраст. Весна. Реки разлились. Зазеленело солнце. Настроение такое – только уехать. На следующей сметановке там уже остана: и цибуля, и соль – всё есть.
Сказать ей, что это она. А я? У меня, у меня есть… ничего у меня нет.
- Сколько время?
Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним…
- Мы уже идём.
- Без пятнадцати.
Неожиданно, опилки, волки. Весна. Лето на носу. Заслепило. Солнце заволокло тучами. Зашелестели деревья. Настроение такое – только знакомиться. Белый лебедь плавает в пруду, где вода пропущена через очистные сооружения крупного завода. Да это же символ нашего века! “Увековечьте” его, размножьте, дайте глянуть другим, потрясите перед носом неверующих скептиков. Кстати, здесь ведь тоже сочетание техники и прекрасного естества жизни, чувства и разума; техника – всегда разум, но не случайно мы говорим сейчас о гуманизации техники.
“Спрячь за высоким забором девчонку, - выкраду вместе с забором!”, - прошёл, напевая песню под гитару, Яшка-цыган* и скрылся в орешнике.
Да, такое увидишь не никогда даже, пожалуй, редко!
Человек обладает удивительным качеством – приспособляемостью. Он может приучить себя к жизни среди обезображенного промышленными предприятиями ландшафта, может привыкнуть к дымному небу, грязной реке, к траве, покрытой копотью. Он может жить без пения птиц, без аромата цветов, без всех этих чарующих подробностей природы. Однако эта приспособляемость имеет границы. Именно способность человека “притереться” к неблагоприятным условиям таит в себе грозную опасность. В конце концов, она приводит к обеднению жизни, постепенной утрате многих качеств, которые мы отождествляем человечностью, к ослаблению физического и морального здоровья.
Яшка-цыган – герой из х/ф. “Неуловимые мстители”.
Глава LXXXIV
Стаи перелётных уток, открыв окно, зайдя в класс, учитель положил книги на стол. Но вот, уронив ручку, он поднял её. Дальше он, открыв журнал, просмотрел его. Положив журнал, учитель подошёл к доске, написал дату и число.
От реки идёт туман, окутывая прибрежные кусты. Наплакавшись, колет и рубит дрова молодая вдова. По реке идёт теплоход, держав курс на восток. С берега смотрят белые дома, кажется, что они построены из сахара.
Более широкое значение начинает употребляться в переносном значении.
- Не надо, а то помнёшь! Куда же мне это положить?
В сквере шелестели деревья.
Они собирались из дому. Дуниковский сидел у большой картонной коробки и тщательно исследовал её содержимое.
Глядя на руки, Ира сидела, не шелохнувшись на выкрашенной в голубой цвет скамейке, силясь распознать в причудливом узоре вен тайный смысл её жизни. Ещё недавно ей казалось, есть немало ребят, которые не считаю за грех выбежать из дому в измятой рубашке или брюках с распущенными болтающимися шнурками. Хлястик у них вечно оборван, пуговиц не хватает, ботинки не чищены с того самого дня как их купили. А их обладатель и не подозревает, как неважно он выглядит рядом со своими аккуратными товарищами на чистой прибранной улице, среди блестящих машин, нарядных витрин, цветников и подстриженных аллей.
Трава, колеблемая ветром, налетевшим с освежённого луга на издали видимых холмах, а вблизи точно такая же.
- Ты не вздумай его брить!
- Да, нет. Это у меня щетина выросла.
Встала – солнце настало. Обнажённый лес, освежённые луга. Шумит медицинский инструмент о эмалированное железо.
Восхищённый пытливый взгляд, не заметила, сверкающий, неповторимые строки. Открывшись, дверь громко скрипнула. Безжизненные туманы дымчато висят над водой, отражаясь призрачными очертаниями.
Возвращаясь домой, Василий попал под дождь.
Прочтя рассказ, Печорин счёл его грустным.
Иметь степень сравнения, следовательно - разбираться в жизни.
С берега смотрят белые дома, кажется, что они построены из сахара.
На выкрашенной в зелёный цвет веранде, увлечённый делом, скрученный проволокой, потушен к утру, очищенным воздухом, испеченную булочку, остриженный наголо, сожжённую бумажку, сильно рассержен, подслащенную воду, лишён таланта.
Солнце, спрятанное за набежавшими по всему небу тучами, вновь выглянуло из-за туч.
Заканчивая чертёж, Мересьев сломал карандаш. Открыв окно, он залюбовался видом города.
Располагать, располагала, располагаемый, расположенный, расположив. Распечатать, распечатала, распечатываемый, распечатанный, распечатав.
Лёжа на румынской кровати, зарытый в тряпье, Сергей зашевелился. В комнате было прохладно. Он лежал, как попало, в носках и, разбросав конечности, ничего не соображал.
Сирень засохла, её выбросили, оставив на столе пустую вазу. Цена двух немаркированных конвертов одна копейка. Два тёмных коричневых шкафа, заслонивши занавески, полированных до блеска стоят как часовые.
Окно спальни было узкое, но высокое, с белой рамой до потолка, обращённым на север; там весь луг как на ладони.
Сергей отворил настежь окно.
Сладким мёдом пахнет розовый сочный клевер. Ползают по былинкам пёстрые жучки-коровки, порхают разноцветные мохнатые шмели. На зелёном лугу трава выше колена. Кланяются лиловые колокольчики, вьётся цепкий горошек, и белеют высокие ромашки.
К шести часам Володя звал на репетицию.
Таню звали на чебуреки.
Узкие кривые улочки… к концу шестнадцатого века картина изменилась…
Солнце, выглянувшее за набежавшими по всему небу тучами, вновь спряталось за них. Веет.
Доски, политые рыбьей кровью, этот запах, настил, куда бы ни вёл булыжник, - во всём нужна сноровка, проворность, тренировка. Где тополь, там и пух. Пылью припорошил ветер. Ветви качаются. Стыть, статуя, сарай, чуть брезжить. Ветви над головой качаются коромыслом. По холодному блестящему лезвию с ножа каплет кровь. Разноцветные дрова сложены за занавеской. Их никто не интересует. Она никого не тревожит. По всему, видно, Таня спешит на чебуреки. И правильно делает. Другое дело, что: о чём это говорит? О своеобразии проводимого досуга. Её позвали – надо идти. Они договорились, значит, нужно встретиться.
В этом месте настил такой зыбкий, что можно было не удержаться и приходилось хвататься за осколки стёкол, чтобы не упасть.
Володя звал на репетицию.
Новенький синий платочек падал с опущенных плеч. В летнем театре на задворках крепости сновали горлинки. Каково же было его удивление, когда он понял, что может упасть и попереламывать себе все рёбра, особенно о эти фанерные перегородки там, внизу, у окна комнаты, на дне оврага. Стелящееся растение, колющийся колчедан, чуть брезжащий рассвет, скачущие всадники. Торжественно река струилась у башни о гранит, и мир созвездий в ней гляделся, храня величественный вид.
Кмиста часто можно увидеть на машинном дворе. Он проводит дни около машины не только в будние, но и воскресные дни. После весенне-полевых работ он начал готовить трактор к осеннему посеву. Парень добросовестно начал готовить свою машину, взявшись за работу. Невысокий, худой, умеренно длинноволосый, с плохими, как у большинства обделённых витаминами северян, зубами, и светлыми восторженными глазами.
День был облачный. Вечер наступал быстро. Небо млело заревом и атомами; ни одного облака на нём.
Таня видела только одну мимолётную птицу величиной с курицу, с куцым сизым хвостом.
Дорога поднималась заметно вгору. Едва ли они, казалось, имели понятие, где они, что с ними произошло. Не решив этого вопроса, все шли, задрав голову, смотрели по сторонам.
Дуниковский сидел у большой картонной коробки и тщательно исследовал её содержимое. Извлеча оттуда “Малый атлас мира” – оранжевую изъеденную крысой книжку, выбросил её вспять.
Отравление – плохая штука, особенно, когда интоксикация приобретает угрожающие размеры.
Вся штукатурка сразу же после дождя потеряла свой первоначальный цвет. Розовый сочный клевер сложен в близлежащие стога. В глухом переулке на твёрдом грунте упёрлась в торфяник будка фотографа.
Именно некоторые пистолетные пули, которыми изнутри был обстрелян Рейхстаг, хранились у Дуниковского в пол-литровой банке на шкафу, в спальне. Вперемешку с ними покоились и пули от эйфорической очереди, выпущенной в стену второго этажа веером из пулемёта навскидку.
За малым не остались на второй год курсисты фармакологической академии.
Победа одержана сумасшедше. Враг сдался, не произнеся ни слова.
- А ещё друг, называется!
“Грабь награбленное!” - кричал старшина, набивая себе карманы пригоршнями превосходным индийским чаем.
Не многие из солдат, а таки да постреливали по потолкам, стенам, и не было ни одного полковника, который бы усомнился в их преданности.
Дуниковскому даже не пришлось выколупывать пули из стен. Мало кто думал, эстеты сломали бы себе голову, как лучше рассматривать пули, - не на блюдцах, нет и не приклеенными на планшет. Яснее и со всей убогостью своей натуры пуля явиться нам в углублении рыхлого толстого слоя штукатурки, покоясь вертикально на тонкой убогой ножке, по виду своему всё же сильно напоминая сморчок, произрастающий из сырости; и что отливая красной медью в глухой выемке своей “рубашки”, пространство вокруг ножки выедено коррозийными парами.
Такой точно по цвету шифоньер, портьеры, - но нет в них ничего предосудительного.
За шашлыками очередь, как подобает, старцам.
Производя гребки руками, правой и левой, отталкиваясь от стенки здания, лететь без заметной усталости, выполняя движения в воздухе, летя баттерфляем, в совершенстве владея техникой полёта, преодолевая дистанцию, ждя сигнала, держась горизонтально, поворачивая голову, приближаясь к финишу, маша руками, показываясь над деревьями, гоня воздух.
Шестиклассники, посетив Бранденбургские ворота, задали много вопросов экскурсоводу.
Рыболовы, надеявшись на хорошую погоду, с раннего утра шли лугом по дороге на луг.
Он летел по аллее из ясеневых и акациевых деревьев. Ароматный, шашлыки, в тени растений, изобретательный, пенопласт, белый, клещевидный, пригородный, прохладный.
- Как хорошо, когда праздник!
Улица как гусеница. Зелено. Медленно колёса пружинят протекторами по грунтовой насыпи. Автобус, покачиваясь, выехал на пологую возвышенность. Из него вышли пассажиры и стали обсуждать недавнюю поездку.
Ефросинья Артемьевна стояла у своих чемоданов тени рябин и смотрела, как остальные безрассудно набросились на шашлык. Они дрались и ругались, щедро одаривали друг друга подзатыльниками, не скупясь на пиявки. Тогда она стала смотреть, как Кмист ополаскивал водой из ведра колёса новенького автобуса. Омытые, блестят они, пахнут свежестью и прохладой. Душно. Металлокерамикой крыты крыши у самого синего моря. Лишь после свистка воспитателя дети из группы продлённого дня с неохотой вернули мяч и покинули спортплощадку. Пахнет печёными яблоками со сметаной у бревенчатого забора. МАЗ пригорюнился, уткнувшись в землю. Красным помидором виднеется его кабина. В кузове Раскольников нашёл политический блокнот, гнутую морозильную камеру. Держа её за патрубки, передал Мельчакову.
- Эх, жизнь половая, - громко вздохнул Сафуитдинов так, чтобы его все слышали.
- При слове “норка” у меня возникают мягкие пушистые ассоциации, хотя это и отверстие, - заявил Валентин.
Он пошёл прочь от бугорка, где было гнездо шмелей.
Мельчаков все собранные ними вещи складывал у колонки, недалеко от дома. Из-за густой поросли травы найти их было практически невозможно.
Ойцусь сидела на скамеечке у бревенчатого забора и, прислонив голову к цветным дровам, вышивала льняной плед текстильными нитками. Заботилась она, прежде всего о красоте, не спуская глаз с Валентина. Обаяние, которое он оказывал на Ойцусь, определить было невозможно. Обаяние, которое оказывала Ойцусь на него, сам Валентин определил как то, что оно заключено в носоротовом треугольнике, и он не замедлил поделиться этой мыслью с Сафуитдиновым.
Сафуитдинов, тщательно приглядевшись, нашёл красивыми глаза у Ойцусь и причёску. А губы ему не понравились.
- Одутловатые они какие-то.
- Не, не, - красиво.
- Видно же, что выпячивает.
- Вишь, как карандашом обвела!
- Ну, не знаю, - пожал плечами Сафуитдинов.
- Много ты понимаешь! – захлопнул журнал мод Валентин.
Долго сидел он неподвижно. Потом взял со стола нитки и стал чистить зубы.
Из будки фотографа вышел Кмист с удочками и пошёл на рыбалку. У Брандербургских ворот его обстреляли последние фашисты. Натиск врага был столь ошеломителен, что Кмист, разбросав снасти, показал им свою фотографию. Немцы удивились и сдались в плен. Кмист отвёл их в будку фотографа и завесил проём пледом.
- Бери, бери. Я ещё другой вышью, - сказала Ойцусь, маша руками, создавая прохладу от непомерно душного вечера.
- Можна, да?
- Да, конечно! – сказала она как можно откровеннее.
Бывают иные встречи, совершенно даже с незнакомыми нам людьми, которыми мы начинаем интересоваться с первого взгляда, как-то вдруг, внезапно, прежде чем скажем слово.
Мимо проплывала баржа, груженная глицерофосфатом кальция.
- Нуте-с, рыцари гнилого болота, - с усмешечкой произнёс Ругер.
Торжественный ужин подходил к концу, а настоящего разговора всё не было. Краснокожие хмурились.
Уловив перемену в настроении, захлопотал Ругер возле стола: открыл банку консервов, откупорил бутылку водки, нарезал аккуратными ломтиками лимон. Ругер носил тонкие усики, одевался красиво со вкусом. На нём был атласный халат, ноги его покоились в шлёпанцах.
На улице едва смеркалось, а в жилом отсеке корабля ярко горели лампочки.
Вся штукатурка сразу же после дождя потеряла свой первоначальный цвет. Розовый сочный клевер сложен в близлежащие стога. В глухом переулке на твёрдом грунте упёрлась в торфяник железнодорожная ветка.
Жирное от колбасы лицо Ювеенко пипеткой.
На горизонте предвиделся лёгкий дымок. Ювеенко на перроне. Воды Рейна тихи и прохладны. Не было и двух одинаковых. Всё разворовали по копейке. Страшно быть. Не боится тот, кому не страшно. Белые дома, улицы все спят, я запомню эти глаза, что мне говорят. Изготовление секции по отрезку калькуляции, плюс монтаж, плюс покраска, бетонирование металлических столбов, мощение площадки тротуарной плиткой, прибытие поезда.
- Обшем так: як шо я не вспіну, о тим о, шо у восім часов, - позвоню прямо додому, шо б ви не волновалися.
Какой-то из жёлтых карандашей больше.
Индейцы пипетками брали томатный соус и капали себе в рот.
- Гуанчо, гуанчо, - многозначительно произносил вождь и все повторяли тоже самое.
Эрна да Лада переглянулись.
- Вы вот что, ребята, - между делом говорил Ругер, - вы к нам почаще заглядывайте, а то эти малолетие шлюхи со свету меня сживут. Видите ли, скучно им со мной. А вы народ взрослый, весёлый. Ну, так как, вождь?
Мимо проплывала баржа, груженная глицерофосфатом кальция.
- Вы, хлопцы, вот что, ежели вам когда-нибудь в чём-то туго придётся, шпарьте прямо ко мне. Я друзей в беде не оставлю, - и он озорно подмигнув, расхохотался, обнажив прекрасные жёлтокипенные ровные зубы.
Этот доверительный беззвучный смех окончательно покорил аппачей. На их лицах расцвели ответные улыбки, и они пообещали:
- Мы к тебе придём, обязательно придём, даже и, не дожидаясь, когда нам станет туго. А глицерофосфат забирай. Завтра гуанчо привезёшь.
Ефросинья Артемьевна взвизгнула и захлопала в ладоши от удовольствия.
- Добро, моя каюта номер четыре, крайняя справа.
Краснокожие ещё раз обменялись с Ругером крепким рукопожатием и вслед за Мельчаковым, нырнули в корабельный трюм по крутому металлическому трапу.
Глава LXXXV
То доверительное чувство, которое испытываешь при пролазе сквозь ванное сливное отверстие, гнетёт с самого начала. Тускло горит лампочка, освещая раковину и краны.
Какая же всё-таки вода жёсткая, подумал Ювеенко и разнервничался, вдруг представив, что опять непостижимо лезть, мучаться с полным ведром воды, где там оно необходимо как воздух.
Мельчаков уже слазил. Ювеенко с ним вместе лазил. Опять повороты, фанерные перегородки, пролёты. Всё это он видел перед собой, кромешный подвал, томительная последовательность поворотов, спусков, углов. Предстояло с полным ведром воды протиснуться в пластмассовом патрубке. Никто не застрахован от случайной смерти. А не мешало бы. По всюду жмёт, давит, стискивать. Мешать дышать, глаза, не видеть, полистирол, извилистый. Да где там, по какому праву, чем чёрт не шутит, застрял наверняка, не дал знать, шевельнувшись понапрасну, вне ведома, и Тавгольд пройдёт бесследно, исчезнет болью.
Шелестят листья на деревьях в задорожной дубраве. Медленно поёт иволга, вцепившись в ветви. Сыплются педали, сползает иволга, тонут в придорожной пыли. Катапульта, а с ней, причина тут простая, и чувство порвано само; и полное ведро воды. Взять в плен не так уж сложно. Не дать выстрелить проблема. Одна клемма выходит из-под днища, расклёпана напропалую и тянется под днищем. Вся пыль ведру не бойся. Колёса не скрипят, тихонько можно откатить. Обречь на долгую разлуку.
- Нужна разлука, почему?
- Терзанье горестной отравы забудется в чужом краю.
Думается, участие в работе жюри потребовало от актрисы Маргариты Тереховой не меньше сил, чем иная роль.
Глава LXXXVI (1 часть)
- Он ничего не хочет делать, а то, думает, не успеет.
- Володя тебе привет передавал.
- Спасибо. Ну, я должен идти, а то я с ними.
Закат обагрил уже кроны деревьев, огромным багром зачеркнув небеса. При этом не было ни татар, ни лодочника, который бы перевёз их на тот берег.
Стены замка хранят крик. Вот выйдешь, бывало, стреляют стрелы, кричат, лезут на стены, подумал Ксаверий. Ничего же этого нет. Нет пушных шапок, тетивы, шкур, овечьего меха. Не пахнет лошадиной мочой, палёным клинком, от скрежета по кирпичной стенке которым волосы встают дыбом. Связь времён дышат смертью. Стены замка хранят страх. А кому, какое дело, что ширинка на болтах? Копыта разлущились, макнутые в жирную кровь, скользят по булыжнику, пахнут прогорклым растительным маслом.
Баба-сторожиха обеспокоено взглянула на Ксаверий, и велела им сойти вниз, а то сейчас закрывать всё будет.
Думает, меня тут раньше не было, ухмыльнулся Ксаверий. Да кто ты такая?! Выбивала бы ты здесь дорожки, конечно. Зацентровал бы меч промеж лопаток, будь он, княжим сыном или половцем каким-нибудь стрелу бы в лоб засандалил!
- Ты будешь идти быстрее, или ты надо мной издеваешься?!!! – закричала Рэта, дёрнув за руку своей четырёхлетней дочке. – Да что за ребёнок такой?! Невозможно просто! Прекрати реветь, в конце-то концов!!!
- Дайте, что ли плётку в руки высечь непослушного ребёнка.
- Лечись, дурак! – крикнула Рэта проходившему мимо Ксаверию.
Ксаверий поправил причёску и вышел из крепости.
Внешние признаки – принадлежности вестники.
Володя спал.
Небо затянули свинцовые облака. Под вечер стало прохладно. Поэтому Обломов подверг анализу предыдущие дни – будни.
Гектарев сидел за письменным столом, надеявшись что всё у него получится.
- Ніч на дворі стала, чуєш, ніч на дворі. От погибіль, шо не стало води. Яка то погибіль. Не помиться о це, не постірать. Я в Людміли позавчора помилась. Та з’їж ті ягоди, а то вони пропадуть ло утра.
- Ну и что?
- Ну, як то й шо? То ж вітаміни, то ж укусно; а то вони пропадуть до утра.
Пользуйся, агроном, ох, и ноги длинные! А глаза, брат, бирюза, брат, и зовут Полиною.
Непричастностью вышла из дома. Упруго перекати поле. Нечего даже сообщить. Верь моему слову. Привыкай к жизни в обществе. Учись понемногу. Дал, встал, отдал, пал. Теперь идёшь кое-как.
Был понедельник, первенец, топор.
Это долго думая движенье, поравнявшись на краю, смотри: они с острым клыком тебя зовут красивым ногтём…
Именно на сведении красно-зелёных лучей Василий завершил свой очередной сеанс, проведённый у экрана телевизора. И теперь, разрезая арбуз, его не покидала мысль о замене отклоняющей системы.
С насморком сыпались косточки о эмалированное железо.
В четверг на работе его, как следует, просквозило, пришлось провести дома целую субботу.
В воскресенье Памула с дочкой уезжала. Необходимо было выздороветь успеть. Шорох листопада. Слёзы, лобик. Отвесно растёт виноград в лучах заходящего солнца категорическим императивом по трансцендентальной стене ведомственного дома.
Мельчаков шёл в цветастой рубахе и напоминал цыгана в грязных кроссовках. Он устал, тёр глаза ладонями и по-дурацки улыбался. Мельчаков родился в Тернополе. Но вот подул ветер и заморосил мелкий дождь. Мутные липкие стаканы виднелись в окне кочегарки. Под обветшалую стену проник кот, в тревоге посмотрел на Мельчакова. Боится, подумал Мельчаков, нагнулся, поднял кирпич, но кота уже не было. У стены росла густая частая алыча. Поціливши цеглу у гущавину рослини, з неї миттю посипалися рожеві бубки. Їх назбиралось так багато, що треба було щось вирішувати.
Было, наверное, уже около шести часов вечера.
У ведомственных гаражей валялся ржавый воздушный пистолет. Он увидел, поднял его и взял с собой. Индейцы последовали вслед за Мельчаковым.
Низко над ними пролетел чёрный бомбардировщик...
Закат обагрил уже ветки деревьев, огромным багром зачеркнув небеса. При этом не было ни войны, ни зенитной установки, чтобы сбить его над кинотеатром “Родина”.
Невдалеке варили столярный клей. Парень добросовестно начал варить клей, взявшись за работу.
День был облачный. Ветер дул быстро.
Вытерев руки, в гаражах ели оладьи и запивали похабным рыжим турецким чаем. Все посмотрели на противоположную сторону тупика. Раскованность, мякиш, при всём при том, золото, на супе не уедешь, уединение, зарешёченный, трансвестит, освистать, соль в стакане, экибан, малинник, разнорабочий, покуривать.
Вскоре вся дифиляда вышла к нотариальной конторе.
Володя опустил занавеску.
Бывает и не такое.
Официантка преподнесла пудинг с зеленью акации и компот. За всё отблагодарили девушку мелочью. Обсохлые листья, падающие плоды. У акации, обнародовать, ко всеоющему изумлению, вагонный, дискретный, прейскурант, веточный, лтимонный. Цветут цветы, очей очарованье. Цвет солнца дарит луч пластмассовому столику. Листать, линолеум, прикладной, красный, колется, душный, мода, льняной, моторизованный, нищий.
Вышли на площадь. Вскоре вся дифиляда вышла на площадь.
Для окружающих это был Сфинкс. Его отец жил напротив матери. Дома их располагались по обе стороны мостовой. Свежевыглаженные брюки покоились у стола на спинке стула. За всё заплачено непомернй ценой. Даже утюг в умелых и быстрых руках кажется не настоящим. Представить только, какое необходимое значение приобретает переосмысленная мысль о взыгравшей похоти не где-нибудь, а в поле. Утро туманное, утро седое. После торжественой переклички можно было вернуться к скатерти. Уже по предварительным подсчётам стало ясно: счёт складывался не в нашу пользу. Выбранная картошка, сложенная в стога, не остановила прихода утра. Ленивица не вынимала рук из карманов. К завтраку было подано овощное рагу из отварной картошки и гуляш. У единственной девушки губы были такого цвета, как флажки на волчьей облаве.
Их дома располагались по обе стороны мостовой. Сфинкс жил в отдельной открытой квартире на уровне третьего этажа. Единственно, что его не устраивало, что заставляло волноваться, живя в зелёной роще, - что в квартиру по лестницам мог войти кто угодно, застать его там врасплох.
Каштанку как языком слизало.
На пороге стоял Михаил Боярский*. “Гиз и Лотарингия!” – проревел он с обнажённрой рапирой, безумными воспалёнными глазами смотрел из-под испанского шлема. Ни слова ни сказавши, цапнул из конфетницы лимонное яблоко, с хрустом откусил половину и победоносно ушёл в лес; и больше его никто н видел.
По всему лесу слышно было, как топорами рубили лес. Эхо разносило призвуки топоров вглубину леса.
Сфинкс отправился на поляну в квартире зашторить окно кожаным занавесом на ночь между пятой и шестой соснами. Был, наверное, равнодушен всю жизнь, как ни выглядывал - быстро надоело. Так и провёл день ни с кем.
Дождь мало по малу накрапывал.
Но вот сосны сначала заскрипели, попадали вслед одна другой и в образовавшуюся промоену хлестануло железнодорожным полотном.
Лес необыкновенным стал. Наконец промчалась по нему первая электричка.
Выехали на поле, сели в лесу.
Яркой зеленью полны шпалы. Трава растёт, гонится прахом. Мох сродни зелени растительным абрикосам.
Автобусы развернулись, как пеналы с масляными красками, остановились на поляне. Из них вышли пассажиры и стали обсуждать на словах вкус грибов и ягод. Сфинкс без труда узнал Теклу по обутой в резиновых ботах. По всему лесу слышно было, как топорами рубили лес. Эхо разносило призвуки топоров по всему лесу. Клеить, свитер, линейка, люди. Не у одного забора, так у третьего. Чего уж там. Попадёт за зуб горошек чёрного перца, разжуёшь его и окажется, что обжёгся.
По одному снегу уже можно судить о морозном вечере.
Стоит за стеклом на веранде керосиновая лампа. Она давно уже там стоит за подёрнутым стеклом вечерними приморозками.
Не меняйте рубль на копейки любви. Но а что такое любовь? Эрудиты - на старт! На ваших могилах кресты покосились. Сфинкс давно уже живёт так, как будто его не существовало. Хочется остановить мгновение и влюбиться по-настоящему.
Жуют красивую пенку из-под молока. Тут хоть бы влюбиться, двадцать лет спустя, скорей бы домой и всё тут.
- Девушка!
- Что?
- Вы обсохли по краям.
- Да.
- А как вы обсохли?.. Как ёлка после Нового года.
- Хитрые вы все. А он умный! А лишние; он шо, здурел?!
- У меня есть такая песня, которой нет вдвоём.
- Я смогу дуэтом!
Оранжевое солнце, милый огород.
Собран рубль копейками любви.
Разговоры, вёвшиеся не одним днём, млели сизой дымкой и тянулись вниз, к реке.
Ира стояла, не раз обходя и любуясь подсолнухами, заглядывала им в лицо. В халате поливала пластмассовым утёнком накинутую фасоль. Ей нравилось подправлять усики на молодом растении, чтобы легче было растению, ухватившись за планочку, тянуться вверх, к тучам. Бледный цвет, как и сама к вечеру, ухаживает за жизнью.
Море стало холодным. Вот на этом самом месте Мельчаков покупал пластинки и не верил людям на слово. В порошлой декаде он приходил к пирсу и съел мороженое. Копал червяков, его мало волновали релейные системы; из автомашины выскочила девушка, похожая на фотомодель, и попросила случайно две копейки. На подростковом этапе некуда было деньги девать.
С радостью хотел бы Мельчаков верить фотомодели, но волны брызгались о промозглые камни, с моря дул порывистый резкий ветер. Мельчаков был один и никого не ждал. По тропинке сквозь кусты вышел он к неспокойному синему морю, в котором ветер гнал волны и стал смотреть на вёсла, прислонённые через дорогу.
Опавшие листья скопились в кустах, нанесённые к зиме ветром. При похолодании отстаивать при комнатной температуре.
И шатало его как погнутый щиток. Он смотрел на края, думал тщательно, поздно.
Но когда он оказался в старом городе, то тут у него словно речь отобрало. Его выгнали из института за пропуски. Солярий закрыт – все ушли на матч. Известковая окраска фасада поразила его своим великолепием. Мельчаков распечатал жевательную резинку, от неё пахло лесными цветами и затолкал себе в рот. С моря дул резкий порывистый ветер.
- А вы кого ждёте?
- Время.
- Время не ждут, его убивают.
С моря дуло лесными цветами и соцветиями.
Транспорт налаживается.
Михаил Боярский – российский актёр.
Глава LXXXVI (2 часть)
Володя укусил пряник и запил компотом, которые напекла Фейга. Слизав с пальцев сахарную пудру, потянулся за следующим. Весь день и всё утро ласковая музыка 50-х таяла в комнате. Пряники таяли на глазах. Он сидел за накрытым клеёнкой столиком, давно приставленным вплотную к окну, казалось, с того самого дня, как начали разрабатывать карьер; а теперь река нашла себе дорогу и в причудливых изливах текла через промоены в маслянистое озеро.
В жизни несомненно есть какие-то обстоятельства, которые тягостно предавать огласке, и если мы добьёмся правды ещё до рассвета, прежде чем снег полетит вспять; до сих пор лишь понапрасну расточались молодые силы, те бесценные сокровища, которыми творец наделяет нас лишь однажды.
Не будем возвращаться, не оставим после себя никаких следов, словно, в одно мгновенье исчезли с говядины земли.
Понасеяли тут ёлок, - повернуть негде! - удивляется Володя и сидит смотрит через окно.
- Да этого же не бывает!
- Не сходи с ума.
- Не произноси это слово. Ты видела, наверное, праздничный стол, в автобусе воняет бензином, напротив – магазин, где торгуют золотом...
Ранимый Алексей закрылся в ванной. Соседи стирали бельё, поэтому он слышал плеск воды за стеной. Боль в почках давала о себе знать, он посмотрел на свои шершавые руки, и ему стало жалко самого себя. В детстве он был любопытным мальчиком. Переживая минуты своей жизни, та проходила в невыносимом однообразии и перестала его удивлять.
Порой, метаясь по перрону, у поезда в морозный зной из очередной поездки Елена Капсюлева гнала Алексея в шею, а он неуклюже спотыкался по извилистому гребню оврага, каждый раз заново оторопевая от совершённого прыжка через неровный скат воды, останавливался в смущении, поворачивался назад и думал: перепрыгнет ли Лена через бурный поток и как она это будет делать с руками, полными сумок и чемоданов.
Впрочем, едва он оборачивался, Елена Капсюлева уже толкала его дальше котомкой в грудь, не давая опомниться, так что с ходу приходилось брать следующий ручей. Расчитывать было не на что. Алексей готов был расплакаться, вытаскивая себя за волосы. Отчаяние смыкалось с ручьём, овладевало и без того телячьей смелостью. Жизнь – глупость, жалкая потуга, коль речь идёт о ней самой. Хотят ли русские войны? Ему не сказали. Главное тут – незримый рост к просторам земли и неба. Рост понимается, прежде всего, по образцу растительного, вегетативного роста. В лесу обитают тетерев, кукушка.
Окна в посёлке были вставлены, улицы населены. Никто уже не просыпался от повседневных дел. Туман снисходил во всей своей куриной слепоте, но влажность заставила Володю только сильнее почувствовать своё полное одиночество. В такую погоду лучше не курить. Однообразие ситуации однообразно ещё и тем, что жизнь протекает в однообразном состоянии.
Лишь теперь, да и то; когда Сергей узнал, что волчьи ягоды красные, остался при своём мнении, и высказал иное суждение, сказал, что ягоды чёрные.
- Ну, - вздохнул он, - многие их так называют.
Алёна, доверительно колеблясь, покинутая в приёмной равняйсь - смирно взирая на ягоды с высоты своего положения, а в том, что положение это – обычное женское счастье, пронизывавшее и вобравшее в себя всю Алёна полностью без остатка, позволило ему спустить это с рук, не было даже следа.
Иной раз всякое повседневное и повсенощное положение дел принимает совершенно неожиданный поворот, чему, собственно, обязывает прямой угол.
- Жизнь не переставает меня удивлять, - любил повторять за бутылкой водки Сергей и был прав, переставал пить, вёл среди себя разъяснительную работу и рос над собой. Скорее всего, он бы завёл себе какого-нибудь спаниеля, и то каштанового, а не какого-нибудь там блю-маринового. Такие глаза бывают лишь у некоторого рода женщин и спаниелей. Но Сергей не любил собак, а котов.
Глава LXXXVII
В тяжёлом смраде биллиардной насилу удавалось пройти. Пол был заплёван и завален окурками.
За окном остановился поезд. Машинист тяжело вздохнул, вытер руки и вышел на станции.
- Война, брат, - сказал лейтенант, прикуривая у машиниста, - такое дело…
Вряд ли найдётся способ, присущий оценить обстановку.
- Девушка, девушка, а как вас зовут? Мне нужно имя, но только не врите. У меня всегда не ассоциируется имя с тем человеком, которого вижу.
Простодушный Сергей столкнулся с “колониткой” в арке. Он вообще не ожидал такого, а тут – такая! Полёт её ресниц увлёк Сергея, и он заплакал, лишившись своей рассудительности. Она шла по своим делам, весьма сосуществуя с титулом принцессы на балу у короля Артура. Пренебрегать, пренебрегает, пренебречь… Так что же такое пренебрегать? Пренебрегать, пренегляжение, неглиже…
Пренебрегать имеет ещё один корень – “гать”. Как только нас пренебрегают, мы попадаем в гать. А как только мы попадаем в гать, нам хочется, чтобы нас спасли. Поскольку мы попали в гать из-за того, что пренебрегать, то помощи ждать неоткуда, кроме того, кто пренебрегает нами. Налицо фактор, который мы проходили с вами на прошлых лекциях. Постарайтесь вспомнить, а именно: любовь от противного. Основополагающий принцип такой любви основывается на противности того человека, который нами пренебрегает, который нас в грош ломаный не ставит, которому мы яйца выеденного не стоим, но который красоту свою этим подымает для нас так высоко, как только мы осознаём, насколько она высока.
- Вот, - сказала Ойцусь, положила мел и прошла, пялясь на аудиторию, села на место.
В ореоле непреодолимой притягательности, исходившей от коварства, она не вызвала к себе благочестивого трепета, она просто создавала вокруг атмосферу, наполненную неуёмной чувственности.
- А что это: огород?! Как на огороде, - удивился Ксаверий. – Пикассо!
- А тебе не кажется, - обернулась Ойцусь к Ксаверию, - что мы тут как на факультативе задачки решаем?
- А тебе вечно хочется быть «недорешённой». Понимаю…
“Внимание, внимание! – оживился Ксаверий и закричал громко, громко на всю аудиторию. – Леди и джентльмены, передаём экстренное сообщение! Яхта “Беда”… ”
Аудитория разразилась громогласным хохотом.
Лектор стоял как ошпаренный.
Ойцусь родилась в семье преуспевающего торговца.
Прозвенел звонок, студенты начали собирать пакеты, сумерки опустились на весь город.
- Пока вы будете сдавать мне штифты, автобус уйдёт, - сказал лектор.
- У меня не будет таких крупных денег.
- Каких? – спросила Ойцусь.
- Аж до неба, - ответил лектор…
- Подожди, а мы скоро приедем?
- Что?
- Мы скоро приедем?
- Что? Не мешай…
Тонкие белые пальцы Дуниковского цепко вцепились в прицеп трактора и уже не на миг не отпускали. Весело над головой свистело постелью. Поезд нёсся на полном ходу, подскакивая и гремя. Прицеп бросало то в одну, то в другую сторону. Далеко в небе летают сизые голуби. Крестьяне всю собранную ими ботву подсолнечника перенесли прямо к дороге, предварительно высушив её на кострах. Несколько крепких сухих головок чеснока подпрыгивало и каталось в прицепе, они барабанили между ногами как по поддону из жести.
Дуниковский не отказался бы от гарема. Винить ли его в этом? И всегда он хотел, тянулся к молодым девушкам, которые не любили его, и всегда нравился таким, которые не нравились ему, были противными.
Небольшой ивнячок казался совсем небольшим.
У него начали портиться передние зубы.
Будущее пугало и радовало.
Дорогу неукоснительно стало покрывать мокрым снегом. Снега навалило так много, что, испаряясь, повсюду поднимались клубы пара. Дуниковский вспотел ужасно. Ему хотелось раздеться, снять пальто и повесить его на вешалку. Прижатый со всех сторон к окну в автобусе, не как было и пошевелиться. Привыкший всегда всё решать сам, он закрыл глаза и успокоился. Шофёр, повинуясь маршруту, вёз его прямо домой, и не было в мыслях его имени того города.
Стемнело быстро. Светился пар, снежинки падали над рекой. Дуниковский огляделся, пошёл по дамбе и к дому кинулся с головой, к тарелке с красным борщом.
Ещё каштаны не цвели, она уже беременной была. Василий этого не знал, поэтому решил на третий день его знакомства с Памулой, удивить, подарить его ей эти чудовищные огромные бусы из натурального жемчуга. Каждую неделю он с трепетом, затаив дыхание, заходил в ювелирный магазин, - бусы всё ещё лежали, их никто не купил…
По лугу наступали немцы. Мересьев выстрелил из жожевого* ружья, - у ближнего танка заржавела и стала рассыпаться гусеница. Он смотрел, видел, как неумолимо сползает гусеница, трек за треком, нагромождаясь перед танком, не давая ему проехать. С болью в душе Мересьев стал смотреть на подбитый им танк. Лучше бы он ехал себе дальше, потому что в движении немецкие танки куда более красивые, чем остановленные и проржавленные.
Недавно над лугом прошёл дождь. Опустив ружьё, Мересьев приблизился к ним поближе.
Парит. Он расстегнул пальто. В воздухе летали заботливые ласточки. Недавно над лугом прошёл дождь, а вот теперь небо опять заволокли свинцовые облака.
Немцев было не так уж много. Огибая покосы, на “Икарусах” ехали фашисты. Устроившись поудобней, кто как, пуская кольца дыма из выбитых окон, переезжали они луг, отсвечивая ему в лицо солнечными зайчиками от полированных до блеска “шмайсеров”. Заметив, что Мересьев щурится, фашисты смеялись.
Вот дети, подумал Мересьев, хотел, было выстрелить, да передумал. Немцев было не так уж много. Некоторые, повысовывались из окон, поймав необходимый угол отражения, нарочно пускали блики ему прямо в лицо. От этого лицо Мересьева сияло по всему лугу как блин, который смазали маслом. Случайно он наступил на картофелину, поднял её и стал есть с ножа. Наконец Мересьеву это надоело, он пошёл и спрятался за ствол берёзки.
Уловив перемену в настроении, фашисты решили больше не испытывать судьбу, и оставили Мересьева в покое.
Крестьяне все собранные ними колосья пшеницы перевезли прямо на элеватор, предварительно обрезав их ножницами у основания. Несколько крепких сухих стволов берёз стояло и не росло, они засохли между кустами, как посреди пустыни с пирамидами.
Мересьеву нравился конус.
От частых дождей вся клумба набухла, даже из красной пожарной бочки с водой выливалась вода.
Ира заболела, закутавшись в тёплый болониевый комбинезон. Дверь тихонько отворилась. В комнату вошёл отец, заботливо приготовивший для неё кружку горячего молока с содой и маслом. Кмист встал с табуретки и поздоровался.
- В этом году, - сказал он, - пропала не только редиска, но и морковь, залитые водой.
- Ничего, - ответил Тихон Сергеевич. – Но везде же нет таких дождей! – и рассмеялся. – Живы будем – не помрём!
От отца пахло свечным воском и мышами.
- Кто-то пришёл? – спросила Ира и посмотрела на отца.
- Не знаю, - ответил отец. – Сейчас посмотрю.
Он вышел в коридор и, прикрыв за собой дверь.
- Вы выиграли пылесос, - сообщил почтальон, протягивая квитанцию, промокший до нитки. – Распишитесь здесь и здесь.
- Чудеса-а, - протянул Тихон Сергеевич. – Завтра заберём.
- Забрать следует сегодня, отделение расформировывают! – пояснил почтальон.
- Вот те р-раз! Где ж вы раньше были?!
- Вы, думаете, вы один такой?
Тихон Сергеевич переоделся в сапоги.
- Мы выиграли пылесос! Поеду, заберу.
- Пылесос?! – удивилась Ира.
Лицо отца расцвело ответной улыбкой.
Кмист сел у окна на край кровати.
- А что, что случилось?
- Ты что, не слышал, - отец пылесос выиграл!
Времени было достаточно и он не знал с чего начать. От неожиданности он отодвинул занавеску.
- Кактус?!!!
- Ага!
Ира вскочила к кровати и подошла к окну.
- Тебе нравятся кактусы? – удивился Кмист и посмотрел на Иру.
- Да. Они такие… - сжала пальцы Ира, имитируя хватательное движение.
Кмист осмотрел кактус сзади.
- А они самодостаточны.
- Хм! – поразилась Ира. – Интересно!
- Кактус – он весь в себе. А что в нём – никто не знает. Разрежешь, - мякоть какая-то. Вообще-то они растут там, где много отрицательной энергии. Они как бы её аккумулируют, вбирают в себя. Ты что, не знала?!
- Ну, я читала…
ЖОЖ – жидкое окисленное железо.
Глава LXXXVIII
Это был ангел. Буквы. Хорошо ли быть молодым? Ты хочешь быть богатым? Всё это звенья одной цепи, из которой нам не выпутаться, приятель. Кто пьёт, кто бьёт, кто лапу сосёт. Наслаждение – ничто, страдание – всё. Трудно растворимые пятна, легко выводимая грязь. Я спросил его: “Друг, что ты делаешь здесь?” Он ответил: “Так, просто сижу”.
Всё, что может быть с нами - то всё уже было; и всё, что уже было - то будет снами.
Красота – на алтарь зла. А с любовью, да Бог с ней, с милой, потому как виновен я… Отдохновение.
Нужен отдых от превратных губ.
Запомните: цвет говна и крови приятны сатане!
Чёрный хлеб – политика партии.
- Не считаешь ли ты, что любовь – это то чувство, которое даётся человеку изначально с рождения, кому сколько, а не приобретается им в процессе жизни?
- Видишь ли, оно как-то само приходит.
Никто его не приглашал, он сам пришёл. Ходил он на лыжах плохо. Люди шарахались; на фотофинише вырвал победу.
Во дворе валялись поленья, раскрашенные в разноцветные краски. Лыжи влипли в грязь. Он отстегнул крепления и вышел на свободу. Лицо друга обессилело от переживаний. Кактусы цвели белыми цветами и пахли компотом из сухофруктов.
На следующей остановке по окнам троллейбуса ударило солнце. Светило оно мощно. Сосульки капали со всех крыш.
И таких случаев немало. Руки человека могут рассказать очень много.
Кмист остановил машину у парка. Съел помидор с солью и котлетой. Он долго смотрел из-за стекла кабины в лужу. Сложил нож и уставился на деревья. Ветер дул быстро, листья шумели, создавая прохладу. Ветер дул быстро. К морю вела дорога, проходившая через балку, по склонам которой сидели наркоманы и бляди. Они смотрели на Кмиста, а он смотрел на них. Они целовались, Кмист пошёл дальше.
Рядом с ним девушка держится за поручень. Острые длинные ногти покрыты лаком, и Кмисту трудно определить их цвет.
- Как тебя звать?
- Ижга.
Но по форме, по мягкости холёной белой руки с длинными вялыми пальцами можно с уверенностью сказать, что их хозяйка ленива, не привыкла к трудностям, капризна, неуживчива в коллективе, эгоистична и не очень умна. Кроме того, у этой девушки слабый иммунитет, нарушение обмена веществ, и пониженное внутричерепное давление.
Теннисист отёр лицо махровым полотенцем, взмокший приготовился к подаче. Звонче всех шелестели деревья. Красной медью, отлитые к вечеру, сердце, тронутое холодком, ты теперь не так уж будешь биться, шайка-лейка, напомаженные губы.
Точка подхода, критерий оценки. Что тебе снится – крейсер “Аврора”. Протекторы оставили на грунте около спортплощадки неизгладимые впечатления. Звонче всего шелестели деревья. Мяч прыгал с места на место. Протекторы оставили на грунте, и пахло резиной. Сверкая, вершины, отлитые из меди, начали стонать и заикаться. Наедине воедине. Зелёных лебедей Кмист ещё не видел.
- Ижга, Ижга, где ты?!
Он пытался схватить Ижга за огромные ногти, но она их каждый раз прятала. Она ускользала от него. Вместо этого Кмисту казалось, что чёрные лебеди сидят везде кругом, подсели к нему и хотят задушить его своими крыльями.
Ногти Ижги как сабли, но, наверное, она меня не любит, вспомнил Кмист. А если бы она меня любила, как бы её ногти пришлись кстати! Они бы изрубили этих чёрных лебедей.
- Ижга, Ижга, куда делась?
Теннисист ударил Кмиста ракеткой по голове, он испугался и он упал на асфальтовую дорожку.
- Шо, баран?!!!
От неожиданности Кмист стал карабкаться наверх вгору.
- Чего ты? Зачем ты меня ударил?
Теннисист был злым, нехорошим человеком, “редиской”.
Репейник и колючки впились в ладони, соскальзывавшие с горы. Вены на руках Кмиста образовывали разветвления под углом 90 градусов. Сначала он простил теннисиста, а потом ему захотелось застрелить его. Между ними встал ангел.
Глава LXXXIX
- Что делать, если люди, родившиеся раньше, состарились?
- Молодой, а такие вопросы задаёшь.
- Так ведь и я взрослею. Видите вон эти деревья?
Деревянные двери открыты в торец.
- То-то я думаю!
Володя входил и выходил из своего дома и думал, как же он без него?
Каштанка, вынюхивая что-то у земли, побежала из двора на улицу. Внезапный холод окутывал землю.
От розовых туч не осталось и следа. Плевать на разные бумажки.
Вскоре вся дифиляда вышла к нотариальной конторе. Таня вдруг вновь стала приветливой и доброй. Но что это за дружба? Главное для человека – светлая голова и умелые руки. А у Тани и вправду этого не было. Зато у Тани были мужчины. Таня очень гордилась.
Десять минут первой расстройки прошли. Когда мы виделись последний раз? А когда это было? Ну, если не сто, то года четыре тому назад, - знакомая была весёлой, приподнятой пьянками женщиной. А сейчас рядом садилась женщина, полная жизни и радостного волнения мать. Нет, она не умерла; она жива и живёт неподалёку. Она бросила детей на старую бабушку, когда им было не больше дня. Потом Таня подарили импортные джинсы и кожаные сапоги на высоком каблуке. Кто их отец, - дети и сейчас не знают, да и она, наверное, тоже: где за постоянной пьянкой углядеть, кто рядом. Бабушка – добрая, устала журить дочь, но велела ей слать деньги.
Таня всматривалась в окна, номера рейсов проходивших маршруток с таким ожиданием, что ничего вокруг не видела и не слышала с удочкой в зубах.
- Так: сюда, юноша! Сидеть мне!
Индейцы последовали вслед за Мельчаковым.
- Таня!
- Мы знакомы, юноша?
- Ну, как же:
Совсем немного погодя,
Твой силуэт не различая,
Всё убегает от меня,
И нет со мною даже чая.
“Я люблю красиво и модно одеваться!” - делится с нами своими переживаниями Таня.
- А хто, хто останній? – спросил Мельчаков, грызя семечки.
Не было ни одной пары глаз, где бы не читалась фраза: “Канцероген”.
Индейцы толпились в парадном, купив в ларьке с пепси-колой мыльные пузыри, дули в рамки как дети.
“Сама клеила, целый вечер. А как надо?”
- Я буду, чуєте, за вами! Чуєте?!
Свет похож на день. Помада на губах алеет флагом... Что ж, на то она помада... А если б рядом...
Легковесные, беспечные, оттого что бессердечные. Про себя скажу, что уже не «А».
А теперь река нашла себе дорогу и в причудливых изливах текла в маслянистое озеро.
Глава XC
К Раскольникову приехал отец. Весь город можно было кругом обойти. Растаял снег. Отец пришёл пешком и принёс ему в подарок носки, лезвия для бритья из отличной нержавеющей стали, наконец, рубашку. И они обнялись со всей теплотой и нежностью двух мужчин, как только способны обняться отец и сын.
- Знаешь, пап, а ты чем добирался? – натягивая на себя рубашку, спросил Раскольников.
- Третьим трамваем.
- Так он же не ходит! – рассмеялся Раскольников.
- Как так? На третьем трамвае я к тебе приехал. Ходит он.
- Да? – удивился Раскольников.
- Да, - ответил отец. – Все, как и раньше. Всё по-прежнему.
- Ой, здорово, пап! Спасибо, пап, слушай, за рубашку! Блин, рубашка такая клёвая.
- Да ты носки, носки-то примерь, - совсем смутился отец.
Внезапно он ударил себя по лбу и полез в карман пиджака.
- Это вот тебе гостинец. Сам не знаю, что за ерунда. Но ты попробуй, слышь, сынок, попробуй.
- А, киви, - протянул Раскольников.
- Пап, ну, как ты? Как там на работе? Как там верфь?
- Мы теперь муку больше мелем.
- Муку?
- Да. У нас на верфи реорганизация. Я теперь фельдфебель по обмолоту пшеницы на шпангоутном и викеройном участках от третьего дока.
- Ну и как?
- Да как? Вначале, как и положено, перестраивались, осваивали новую технологию. Шутка ли, верфь, всё-таки! Но ничё, не был бы то, как говорится, Раскольников, чтобы это дело как орех надвое расколоть! Куда я денусь с верфи? Вот, работаю. На манер мельника, - съязвил отец.
- А телефон у тебя тот же?
- Нет, поменяли. Ты запиши, сынок. А то не звонишь. Чего?
- Так телефон же, говоришь, поменяли. Вот я и не звоню. Понимаешь, в чём дело?
- Где тут у тебя карандаши?
- В туалете, - сознался Раскольников.
- Как?
- Да просто, пап.
Над паркетом воцарилась тишина.
- Действительно, просто. Почему бы, собственно, им та и не быть? – бормоча, пошёл в туалет отец.
- У плинтусов, по-любому! – кричал Раскольников, опрокинувшись на спину как таракан, завязывая шнурки.
И действительно: не успели они выйти на улицу, краснолобый трамвай шёл привычной линией, подрагивая и скрипя. Он был старый этот трамвай.
Город окручивался, заканчивался и асфальт. На выкрашенной в зелёный цвет веранде не было никого. Не было никого и дальше.
Папа приехал, но тут же уехал.
Будто парашют за спиной, выволокло к морю. Солнце алело сумасшедше. Придорожные черешни вкусны. Он стоял и стрелял косточками в море. Креветки прыгали над волной. Торжество озаряло его черты, словно в этот миг он чувствовал себя сильнее всего мира, если бы даже пришлось сразиться с ним один на один! Раскольников пришёл в туфлях на побережье. Креветки прыгали над волной. Он стоял и стрелял косточками в море. Он оглянулся и понял, что находится на асфальтовом кургане, ополаскиваемом вокруг водой, так, что до берега надо было плыть. Со стыдом и страхом он чувствовал, что никакие призывы к благоразумию не отрезвят его сейчас. Положение, в котором он очутился, требовало не слов, а сильного внутреннего движения. Если, конечно, он окажется способным на него.
Раскольников пришёл в туфлях на побережье. Креветки прыгали над волной. Вода подступала к памятнику серпа и паруса и хлюпала о постамент.
Он сидел на кромке серпа, и неожиданно понимал, какое предостережение таил в себе валявшийся, брошенный кем-то на побережье ботинок. Среди постоянных посетителей театров рабочие составляют один процент. Вода хлюпала о постамент. Сумерки наступали на весь город. Луна висела не шелохнувшись. Медузы проплывали в глубине. Раскольников втайне переплыл на тот берег.
Ругер полез к окну и открыл форточку.
- А то душно, - заявил он индейцам.
Те сидели, не шелохнувшись.
Он опять налил всем по рюмке водки. Индейцы выпили. Малолетние шлюхи смеялись.
Кмист закрыл машину на ключ и пошёл домой. Он пошёл прочь от препоясанного стеной перолистого кустарника, за которым был дом Ефросиньи Артемьевны.
Раскольников просочился по извилистой крутой лестнице. Высеченной из камня прямо наверх, вглубь, и вышел в палисадник, густо обсаженный перолистым кустарником и гладиолусами, заглушившими весь дворик. С интересом для себя стал протискиваться он ещё дальше. Наконец, он устал и прилёг отдохнуть во флоксы.
Кто же тут живёт, подумал Раскольников, выкручивая носки и засовывая их в карман.
- Ах, оставь, дорогая! Всё это за деньги!
Алёна, не переставая, улыбалась.
Ещё с порога, войдя в залу, Ефросинья Артемьевна сняла перчатки и бросила их на стол.
- Только теперь я осознала, что такая женщина как ты, подходишь моему сыну, вправе сделать его счастливым.
Из-за колонн в зале Алёну было плохо видно. От этого Ефросинья Артемьевна волновалась, грохоча каблуками, переходила с места на место, запоминая её в ракурсах.
Распущенные гнедые волосы ниспадали до синего платья, до плеч.
- Я хочу, что б ты стала его женой.
- Конечно. Но хочет ли Вася? Ведь он так прямо и не сказал мне об этом.
- Он любит тебя.
- Он сказал вам об этом?
- Нет. Но меня не обманешь. У меня чутьё матери. Ты ведь знаешь, он такой застенчивый. И к тому же, всё уже решено. Он сказал мне, что женится на тебе, женится непременно, лишь только я начала говорить ему о тебе. На этот счёт никаких проблем быть не может. Будь уверена, дорогая.
Ефросинья Артемьевна, наконец, присела на кушетку, зажгла сигарету, пряча портсигар в сумочку, осмотрелась.
Большие лампы висели в разных местах потолка.
Алёна взмахнула платком, рабочие вышли.
- Что у тебя с рукой?
Алёна вывернула запястье.
- Это для Васи.
Чёрный мохнатый паук красовался под шёлковой кожей.
- Боже!!! – закричала Ефросинья Артемьевна. – Он никогда не говорил мне об этом!
- Но Васе понравится!
- Как ты можешь говорить такое?!!!
- Но он выразил желание, ему нравятся пикантные татуировки.
Ефросинья Артемьевна негодовала.
- Эта мерзость нравится моему сыну!
Не успела Алёна поправить манжет, как Ефросинья Артемьевна уже была у её стола. В её руках сверкнул скальпель. В мгновенье ока мерзкий паук был вырезан и брошен на стол.
Чтобы Алёна так сильно не кричала, Ефросинья Артемьевна порезалась и сама, взрезала себе палец, прижалась к ней, вложив палец в рану, шептала:
- Ты и я, мы с тобой теперь одна семья, одной крови! Слышишь, ты и мы – навсегда!
Распущенные гнедые волосы ниспадали до синего платья, до колен, до синего самого моря.
Лазили в гнёзда, гладили яйца. Утро туманное, утро седое. Вода спала, экскаваторов не хватало. От намытого по всему городу песка было весело. Раскольников не спал, а всё утро провёл у побережья. Ему нравилось бегать с места на место по сырым махровым бугоркам песка. Была суббота – выходной. Он побежал босиком по всему городу, в центр. И там был песок. Веселью Раскольникова не было предела. Никто ещё не просыпался для повседневных дел. Тогда он побежал обратно, полный непередаваемого восторга. Актёр играл, деталь звенела. Небольшая лагуна казалась просто огромной. Механизмы, намытые из песка, интересовали. Экскаватор, повёрнутый задом, похож на женщину, явившую тебе свой зад. К морю подступают серые дома, кажется, что они оштукатурены халвой. Ему вдруг захотелось халвы, он подбежал к дому, прямо под окна, но песок осыпался и упал ему прямо на голову. Он побежал прочь в тревоге так, чтобы не подбегать больше. Небольшая лагуна казалась просто огромной.
Когда-то, ещё осенью, он вдруг приехал в один город, где на каждом углу продавали капусту с лотков. Её привозили фургонами и сбрасывали под тополя. Свежо пах воздух капустным листом вдрызг. Почти каждая куча возвышалась за сеткой такого цвета, как шкурка на мышах. Он просовывал пальцы в сетку, тряс ней и получал удовлетворение. Но вот подул ветер, и полилась река листопада. Он же не собака, чтобы спать в подворотнях. Дождь мало помалу накрапывал. Он же не собака, чтобы спать на улице. На таком близком расстоянии от лотка его тревогу мог заметить кто угодно, поэтому он решил перейти на тропинку, которая, пересекая под прямым углом дорогу, огибающую дом, казалось, сокращала путь. Внезапно ему стало казаться, что картофельные очистки висят на деревьях вместо листьев. Это Раскольникова до такой степени перепугало, что он решил вернуться назад к лотку. А там капусту уже не продавали.
Он вымок, целую ночь провёл в лотке, а на утро никак не удалось избавиться от шума дождя в ушах. Наконец, чтобы как-то согреться, а заодно и подзаработать денег на билет, на дорогу домой, он напросился помочь в грузчики. С того дня капусту уже не продавали, завезли красный буряк; Раскольников сбрасывал его под рябины, а потом купил билет на пароход и уплыл домой.
Глава XCI
Ничто так не отрезвляет как вокзалы.
Глава XCII
- Ну, как?
- Неплохо.
- Почему?
- Местами.
- Почему?
Текла пожала плечами.
- От недостатка памяти. Ну, ладно, пойдём. Пора, идём.
Печорин спрыгнул с каменной клумбы сандалями прямо в лужу.
- Пойдём, чай заварим.
Текла поставила голубую кожаную сумку с продуктами на стол. Отжала волосы, вытащила расчёску и стала расчёсываться.
- Что?! – закричал Печорин. – Как “заваривать”?!
Раздражению его не было предела.
- Так или так, - подняла и поставила поперёк стола сумку с продуктами Текла.
Печорин ничего не понял, а ему понравилось.
Раздражению его не было предела. Шли они рядом. Он отправил Теклу с голубой кожаной сумкой с продуктами домой.
День всё такой же. Пахнет свежестью и прохладой.
Пахло сиреневыми цветами.
Фирм, которых много. Начальник его казался ему “с хваткой”, представительным, хотя и недалёким, которых много, в пиджаке.
Прежде, чем обязать Печорина к труду, требовалось оформить всё же некоторые документы.
- Надо, надо становиться на ноги. Большой ведь уже парень! – похлопывая по плечам, говорил ему заместитель начальника, с которым его мать была знакома по сметно-договорной работе.
Печорин просидел на подоконнике лестничной площадки с полчаса, и увидел, как закончился дождь.
Мокрые вороны устроили свои гнёзда высоко в ветвях и каркали как ошпаренные. Внизу какие-то люди шли во дворе. Одежда на них была разная. Внутри рамы позасыхали мухи. Никому до них не было дела.
У Печорина не было ни желания, ни навыков к работе. В тесной комнате, изнутри походившей на холодильник, из которого Печорин каждую пятницу вынимал все секции с продуктами, закрывался изнутри и медититровал, занимаясь йогой, он поздоровался со всеми. Кроме начальника и его заместителя, занятых информационным анализом и синтезом, вся комната была заставлена белыми картонными ящиками. Ящиков было не так уж много, все они казались одинаковыми, чуть ли не до потолка.
У Печорина не было ни часов, ни шариковой ручки. Весь он в веснушках.
Осмотрев комнату, он отвернулся к окну. Внезапно у окна за полированным бумагами столом за компьютером сидела девица. От неожиданности Печорин поздоровался и с ней.
Она ещё раз посмотрела на оглядывающегося по сторонам Печорина.
Строгий абрис её блузона не вдохновил, не “зажёг” в нём: а что же тут такого интересного в этой работе? Напротив, та деловая озабоченность, то вынужденное оцепенение, словно девушка, у которой решили проверить девственность, втайне положив ей в суп жёлтые тычинки лилий, ещё больше угнели его.
У него не было ни часов, ни шариковой ручки; и это притом, что у Алёны на руке были золотые часы с большим циферблатом, а на столе стояла масса всевозможных ручек в подстаканнике.
- Что это у тебя с рукой? Порезалась?
Алёна молчала, точно набрала полный рот переквашенной капусты. Губы у неё были так сильно напомажены, что Печорин смотрел потом только на них. Показуха воспитывается с детства. Тёплый морской воздух, чужим никогда нельзя, уверенность, приобретённая на клумбе, наравне, всюду воду лить, в её глазах была чёрная вода.
Он забыл помыть голову, пришёл с грязной головой и жирными волосами. Удивительный факт поверг его в изумление, и теперь, чтобы яблоки казались необыкновенными, он носил с собой в кармане тюбик зубной пасты.
С работой у Печорина “не выгорело”. Как пришёл “наобум”, так и ушёл “на ура”.
Опечаленной оставалась мать, но быстро повеселела, услыхав, что пицца, приготовленная, сыну понравилась.
В семь часов вечера они с матерью отправились смотреть дом, опубликованный в газете для объявлений “продаётся”, и опоздали в положенное время, потому что засиделись, проговорив за ужином лишние минут двадцать. К счастью, хозяин дома хотел продать его, во что бы то ни стало, и оказался терпеливым парнем. Вместе с домом продавалась и земля, но бабушка сказала, что здесь слишком сыро и страшно, чтобы жить: от сырости может разыграться ревматизм, а жить одной: “То луччє зразу лягти і вмерти о там, о! Шо ти, шуткуєш?!”
Глава XCIII
От дня остаётся только огрызок, а всё яблоко съедает работа.
Глава XCIV
“И небо за окном день ото дня,
И дети – ночь от ночи…”
Сафуитдинова как током ударило: он мог ехать к Ире когда угодно, и всё откладывал, откладывал… пока не запылали, и стали осыпаться рябины.
Бля! – спохватился он и выбежал из дома. Сука!
- Который час?! – лихорадочно спросил он у прохожего.
- Без пяти час, - услышал в ответ спокойным размеренным голосом.
Ещё есть время! Поезд без двадцати два. Успею! – обрадовался Сафуитдинов и отдышался.
Кожаная курточка на нём с джинсовыми вставками была наглухо застёгнута. Он расстегнулся, пот вышел на улицу.
На радостях он побежал домой. Ему захотелось сделать что-нибудь приятное.
- Мама! Тебе, может быть, воду надо принести там? Я не знаю… Давай, быстро, я сбегаю!
- Как хорошо, сынок. Как раз сегодня мне нужна будет вода.
Она собрала ему сумку с девятилитровой пластмассовой канистрой.
- Быстрее, быстрее!
Он мимоходом взглянул на часы в комнате - время «поджимало».
- Давай!
- Куда ты так торопишься?
Бежать пришлось, что есть духу.
Как назло ничего не ехало.
На обратном пути улицы засыпало горохом. Сафуитдинов то и дело оглядывался в сторону вокзала: не приехал ли поезд? Поезд приехал!
Деревья шумели как в душевой. Стояла ясная солнечная погода.
Гороха навалило так много, что повсюду, расползшись, была река гороха. Бежать от этого было неудобно. Сафуитдинов вяз в реке гороха, и был злым на самого себя.
Он не успевал. Ноги утопали по колено, а он ничего не мог с этим поделать.
Сука!!! – психовал Сафуитдинов. Затеянное ним предприятие разваливалось у него на глазах. Теперь он думал только об Ире, она заняла всё его воображение, и он готов был расплакаться, расплакаться как ребёнок, как плачут дети отчаянно и невыносимо, волочимые за руку в такой ненавистный детский садик; так здесь дело, может быть, дальнейшего его смысла, погибало под натиском предательских обстоятельств.
И уже у магазина растерянность овладела Сафуитдиновым. Он вдруг смотрел на витрины, оформленные ним самоклеющейся цветной плёнкой, и не понимал: как же он мог столько времени расточать на красоту, а для любви у него не нашлось и пяти минут? И что ему теперь эта красота?!..
Сафуитдинов стоял среди ивовых деревьев и ничего не соображал. Лица на нём не было.
Невидимые подтяжки, натянутые между ним и поездом, со страшной силой весь тот путь, преодолённый голенями, гудели. Подтяжки теперь достигли своего апогея, внутреннее напряжение, совсем недавно, повсюду была река гороха, а вот теперь люди его набирали наволочками и засыпали в подушки. Истошен крик, опали бубки. От любви любви не ищут.
Стрельнутого подтяжками Сафуитдинова кубарем запрокинуло в квартиру к Ире, он проломил дверь, прокатился по коридору, ударился головой о плинтус и увидел Иру. Та широко раскрытыми глазами смотрела на него. В одной руке Ира крепко сжимала пустую бутылку от вина.
- Привет, ты как здесь?!
Сафуитдинов со второй попытки принялся объясняться ей в любви, той одной, к которой так пылало его сердце, расцвело пламенным цветком, объявшим всё его естество, что не было сил сопротивляться дальше, и уже спускал штаны, когда Ира ударила его бутылкой по голове.
- Ты что-о?!!! Я щас отца позов-ву-у!!!
Он был как в чаду. Ира бегала от него из угла в угол, жалась к шкафу и больно отбивалась ногами. Где-то он понимал, что так не поступают, что это не порядочно, но такой Ира нравилась ещё больше. Маленькая, юркая, с телом как у змеи, Ира бойко бегала по комнате, шумела. Сафуитдинов боялся упустить её, чтобы она не выскочила, и он не остался один в этом доме. Остаться теперь ему одному было для Сафуитдинова горше смерти. Да и зачем ему жить без неё, без той единственной, с которой он так сильнее всего на свете хотел быть вдвоём?
Ира выжидала. Она смотрела на него таинственно, живо. Она не доверяла ему. Он хотел показать себя “на практике”.
Важнейшее значение – умение организовать, ценностные ориентации, наиболее желательным общение в условиях, неизбежным атрибутом, оказалось, что центральным её признаком проявление интереса, с помощью которого изучаются индивидуальные особенности использования предшествующей информации при (последующем?) развитии диалога.
Отвергнутый, обрызгивать, притязательный, притолока, пристыженный, разогорчённый, разолганный, разостланный, разочарован.
Он чувствовал, что теряет её теперь навсегда, поэтому, цепко схватив, изо всех сил сжимал её за талию, а она отчаянно вырывалась и царапалась. И было в мыслях её поскорей убежать из этого кошмара…
Глава XCV
Хотя Алексей и кипятил чайник, но чая не пил. Хотя в воздухе и гремело, но дождя не давало, а небо затянули белые облака. Ему хотелось всех сфотографировать, расцеловать.
Голубой мёд, голографическое телевидение.
Артистичные женщины из отца работы, да и сам он нравился себе поминутно.
Белая отутюженная на нём рубашка с накрахмаленным воротником была ему впору; хотя гладить он так и не научился, а погладила ему её продавщица трикотажного отдела, что казалось ещё лучшим. Ко всему водонапорную башню возвели заново. Стеснявшуюся так и сутяжило отступить цилиндром.
“Брат ты мне или не брат? – допытывался один из братьев у подвешенного на поручнях из труб второго. - Рад ты мне или не рад? Отвечай!”
Тёмная кепка на фоне красной из кирпича стены теперь не казалась такой далёкой, её можно было снять с гвоздя и примерить. Тот висел, не шелохнувшись. Все здания и сооружения возводились из глиняного кирпича, да так словно бы страх перед былыми бомбардировками совершенно исчез напрочь.
Ну что за детская беспечность?! – поражался Алексей с зажатым под мышкой немецким бомбардировщиком периода Второй мировой войны. Он останавливался, то и дело открывал коробку, и разглядывал выполненные из пластмассы детали. Хотелось поскорее склеить самолёт, раскрасить его и поставить на полку.
Отнесём начатое к началу. Полезно переключаться.
Есть всё-таки что-то невообразимо волнующее, чарующее, до мозгов в клетку, в жёлтых цветках одуванчика. Жанр союза кинематографистов выглядит невзрачно. Казалось бы, сколько серебра израсходовано на те или иные события, а сеанс не может длиться вечно. Гораздо приятным зрелищем она была, запечатлённая на киноплёнке.
- Вентилятор крутився... Вона вспоминала врача. Розкладала карти... І це, де вона буде, вона сама набере цей телефон і скаже де вона...
- А вот и не угадали, а вот и не угадали! В пятьдесят третьем ей было тридцать, а в пятьдесят восьмом – тридцать пять, - произнесли о “герцогине”*.
Дон Кихот стоял как вкопанный. Такой разрушительной и покоряющей красоты он ещё не встречал. Сдержанный лиризм и богатство нюансов отражают создание её лучших ролей.
- Красиво садится солнце, - проговорил Санчо Панса.
Закат действительно был хорош. Он с тоской видел прежний город, садившееся над лесом солнце, обагрившее верхушки сосен, и ненавидел самого себя за бездеятельность, жалость к себе, за всё не по-настоящему пережитое. Может спросить? Решиться и задать бы ей вопрос? И хотя оно, это чувство было непонятным, расплывчатым, и определённости в нём не было… “Простите”, - сказал бы он ей, когда своим бестолковым вмешательством нанёс бы он ей хоть малейшую неловкость. Размышления захватывали. Всегда ведь можно уйти, оставив в душе не то печаль, не то дивное чувство. И хотя оно, это чувство было неполным, расплывчатым, и определённости в нём не было… “Будьте же снисходительны, - просил бы он единственное при встрече с ней. – О снисходительности Вас прошу”. А так всегда ведь можно уйти, оставив в душе не то печаль, не то дивное чувство, как он себя не переубеждал, избавиться от которого было невозможно. Вот ведь впустил, позволил поселиться в своей голове птице Феникс! Тогда, когда бы он ни собирался - никогда не ехал. Каждый раз просыпался, собирался и шёл на работу. Но если ехать – то ехать сейчас! Над головой проплывали белые облака, такие же бесформенные, как и его внутренне состояние подорванности. Красота женщины эволюционировала в нём. Но какого мужчину она любила! Да, губа – “не дура”. Совершенно, абсолютно, достаточно. Об этом свидетельствуют и валуны, украшенные резьбой по камню, гнездятся также и улитки, а на протоках озёр масса белоснежных линий. Но рвать их нельзя, они тоже – признак голубого мёда. В шестьдесят третьем ей было сорок (в апреле). Он то влюблялся в девушек, которые шли мимо, то тут же о них забывал сразу, шёл в постановочных композициях...
Утром зашёл Алексей в прямоугольное помещение строительной конторы на работу, а позади обратная дорога. Остановки бывают, укладывая вещи, о внимании к ним, заботе. И привыкли они удивлять умы приезжих, иногда в самом неожиданном, и память у них изумительная, отчасти от того, что привыкли. Обратная дорога в будущее, из которого жмых возят на специальных машинах, а люди не жалуются. Ветер с озера раскачивает кованые фонари, ветер с озера качает позолоченные деревья. “Дело в том, что я хочу внести ясность, в общем-то. Да, это уже было вот здесь, пытался один молодой человек поблагодарить… Спасибо огромное мужественным дельтапланеристам за их мужество и дельтапланеризм. Многие твои воины на его стороне. Мы помним…”
Прямо перед ним отодвинули табуретки, кто-то поставила китайский термос. Перед ним горы, просторы, этнос… Ему настало так хорошо, вода за стеклом хлюпала по биноклю. Потом вы войдёте в узкий канал и поплывёте вдоль дощатого забора. Алексей кидал в него ножики.
“Чим вони будуть жить там, чим? Тут он все піднімається, як ліс: і огірки, і помідори...”. Мимо роз берега лепестка цветка есть речка. Всё в ней так, как есть. Но почему-то нам не кажется кощунственным жизнь, работа и продвижение человечества вперёд. Мы смело смотрим в будущее, а я думаю, не всякий должен пялиться туда, проверять, исправлять и не допускать того, что мы называем нынешней экологической обстановкой в мире. Да, сейчас многие говорят, что совсем не нужно атомной войны, нужно только продолжать такое ведение хозяйства, и невдумчивое выкачивание природных ресурсов. Какой-то десяток лет тому назад мы рыли себе яму, но кто-то крикнул: “Кто её засыпет?!” Мы знаем много случаев, когда наши неосознанные действия пагубно влияли - глазам больно.
Бабка Ассоль уж на дворе, курам пшено, корове сено даст, поросёнка накормит, да и за двором посмотрит, где снег уберёт, пакости наши, ворча, осудит. А мы с Грином на улицу, он дальше меня, почитай, на четыре лыжи тятькины, а я на салазках за ним. Вот она радость ребяческая!
Человек всё время руки в рукава втягивал, потом надоело, снял шинель, да и повесился на турнике, где росы не было.
Зима нынче запаздывает. Помнится, в середине ноября зимы родной не увидишь, а тут в декабре зимой и не пахнет. Сам пацанёнком был, каждой снежинке по-детски радовался. Порой каждые пять минут к окну подбегаешь, смотришь, снег ли всё идёт или уж перестал. Всё время у окна сидеть боязно было, вдруг на глазах Снежная Королева целовать начнёт, так и переживаешь до вечера. На утро, бывает, проснёшься, а на дворе снегу кругом навалило.
На улице было сыро, так сыро, что когда она дышала, капельки густого тумана щекотали полость рта, оседали на холодную кожу лица, изредка попадали в глаза.
Тогда после нервотрёпки в парадном и ужасной езды это придавало бодрости, а сейчас надоело.
Алексей сидел, не шелохнувшись, на замёрзшем песке, подстелив под себя тканую “авоську” на берегу замёрзшего озера.
Лёд намёрз у ручьёв, прост и удобен в применении.
“Давай уедем в Мулен Руж”, - шептала она ему. Она оказывала на него влияние, а при одном воспоминании о былом, у него опускались руки. Нет, всё же лучше птица Феникс в голове, ведь прежде он казался себе будто и не жилец вовсе; а с птицей исполнялись все его желания. Такой покоряющей и разрушающей красоты он ещё не встречал. Он заталкивал себе в горло её ресницы, а она всё любила его и любила, больно щипала длинными острыми ногтями за подколенки.
В санях у неё была рация. Когда она выходила, то подчинила себе её грация. Только сейчас он нащупал на спине у неё клапан. Он всё никак, долго не понимал, вспоминал, за что он получил динар. Она была одета в велюровый рапан. Они прошли ещё немного, и с холма им открылась новая грань. Она была отполирована до зеркального блеска в своём величественном безмолвии, но внезапно он увидел: на ней была царапина.
К ним подошла кума. Она готова была закричать, в её глазах был страх, она таращила на них чёрные глаза как акула. Какой пассаж!
Далеко отсюда шёл по мосту Иван.
В этом городе у него жила мама. Она родилась в Белоруссии, но родители её назвали Эмма.
На другом конце города за полем есть радар. У него брат военный и ходит на дежурство, что бы вовремя засечь цель, перед тем как случится удар.
Мост у замка походил на скованного дракона, ему казалось, огромные кованые ворота защемили ему голову, в нём была всего одна ара. На дне оборонительного рва поросшего кустарником лежал разбитый таран.
Невдалеке валялась убитая путана.
Все трое они отправились к куме на грибной суп. Взбираться не легко по утоптанному сбитому снегу, а в морозном от холода небе был слышен гул.
Каждое ограждение от земли высилось на один метр. Некоторые из них новые, те, что появились в городе недавно, придумал он, – его посетила “муля”. Каждый порядочный человек стремится обустроить свой быт.
Он был в здании, он снимал там размеры и понимал, как выглядит теперь городская мэрия. Значит с ними нам вести незримый бой. Стена какая-то.
Цепляться было не за что, и тоскливо на душе.
Когда волнение, охватывавшее его, перерастало в восторженное чувство, - хотелось влезть на одну из акаций и, поедая цветы, любить “герцогиню”.
Но он был слаб чрезвычайно, и поэтому питал жгучую потребность в преемственности поколений.
Томясь от суетности и тщеты однообразия в городе, в котором родился, ощущая себя чужим на этом празднике жизни, он, пожалуй, никого не любил настолько, чтобы начать интересоваться этим человеком всерьёз. Недалёкость здешних горожан удручала ужасно. А сказки, которые показывали по телевизору, производили на него такое очаровывающее впечатление, что с новой силой устремляли его вдаль от суетности этого мира.
Дон Кихот был большим, но вёл себя как ребёнок.
Некоторые моменты жизни требовали больше внимания, чем иные. Нельзя за постоянным темпом углядеть, кто рядом. Красивых женщин много, прекрасных мало, - вторил себе Дон Кихот.
Корабль стоял у самой пристани, но мог и уплыть.
Х/ф. “Дон Кихот”, 1956г., (в роли герцогини - Лидия Вертинская).
<конец>
время написания – октябрь 1993 по сентябрь 1998 гг.,
время авторской правки (каверверсия) – декабрь 2003 – март 2004 гг.
