Глава LX

Найдите в окружающей вас обстановке величину, равную или полученную по аналогии с предыдущей задачей, так чтобы не вызвала у вас сомнений, пока вы не представите, где при этом окажется кольцо.
Алексей освободил голову от горячих ладоней Елены, притянул её к себе. Внимательно приглядевшись к фонарю, увидел, что весь он состоит из равносторонних треугольников, каждый из которых разбит биссектрисами ещё на три треугольника.
На взгорке отчётливо вырисовывались два торшера.
Пока гантель была в вертикальном положении, стало ясно, что будет, если трос перерезать. Высоко в голубом воздушном океане пролетает самолёт. На завтра была суббота – выходной. На столе появились тарелки с борщом, заправленным сметаной. Если самолёт летит по замкнутому маршруту, то куда бы ни дул ветер, он ухудшит рекорд. Если бы ветер отсутствовал, то время на полёт в одну сторону равнялось бы времени на полёт в обратную. События, как говорится, развивались согласно плану.
- Что засмотрелся? Присаживайся.
Люда придвинула кресло к журнальному столику и, когда Ювеенко сел, примостырилась напротив, закинув ногу на ногу.
Она улыбнулась, незаметным жестом поправила причёску, спросила:
- Нравится у меня? Чем занимаешься?
- Однако интересно посмотреть, что будет, если зеркало раздвинуть чуть-чуть…
Случилось дорожно-транспортное происшествие: кто-то мотоциклом сбил и травмировал пешехода. С помощью этого явления в XX веке определяли истинный цвет металла.
- Вот тебе ключ от моей комнаты, будешь там спать. Понял? Если захочешь, приходи ко мне на работу.
Вспомним сначала, почему вообще возникает необходимость в смене даты.
- Вам кто нужен?
- Дом №10.
- Теперь-то всё обыденно: и лавочки в огромном теннистом парке, и птичий гам в кустах сирени и можжевельника. Но место выбрано отличное. Вот, например, такое блюдо – фаршированный сельдерей. Зелень сельдерея очистить, промыть, обсушить и крупно нарезать. Приготовьте фарш из сыра рокфор, сливочного масла и красного перца; всё перемешать. Распределить фарш среди веточек сельдерея. Готовое блюдо украсить маслинами. Количество продукции – на четыре порции. Любопытно, что какой-нибудь сопляк, даже предчувствуя, что его ждёт подзатыльник, вытворяет своё, пока не получит по заслугам.
Жена уехала в Прагу за продуктами, а ему велела приготовить обед: картофельный суп и гуляш по рецепту, который она написала для него на бумажке.
- Занимательно, честное слово, более тог, поучительно! – произнёс убеждённый холостяк и хотел удовлетвориться одной лишь конфетой.
На балконе сидит дедушка и мнёт вареную картошку. Мятая картошка да кружка козьего молока – что ещё нужно?! – думает дедушка.
- Мне кажется, я тебя знаю.
- Ах, боже, - вздохнула женщина.
- Зачем? – спросил дедушка. – Зачем вздохнула?
- Так ведь муж ты мне!
- В прошлом году я тебя не видел и в позапрошлом тоже. Я был один. Но это было не здесь. Он с отвращением осмотрелся вокруг:
- Всегда это начинается вот в такой вот дыре. Интересно, где нынче кончится?
История будет несколько запутана, раз ты тоже здесь.
“Январь – всей зимы государь!” – толкуют в народе. Вершина зимы. И вот прошёл месяц после появления всходов. Комнатное деревце зацвело мелкими белыми цветками.
- Вот именно! – подтвердил Ругер.
Он сел, свесив ноги с дивана, заломив шею бильярдным кием.
Я здесь лишь бы где, пришёл к умозаключению Мересьев, ходя взад вперёд по ближайшей берёзовой аллее. А это что за птица? А ну, а ну… Он подошёл поближе, чтоб рассмотреть окраску. Птица вспорхнула и улетела. Мересьев делает большой крюк, обходя решётку водостока – мостовая вокруг неё сырая и скользкая. А птица где ж?
Идёт дождь.
- Ну и зима!
- Да.
Наперекор капризам природы надо иметь ввиду, что при беглом взгляде на кочан капусты может показаться, что он сложен из бесчисленного количества листьев. Но это не так. В пределы русской возвышенности капуста кочанная завезена от римлян. На этот факт указывает само название овоща: “капуста” от латинского “капуциум” - голова. С возрастом кочан ещё больше разрастается за счёт слагающих листьев, и даже верхние покровные листья начинают прилегать к нему. Кочан увеличивается, сочнеет, наливается, переливается и в конце концов насыщается питательными веществами.
Говоря о кочанной капусте, так это то, что период наибольшей потребности капусты в воде – середина мая, середина июня. А вот наибольшая потребность в капусте – всегда, если она квашеная.
- Ну, теперь садись.
Ювеенко решительно повиновался.
стала завязывать галстук.
- Куда ты хочешь податься?
- Прочь.
- У тебя есть какой-нибудь план?
Ювеенко пожал плечами. Он всё ещё сидел со светильником на коленях.
- Во всяком случае, попытаюсь.
Раздался грохот. Это наверху у соседей падали на пол ящики письменного стола.
- У меня есть машина и кое-какие возможности. Отвезу тебя в Словакию. Мне осточертело выть заодно
с волками. Я скоро охрипну.
- Начну жить по-новому. Может быть, что-нибудь и получится.
От возбуждения лицо Ювеенко раскраснелось. Он вновь налил водки.
- За счастливое путешествие!
Люда поглядела на него сквозь поднятую рюмку.
- Слишком лёгким ты всё это себе представляешь, - заметила она.
- А хули!
- Мы никогда не станем такими, какими должны быть раньше, - сказала Люда.
Схватившись за голову, он сидел молча, полный безнадёжного отчаяния.
По сути, отчаяние начиналось там, где заканчивалась аура его снов. В них он находил жизнь прекрасной, человеческие отношения прелестными, а ход событий – нескончаемым праздником. “Праздник – каждый день!” - вот что его забавляло. В повседневную жизнь рано или поздно терпели фиаско внедрить девиз все такие попытки. Желаемого добиться любой ценой вопрос вставал, но лишь усугублял данность.
Был ли Сафуитдинов неудачником; а то, что он грезил, так и осталось грёзами – трудно и со всей ответственностью заявить, таким образом. Но по нас судят, не потому, что мы мечтали, а потому воплощено что.
- Этот трамвай идёт в лес?
- Посему в лес?
- Не, ну, я спрашиваю…
- Не в лес.
- А куда?
- Ну, как вам сказать… А куда надо?
- А куда идёт?
- Туда, откуда приходит.
- А так; откуда приходит?
- Туда, куда идёт.
- А куда идёт этот трамвай?
- Куда рельсы.
- Куда рельсы?! А куда рельсы?
- А куда надо?
- А так; а что: куда надо туда и рельсы?!
- Ну, нет, конечно…
- Ну вот, видите!
- Но не всегда!
- Да?!
- Ага.
Сафуитдинов сошёл с трамвая и оказался на канализационном люке. Какие-то рельсы… С кем это я только что говорил о рельсах? – подумалось. Он дошёл до края скользкой мостовой и вышел на тротуар. Отряхнув брюки от тополиного пуха, пошёл наверх, и вскоре очутился у лестницы в трёхэтажный серый дом.
Дом был не то, чтобы старинный, но с высокими потолками, узкий и тесный. В длинном коридоре было пасмурно. Неужели дождь? – подумал Сафуитдинов и посмотрел в окна. Да, нет. Это ясени. Клёны и ясени. Сколько пуха-а!
Теперь только со второго этажа было видно действительно – сколько пуха.
На третьем этаже венерического диспансера из-за разбитых окон по всему коридору тянул жуткий сквозняк. Сафуитдинов прошёлся в конец коридора, отворил дверь и зашёл в одну из палат. Следы от недавнего костра тут же из полуразобранного паркета, несколько пыльных бутылок из-под спиртного, битый кирпич и штукатурка, обрывки, осколки, чёрный потолок и прочие “достопримечательности” бродяжьей жизни вопиили путнику налицо.
Неожиданно Сафуитдинову явилась женщина в противоположном конце коридора – не то цыганка, а не то даже… индийка.
- Здравствуйте! – поздоровался он.
Женщина не ответила.
Сафуитдинов решил подойти поближе, но индийка (это теперь Сафуитдинову было отчётливо разобрать по красной метке на смуглом лбу) скрылась в промежность коридора.
Сафуитдинов вошёл в палату.
Больные, скорее жильцы, чем больные, уставились на него, и их было трое.
Всё спит, всё темнеет. Нужды нет, что вы в первый раз здесь, но вы видите, что это не временный отдых, награда деятельности, но покой мёртвый, не пробуждающийся, что картина эта никогда не меняется.
Как цоколь, так и карниз являются не только конструктивными, но и архитектурными по значению элементами стен. Вертикальных швов кладки было не видно.
- Кому это нужно?
- А я знаю? Шо ты меня спрашуешь? Я не знаю. Ты думаешь, я знаю, зачем он пришёл? Я тоже не знаю.
- А спроси.
- А на холеру оно мне нада? Я себе живу, никого не трогаю; так дайте ж и мне носок дошить!
Беседка расположена у великолепной аллеи между мускатными деревьями и померанцевыми, розовыми кустами. К Сафуитдинову пристал турок, навязываясь в проводники. Он велел помочь ему найти кровать, чтобы сесть. Потом Сафуитдинов смотрел на красавца, следил за его разговором и мимикой; ему хотелось заметить, знает ли он о своей красоте, ценит ли её?
- Постоку поскоку, - незадумываясь, услышал в ответ.
Турок продолжал:
- Сначала мы оказались на военном аэродроме, строго настрого охранявшемся от посторонних глаз. Ему там надо было сфотографировать что-то, в общем – шпион…
Индийка чистила казанок и в углу у портьеры стояла, умудрённо то на индийца, а то на Сафуитдинова глядя.
- Носки снять?
- Что? – переспросил Сафуитдинов.
Она поставила казанок, и, подойдя, присела у его ног. Она стянула с него туфли, и, не успел он сообразить, что к чему, как следом снятые носки полетели в угол и очутились в числе нескольких других носков. Женщина виновато встала и неслышно прошмыгнула за портьеру.
Турок продолжал:
- Как вдруг медведь! Синегальский, огромный, лохматый такой и в нашу сторону. По колючей проволоке, по всему, наплевать! Те, значит, такое дело, в эту, в каптёрку. А я этому со штык-ножом говорю: да, чего ты, мол, не видишь, - медведь прёт! Он – не-а, ни в какую. За пояс меня взял, не отпускает. Я говорю: да чё ты, медведь, ну, типа, близко… А он, значит, сука, так свою храбрость перед “хуной” показует, перед “хуной”… Это я только потом её заметил, она у дверей каптёрки его звала. Ну и, короче, дождался, пока медведь на нас не попёр. Я говорю: да, чё ты, в самом деле; ща пиздец будет! Он руки только так отпускает, а я, а мне, значит, тут только этого и надо. Я его в канаву толкаю, а сам перепрыгую – и в калитку. И тут смотрю, за мной Емеля и Гусь ещё стоят. Я им кричу: бежим! На свободу, ну, типа. А они сомневаются: “Эта тропинка, - говорят, - прямиком в психушку”. Та хоть куда, говорю, но здесь мне терять нечего. И точно. Только выбежали, - под “чёртовым колесом” слёт санитаров. А дура на трибуне с мегафоном сразу нас увидела и кричит: “Минутку, молодые люди, вы не туда идёте!” Ну, мы, понятное дело, “руки в ноги” и в город. А они за нами. И если б только одни санитары, главно! А то ещё с ними и монашки! И не так санитары, как монашки!
- В каком смысле?
- Да как будто из-за нас на земле до сих пор божья благодать не настала! Ну и вот. И, короче; а мы уже на улице с людьми перемешались, и им нас увидеть трудно. Но мы-то их видим; а идёшь – волнуешься. Они так параллельно с нами идут и по той стороне улицы; а не побежишь же, потому что сразу заметят. И, короче, мы так шли, пока, видим – мост. Широкий пешеходный мост через дорогу на вокзал. Ну, мы…
Надоело сидеть Сафуитдинову без носков, холодно. Без труда отыскал он свои носки и торопливо одел обратно.
Турок-месхетинец продолжал:
- Смотрю - Анжела. Я так понял, она с сеструхой своей была. Узнаёшь? – говорю. А Гуся с Емелей узнаёшь? Да, - говорит, - а вы куда? Тут ещё Кондарик подходит: Уезжаете, пацаны? – спрашует. Короче, они тоже уезжали. Получилось как раз за компанию. Но они говорят, шо ещё рано до поезда, лучше у Анжелы пока в ателье посидеть. Заодно, пока кофе пили, Анжела с работой рассчиталась…
Пока Сафуитдинов слушал рассказчика, а надо сказать, просто сидел на кровати и отдыхал, из-за портьеры с миской горячей воды вышла индийка и подошла к нему. Каково же было её удивление, когда на Сафуитдинове вопреки смыслу опять красовались носки.
Рассказчик замолчал, и все посмотрели на Сафуитдинова.
Сопровождаемый взглядом сгоравшей от любопытства, он запрыгнул на кровать и, подпрыгивая, стал рассказывать:
- Я приехал сегодня.
- И в каком вагоне ехали?
- Номера не помню, нет, не знаю; а вагон как вагон: пыльный и в масле.
- А почему вы решили, что случилось что-то именно в поезде?
- Ну, как же, накануне утром в десять часов утра меня сонного вынесли из вагона поезда вместе с кроватью и поставили у тамбура. Потом снова разбудили, когда какой-то фаэтон въезжал к шлагбауму, сонного вместе с кроватью перенесли под тент, где из-под широкой задницы лошади донёсся цокот копыт. Я просыпаюсь от стука вагонных колёс, долго не понимая, смотрю в глубокое бездонное небо и вдруг прямо с кровати босиком бегу по просёлочной дороге.
- Куда?
- Домой. К счастью, всё обошлось благополучно. Поезд, на котором я ехал, оказался старым дипкурьерским; а вынесли меня из него десятиклассники, случайно заметившие, как я в него садился. Об этом через полгода рассказал мне один из моих приятелей, видевший, как меня сносили, и молчавший до той поры, пока десятиклассники не кончили школу.
Когда Сафуитдинов замолчал, было тихо.
- Фактически так, - заключил кто-то.
Он познакомился, подружился со всеми.
- Или трудись, не видя белого света, будь безропотным рабом, придатком, продолжением поля и связанного с ним хозяйства или иди по миру.
- Ты, знаешь?
- А что?
- Какой это?
- В смысле?
- Ну, видишь, рябина?
- Да, осыпается…
- Ай, нет!
- Что?
- Ну, на; там вот!
- В углу, что ли?!
- Что там?
- Не знаю. Зачем оно тебе?
- Посмотреть хочу…
- Гм. Смотри…
- У неё такая причёска, как я нарисовал.
- Где?
- Ша! Калистраток убивать нельзя! Кто их потом любить будет?
На лестничную площадку к Раскольникову вышла чёрная смелая женщина с короткой причёской. Облокотясь об стену, амбициозно заявила:
- Я тебе не ровня, - добавив при этом более ласково, - разве что по работе…
- Так ты тут по работе?! – удивился Раскольников.
Ему хотелось с ней не на шутку познакомиться, от неожиданности он растерялся, видно было, что он не находил слов для разговора, и поэтому лишь исступлённо глядел ей в живот.
- Ну, да! – закричал он, наконец, с лестничной площадки ей вслед. – Что поднять, починить, груши там обрывать с лестницей; красить могу, руки, ноги переставить там и, короче, ну, да и всё такое!!! – в отчаянии уже кричал Раскольников.
Молодой матрос, подмигивая, подходил со стороны вывернутой миски супа невзначай. Он шёл по песку, то и дело целуя прохожих в губы.
Сандинисты на виндсерфингах опустошительно гнались по ветру. Чтобы так стучали по барабанам, весело и озадаченно, зажав кокосовый орех между ног, да ещё оперевшись спинами в двери кают, - не было такого. Интересно, что озадаченно стучали. И не только у дверей кают. Создалось такое впечатление, будто в редких местах не было карнавала, а так везде был. Тёмное ночное небо тому не помеха. Кусты. В кустах было чрезвычайно любопытно. Особенно в тех местах было празднично, где люди топтали воду и брызгались.
- Наконец-то! Вам весело?!
Гектарев молчал, не в силах ответить.
- Вот сметана! – захохотала мулатка и умчалась в дивном танце.
В руках у Гектарева воцарился стакан сметаны. Он передал его Володе. Володя схватил стакан обеими руками, нот не в силах удержать, выронил из рук.
- Растяпа!
- Люблю растяп! – окончательно наконец подошёл матрос и поцеловал Володю в засос.
- Что за… - хотел было вознегодовать Володя, как был расцелован дважды каким-то усатым парнем в
сомбреро.
- Какого… - в сердцах вздохнул Володя, отираясь от слюнь, выброшенный в коробке.
Дыню маленькую разрезать пополам, удалить из неё мякоть и семена. Упасть в картонную коробку и
забиться в угол. Светло-бежевого цвета рекомендуется не стесняться. Протискиваются все те, кто рядом. Бюст серебристой обезьяны блестит на солнце под ветром на пьедестале.
С трудом удалось выбраться и, покачиваясь, он завалился в кусты.
Смех, визг заполоняли слух. Взлетали ракеты и хлопали хлопушки, осыпая всё вокруг конфетти. Арабские кони, фыркая и косясь по сторонам, осторожно пробирались сквозь чащу лиан и папоротников. Охотясь на барсов, Ругер заблудился со своим верным слугой в джунглях. Всадники долго блуждали по незнакомой местности среди пальм и бамбуковых зарослей. Наконец им удалось выбраться из джунглей на освещённую извилистую дорогу. Лошади, почувствовав простор, пустились вскачь. Вдруг арабский конь, на котором ехал Ругер захромал и остановился.
- Что там такое? – спросил Ругер.
- О, господин, - ответил слуга, осмотрев ноги неподкованной лошади хозяина, - я нашёл в копыте бедного коня острую каменную занозу. Я никогда не видел таких сверкающих, как роса на солнце, заноз.
Ругер взял камень, осмотрел его и сказал:
- Ты прав, это и есть окаменевшая роса и зовётся она алмаз, что значит по-арабски - твердейший.
Под звуки бравурной музыки, льющейся из-под динамиков, судно проплывало под аркой скалы и причаливало к берегу. Туристы сходили по трапу на узкую полоску гальки и начинали набивать карманы голышами-самоцветами, которые были здесь рассыпаны в изобилии.
В отчаянии Ефросинья Артемьевна сорвала покрывало. В тот же миг сразу почувствовала моложе себя лет на двадцать. Увидев такое дело, Дуниковский сразу подбежал к ней, чтобы жениться. Он нарочно оказался в костюме в нужное время и в нужном месте, а в руке у него был букет.
- Чтобы что-то изменить, нужны большие деньги, - сказала ему Ефросинья Артемьевна и пристально посмотрела ему в глаза.
- Ладно, ладно, идём.
Видно было, что у Дуниковского не было больших денег, равно как и карманных. Костюм на нём сидел коротко, а туфли на каблуках велики.
- Если я с тобой и иду; чёрт знает, что такое, - не в силах сдержаться от припадка смеха сказала Ефросинья Артемьевна, отирая уголки глаз от слёз, - если я с тобой и иду, то только из чистого любопытства. Нет, мне просто интересно, что ты будешь со мной делать, с такой женщиной, как я: что, за стол меня усадишь, предложишь шампанского и ли вина; или сразу начнёшь любовью заниматься? А как ты это будешь делать? А какой у тебя дом? Наверняка какая-нибудь крохотная прелестная каморка с каким-нибудь фееричным интерьером, кухонной утварью и смежным санузлом, а по дощатому полу бегают мыши. О, там есть мыши?! – она прыснула смехом. – Ну, ничего, мы купим себе страшного, нет, лучше серого, нет, нет, нет, нет: такого полосатого плешивого блохастого кота, который будет гоняться за крохотной несчастной мышкой! И вся комната будет пахнуть этим котом. Я не думаю, чтобы то было что-нибудь более банальное, чем какой-нибудь вид из окна лазурного берега. А как мы с тобой будем заниматься любовью: три раза в неделю или каждый день?! А, может, ты знаешь что-то такое, чего я не знаю?! О! Ты мне покажешь! А может, - щёки у неё раздулись, и она прыснула смехом, - нарожать тебе кучу детей! Ты будешь заботливым отцом, а я – любящей матерью! – она присела и схватилась за живот.
Теперь Ефросинья Артемьевна смеялась так громко, и вела себя до того развязно, что Дуниковский смутился.
- Тише, тише, прекрати. Уже почти пришли, - шептал он ей в проходе между кресел в кинотеатре.
Ефросинья Артемьевна икала.
- Ой, ны, не слушай меня, пожалуйста! Это всё глуп; глупая бравада. Дай руку.
Дуниковский подал ей руку. Она ухватилась за него, он потянул её за собой. Раздался неприятный треск.
- Ой! Платье, платье! – заголосила Ефросинья Артемьевна.
- Ну, что ещё там такое?!
“Да замолчите вы, наконец, или вас щас выведут!” - донёсся злобный голос из зала.
- Да что ты меня тянешь?! Я шлейф оторвала, а он меня тянет!
- Идём, идём быстрее.
- Да что ты меня тянешь?!!! – рванула на себя Ефросинья Артемьевна, но сама полетела на Дуниковского, и обое они повалились в междурядье.
Более глупого смеха, чем у Ефросиньи Артемьевны, Дуниковский никогда не слышал.


Глава LXI

- А можно мне? – спросил Ювеенко.
- Попробуй, - удивилась Люда.
- Я ж никогда машину раньше не водил. А где тут газ? Ой, извини.
- Нет, ты руль держи, а на газ я сама буду нажимать.
- Да? Ну, давай… Здорово, слушай! Я не думал, что руль так легко слушается!
- Осторожно, куда ты едешь?! На дорогу не выезжай.
- Щас, я проверяю, как руль себя ведёт.
Пока Ювеенко вёл машину, Люда то с подругой разговаривала, а то на дорогу глядела.
- На встречную не выезжай.
- А ты газу можешь поддать? Поддай газу.
- Хорошо. Со встречной сверни.
- Та это… щас. Я проверяю, как руль себя ведёт. Здорово, слушай! Я ж никогда руля раньше не держал!
Люда поддала газу и Ювеенко откинулся на сиденье.
- Оба-на! Я ж никогда раньше машину не водил! Слушай, чё ж ты молчала, что у тебя машина есть?!
Девушки смеялись отчётливо.
- А ты не помнишь?
- Что?
Громче смеялась, конечно, подруга Люды. Заваленная тряпками, светильниками и сервизами её было едва видно, но хохот шевелил барахло и посуда звенела.
- Что, что я должен помнить?
Люда уже привыкла к его провалам в памяти, поэтому смеялась не столько с самого Ювеенко, как со смеху подруги.
- А ты не помнишь, как ты рыбу хотел ловить?
- Рыбу? Какую рыбу?
- Большую. Карпов. Ещё жалел, что закидушки нет!
Подруга изнемогала.
- А на приёме у врача, помнишь, что ты ему рассказывал?
- А-а… врача я помню. Ну, да: он в МВД служил, а Белый – в пограничниках. А что я ему рассказывал?..
- А ты помнишь, где ты Белого встретил? – давясь от смеха, спросила Люда.
- В подъезде?
Девушки хохотали попадом.
- Да, в подъезде… Как же… На колёсах…
- На колёсах?!
- Минуточку, ты поезд помнишь?
- Да, помню… Стоп. Это что, я с поезда за Белым бежал?!
Подруга икала.
- Нет. Это вы с Белым за поездом бежали, а ты поезд пытался притормозить.
- А дальше?
- Ну, дальше – гуще! Кто такой Белый, никто не знает, но ты его постоянно терял. Потом, чтоб самому не потеряться, ты приказал нам за руку тебя к себе привязать. Потом, когда мы возле прачечной шли, ты новую улицу для себя открыл, и поражён был, что её раньше не было.
- А! Это там, где костёл?! Это я помню. А ты помнишь, Люда, как в трамвае к тебе тётка повернулась и говорит: “Зажгите свой характер”. А ты ей: “Что-о?!” А она тебе: “Ну, расскажите что-нибудь о себе”. А ты: “Да, оставьте!” А она тогда, вот дура, стала про себя тебе рассказывать.
- Да, только это трамвай был, а троллейбус, старый, чехословацкий.
- А куда мы ехали?
- В больницу.
- А, я ешё помню: там телевизор был. Нет, телевизор был, когда мы к Белому заходили. А когда мы в больницу шли, ты там детей увидел.
- Детей?!
“А! Дети!” - захохотала подруга.
- Да. А когда мы стали за тобой идти, ты чего-то весь перепугался и стал их от нас спасать. Ты их похватал за руки и стал удирать. Потом у забора стал их пересаживать через забор, а потом ты с ними побежал вниз на площадь. Но дети тебя вскоре стали бояться и разбежались от тебя. А ты тогда ударил себя по лбу и закричал: “Правильно, в рассыпную!” Типа: как же я раньше до этого не додумался!
- Слушай, Люда, точно: были дети! А разве… О! А ты самолёт помнишь?
- Ещё бы! В который молния попала, и у него хвост отвалился и нос осыпался?
- Да; а этот чудик… а я не верил, что такую махину можно починить; а этот чудик нос ДСП зашивал. Шутка ли – Боинг – 747!
- Да, а ты ему помогал…
- Да?! – удивился Ювеенко.
- Да, ты здорово смотрелся с такой двухметровой полосой ДСП у памятника авиаторам!
- А, так самолёт всё-таки был?!!!
- Не было там никакого самолёта.
- А кому ж я плиту подавал?
- Какому-то рабочему.
- Рабочему?!
- Да, они на лесах окна второго этажа заколачивали.
- А что, самолёта там не было?!
- Выходит, не было.
- Нет, что значит, “выходит”? Нет, подожди: плиту я помню, подавал. Он ещё спускался на обед этот ваш рабочий как раз; говорит: “Сам дошьёшь”. Я спрашиваю: “А хвост как вы приделаете?” А он сказал, что хвост не проблема, и я ещё удивился: ничего себе, “не проблема”, думаю, такой хвост к фюзеляжу прицепить!
- Та не было там никакого самолёта!
- Это точно, слушай?! Нет, ну а гроза-то была?
- И грозы не было. Какая гроза в феврале?
Ювеенко задумался, уставившись в многозначительный тендер самосвала.
- А мы едем в Словакию?
- С чего ты взял? – засмеялась Люда.
- Ну, мало ли…
Ювеенко вернул руль Люде и в чрезвычайной тоске полез на заднее сиденье. Там, расположившись как можно разнузданнее, предался депрессии. Он хотел обогнать этот самосвал, но Люда не позволила. Людиной подруге он велел заткнуться.
Ход событий для Ювеенко перестал существовать в той доверительной манере и беспрекословной ясности, что наблюдалась весьма в прошлом. Его настоящее забавляло. Но это зашло слишком далеко теперь. До такой степени в голове воцарилась путаница и “непонятка”, что измена подстерегать стала на каждом проблеске. Зубастые факты вырастали ужасным частоколом вопреки. Всё чаще Ювеенко приставал с вопросами: было ли то, а было ли это, и было ли оно на самом-то деле?
Что же оно такое - “на самом деле”? Временами, идя по улице, его куда-то девало. Как денет, так и не ясно: туда, куда дело на самом деле или нет. Там, куда девало, было умопомрачительно всерьёз. Путаница возникала уже после накопленного жизненного опыта, и там, куда дело, было не понятно: являлось ли то, откуда дело на самом деле или же то взаправду – куда дело? Ясно было одно: куда б ни дело – взаправду. Так почему же, думал Ювеенко, всё, что я вижу, чем я живу – есть не всё на самом деле? Значит, я чего-то не вижу, чем-то не живу? Но всё, что я вижу – я вижу! И когда я это вижу, то это ещё не значит, что все люди одинаковые. Все – что-то одно, а я – что-то другое. Так что же оно такое: “на самом-то деле”? Почему считается явью, что говорят в один голос? Почему прав кто-то, но только не я?.. Потому что я сам себе уже не верю… И я знаю, почему не верю: потому что всех много, а я – мало. Все говорят: было так. А почему именно так? С какой стати так, а ни эдак? Потому что все говорят. Стоп! Они все там, откуда меня девает. А не верю я сам себе потому, что уже сколько раз пробовал – полная засада; только себе в убыток получается. Спорить по поводу – раньше спорил, теперь не приходится. “Мне теперь и машине в одну петь дуду, в аварийном режиме у всех на виду… Ты мне нож напоследок не всаживай в шею…” - запел Ювеенко, сползая с сидушки автомобиля с заложенными за голову руками, прихватив при этом пакет нижнего белья.
Его завалило джемперами…


Глава LXII

Светит солнце, светит ясно. Вероятно оно где-то рядом. Стоит лишь протиснуться вплотную. Золотые волны не колют, стоят себе стеной; в них не захлебнёшься, а задохнёшься, удавишься. Ветви лучей обняли естество, медленно оплелись они вокруг талии, медленно увлекли через силуэт соприкосновения и скрылись в тенденции. Размежевание глобально: ясно идёшь по граниту пухом. Сплошь мягко, тепло, ветрено… Куда б ни дул ветер - всё в растленном поцелуе. Может случиться всякое, это не известно. В этом вся радость и в этом весь страх. Подул ветер. Едва не опоздали на поезд. Пальцами можно схватить волосы в жмут, а можно остаться без пальцев. Возможность свалиться в воду. Ну, её, такую возможность. Как бы не перехлестнуть через поручни, а перехватить перетроганные. Винтовые ступени окручиваются, поколотые, ополаскиваются внизу. Упятерённый в замшелую стену, Володя умучился уклончиво стлаться по ветру. Тяжеленная башня спёртостью заключённого в ней воздуха, наполнявшего и без того притихшего Володю, злопыхательно возвышалась. Ухищрённо цветы разлинованы. Неоглядно, неповторимо, когда бы то ни было, уплетясь в камнях, выскальзывают из стеблей и торжественно, уплощённые, таким образом, зацветают. Тут Володя увидел, очутившись у клумбы с землёй и, глядя усиленно в землю, что вся она грязекаменная и из неё торчат раскорячки. Потрясённый увиденным, оттого что стоит так уже битый час, шагнул весь в неведении и вдруг вспомнил о поезде и понял, что на поезд, конечно же, он опоздал. Доберусь пароходом, мыслит Володя, со страху ввергая себя в конденсат…
Можно сконденсироваться в камень, а можно никак не вспомнить зачем. “Фу-ты, ну-ты!” - мучается Володя. Он видит инструктора по плаванию, как спускается мраморной лестницей. Вот он подходит ближе. Это не одна, а несколько желанных женщин. Кто же из них инструктор по плаванию? Почему они голые? Почему не закрыли дверей на ключ?
Одна из женщин подходит навстречу. Блаженство. Она берёт его за руку своими умопомрачительными конечностями с мегаманикюром, и вместе они идут в купальни. О! Как она красива! Володя теребит её за пальцы, убранные массивными перстнями, как ребёнок. Он напнулся на бетонную кадку. Множественное множество листьев жимолости. Пощупал, надпил кипяточка, и чтобы хоть как-то окликнуть “камер-фрау”, пытался схватить ту за ягодицу. Излишне измотанный, испошленный, ведя изнурительный поиск и шаря исподволь, изживя себя изжелта-зелёного, Володя стал иссера-дымчатым, запрокинутым безоглядно. Злое белое колено пытается его пинать. Изворачиваясь и рьяно извиваясь, Володя немало диву даётся, как же здорово он всё-таки увиливает от мерзавца. Вдруг искоса глядь в зеркало, - а ведь это он сам себя пинает! Там в комнате – двое! Отмаявшись, а, попросту сбежав от надоедливого в свитере, Володя шарахнулся за стол.
Это была южная сторона фасада квартиры, солнце светило прямиком в нос. Володя стал тут же протестовать, солнце его мучило, он щурился, отворачивался, закрывался руками. Не помогали ни тарелки, ни салфетки.
- Откуда столько солнца?! – кричал Володя.
Как сейчас помнит, кто-то подошла и предложила ему шумовку, но и она не помогла, а в гневе была выброшена только вспять.
- Бля, скоко можно?! – пищал Володя, тогда как Ефросинья Артемьевна, наконец, встала и, тенденциозно бросив вилку, накричала на него.
- Ай нот андестенд, - ответил Володя на непонятном ему английском.
- Американец?! – удивилась Ефросинья Артемьевна.
- Ес, оф кос, - зачем-то соврал он.
Солнце его больше не мучило, его зашторили.
Теперь в привычной ему обстановке (руки на коленях) Володя сидел за столом уже засалфеченный.
- Это ваша машина? – уставившись на бутылку лимонада, спросил Володя.
Ему налили в чашку лимонад и он, поблагодарив, выпил.
Все присутствующие продолжали трапезничать, тогда, как Володя опять спросил:
- Это ваша машина?
Ему опять налили лимонад и он, поблагодарив, выпил. О машине, что стояла во дворе, решил больше не спрашивать, а то ещё, чего доброго, в третий раз нальют лимонада; ну их! – подумал Володя.
Тем временем, какой-то шилозадый юлил всё время у володиного плеча в иссалившихся джинсах, весь аппетит ему портя.
- Э, слышь, ты, шилозадый, - отталкивая всё время наседавшую на него юлящую жопу, наконец, не стерпел Володя, - слышь, ты…
- Прошу прощения, - раздался голос сверху.
- Ну, вот, то-то и оно, – пробормотал Володя.
Он всё ещё сидел за столом и понял, что руками надо пользоваться, иначе, как в прошлый раз, не сумеет открыть дверей в парадном. А это может сыграть с ним злую шутку, если он окажется виноватым и ему придётся удирать. Ведь его чуть было, не поймали тогда в школе; а девушку он точно изнасиловал. Ведь бежал же по тротуару с расстёгнутой ширинкой! Да она, в общем-то, и не сопротивлялась… Точно. Сама на шею бросилась! – мелькнуло проблеском в голове у Володи. Вспомнил теперь ясно и отчётливо, кудой удирал… Но тот микрорайон был удобен в каком плане - что сквозные подъезды в домах. А это большой плюс на пологой возвышенности. Ведомственные гаражи лежали там же. Косо тянулись ввысь антенны крыш; в ясном небе кружили и сверкали белые аисты…
К вечеру было светло и тихо. Низкое солнце блестело ослепительно.
Володя не понимал ни куда едет, не помнил откуда. Пристально виднелись вдали и уходили в плющи из окна электрички угодья, фермы, стада, заводы, деревья. По лугу высоко над укропом прыгали жабы. Одна из них ударилась об опору линии электропередач, запечатлев, таким образом, себя в бронзе, но в целом же их поток не ослабевал.
Незнакомый ему парень, сидевший напротив, вдруг встал и, попрощавшись, упрямо вышел.
- Это парень, что сейчас сидел, куда он?
- Да вышел он, вышел.
Собрав всю свою задиристость в точку на дужке пенсне, скверно одетый господин проследовал вдоль по вагону.
Сидя под окном на жёсткой скамье издалека можно было различить фигуры мужчин, поодиноко высившиеся короткими столбиками у межведомственных предприятий. Все они приросли к предприятиям корнями и гнили на корню. Хорошо, что я здесь не родился, думает Володя…
Душа-дынька, иван-чай. Вагон въехал в небольшой ивнячок. Свёрстываясь, утренний туман обнажал равномерно разостлавшийся по развезённой земле разваренный реповник. Местами репа была разлакомлена птицами. Так вот почему земля так изгажена! – догадался Володя. Расцвеченные масляными пятнами огромные лужи рыже-чалого кипятка вывеивались разящим паром, и нету им ни конца им, ни конца, ни края. Он открыл глаза, и глазам своим не поверил: зачумлённый сон воды, ржавчина волны… мы – забытые следы чьей-то глубины… Тихонько он молится, улыбается, клонится, приподняв свою фетровую шляпу. Через прорехи в стволах деревьев вдеты и тянутся витиевато-избура красные трубы.
Облака над ивоцветным слоем пялятся и перятся, избочениваются идолищем, вертляво бугрятся на верхотуре. Всё, всё обман. Сырым туманом ползёт печаль угрюмых мест. Чем больше хочешь отдохнуть, тем жизнь страшней, тем страшнее жизнь. Сырой туман ползёт с полей, сырой туман вползает в грудь по бархату ночей. И сидят дурачки, нежат немочь вод, зеленеют колпачки задом наперёд…
Вагон шёл привычной линией, подрагивая и скрипя. Он был старый этот вагон. От инея на окнах ничего не было видно. Непонятно, каким образом в вагоне воцарилась стужа. Стужа была везде. Стужа мешала сидеть. Володя мёрз, поджимал под себя ноги, прятал руки и, в конце концов, стал прислушиваться, весь покорный щемящему звуку.
- …полюби эту вечность болот...
- Что?
- …никогда не иссякнет их мощь…
- Да как вы смеете?!
- …этот злак, что сгорел, - не умрёт, этот куст – без истления – тощ…
- А откуда вы знаете?
- …эти ржавые кочки и пни знают твой отдыхающий плен. Неизменно предвечны они, - ты пред Вечностью полон измен.
- Ну, ни фига себе! – возмутился Володя и тут же перепугался ибо, что сон предутренний сошёл володин дух, на грани пробужденья, воспрянул, вскрикнул и обрёл давно мелькнувшее виденье…
Расцвеченный масляными пятнами огромными лужами рыже-чалого кипятка Володя вывеивался разящим паром, и не было ему ни конца ему, ни конца, ни края. Местами Володя был разлакомлен птицами так изгажен, что смотреть противно. А какой, должно быть, исходит от всего этого запах! Фу! – вдруг вспомнил Володя, и его вырвало. Избыточествуя буквально в каждом дереве, он гнил на корню и, пронзая себя, таким образом, тянулся, тёк и томился в себе неизвестно куда. Радовало, однако, что, бугрясь на верхотуре, удавалось зависать на время и ни о чём не догадываться…
Одинокая участь светла. Безначальная доля свята. Вдобавок в плафонах не случилось света, когда исполинская дымчатая тень тряпично пала на все окна. Враз стало темно как в подземелье. От неожиданности Володя вскочил, и сейчас же стало казаться, что темнота навсегда.
Миры летят. Года летят. Пустая Вселенная глядит в нас мраком глаз. Что счастье? Короткий миг и тесный, забвенье, сон и отдых от забот… Очнёшься – вновь безумный, неизвестный испугом схвачен, влеком в водоворот… и за сердце хватающий полёт.
Как страшно всё, как дико! От отчаянного нежелания пасть в объятья страшные он пугливые руки стал свивать крепче, заламывать их, уже не шаря ими в пустоте, - всё равно без толку…
Было другое томленье, думал Володя: не будет дня. Отчаявшись, он заверещал так, как только оставался способен ещё открыть рот. И вот дух пряный марта был в лунном круге, а дальше за мраком ненастья горит зоревая кайма. Ночь – как века и томный трепет, и страстный бред, губы о блаженно-странном лепечут; в окне – старинный слабый свет. Ура! – вздохнул Володя и несказанно обрадовался, наконец, хоть каким-то огням.
Прямо перед ним стоял портальный кранище, и его стрела буквально цепляла тучи.
Что за чепуха? – подумал Володя, лёжа среди брёвен, камней и железных балок… В новеньком чёрном комбинезоне, в новеньких резиновых сапогах он валялся у прорабки строительного участка.
На эстакаде было пусто, только лежала бадья для бетона – огромный железный ящик на салазках, зацепленный за крюк крана.
Левая рука затекла, с трудом удалось высвободиться из неудобного положения.
Моросит дождь. Молния брызнула над самыми стрелами кранов, хлестнул ливень, забарабанил по голове, пронизал насквозь холодком. Низкие свинцово-тревожные облака захватили всё небо, звёзды мигнули и погасли, яркие, насовсем и наступила ночь.
Володя осмотрелся: всё заволокло сизой пеленой дождя, хлещут и пляшут по эстакаде тысячи капель, молнии сверкают, и, кажется, пахнет серой. Взглянул наверх – крановщик в будке скалит зубы, одобрительно кивает: давай, давай! В самой стреле, на выносе, над пропастью, как ласточкино гнездо, вся остеклённая, полная трансформаторной пыли и тусклого света, его будка. Мягкое поворотное сиденье, кнопки, приборы, радиоприёмник “Москвич” на застланной промасленной салфеткой полочке, целая батарея электропечек и… бурно и весело кипящий чайник на обыкновенной плитке…
Кран скрежетал, размахивал стрелой, вгибался и разгибался во все стороны. Кран – страшилище перед Володей, как динозавр, а он перед ним как муравей. Стало страшновато.
С размаху грохнуло и поволокло по эстакаде. Кран неистово запрокидывал стрелой, тяжеловесная бадья на тросах, как пушинка, взмыла в небо.
Машины зажгли фары. Идут, идут…
Володя приподнялся на локтях. Бадья летит сверху прямо на него. Похолодело сердце. А вдруг попаду под бадью?! – весь в ужасе подумал он, вжавшись в брёвна.
С грохотом упала искорёженная бадья пастью в полутора метрах от него.
Володя хотел пить, стал задыхаться. Кран лязгал, дёргал, бадья вставала дыбом и взлетала в небо. Она быстро, акула проклятая, “ходит” на тросах, поворачивается.
Ливень. Ночь, огни. Прожектора засветились и пронизали мглу.
Грохот. Сколько времени прошло в этом грохоте: час, два, сто, вечность?
А сверху уже маячит бадья, летит стремительно вниз. Володя откатывается к стенкам из железных балок. Крановщик недовольно сигналит из далёкой будки в вышине, нажимает всевозможные кнопки…
Кран бесновался, он был как живой, казалось, ещё секунда и он вскочит на эстакаду. Было от чего поволноваться. Бадьёй хлестало налево и направо.
В углу профорг шептался с шофёрами на счёт красного сукна, подушечек для орденов и гроба.
Мокрый до костей, одуревший, вода течёт, глаза заливает! Володя отполз ужём, отклонился как можно дальше, упёрся ногами лучше. Собирает все остатки сил.
Машинист нырнул в темноту за причудливые механизмы, цилиндры, манометры.
Забравшись по лесенке под крышу, Володя очутился на каком-то помосте из досок, на нём лежали фуфайки, штаны, тряпки…
Треснули, доски, полетели тряпки. Бадья упала прямо сюда! Володя отпрянул, оттолкнулся от бадьи, выпрямился. Весь бледный, ноги скользят, колени дрожат, Володя на блоке ходит с опаской, хватается за штыри, взмахивает руками и на фоне звёзд похож на одинокую бестолковую курицу, которая никак не найдёт своего насеста… Это он ещё когда ещё с малышнёй за “райскими яблочками” бегал!
Понты, понты… Вся жизнь – понты. Попробовали бы вы без понтов! На понтах туда, на понтах сюда…
Рассвет был сырой, холодный.
Зачем вы, девушки, понтовых любите? Не долговечная у них любовь. А авторитет? Это пресловутый, кровь из носу, авторитет и - без понтов?! Да за кого они его принимают?! Про такого скажут: беспонтовый он какой-то, очмырят и наглым образом “стрельнут” у него сигареты. Лопни, но держи фасон! А что это за ребята? Почему я никого не знаю? Нет, одного, кажется, знаю, подумал Володя.
- Рудик. Ты - Рудик?
- Да. Дай сигарету!
Рудик забрал у Володи всю пачку, встал и отнёс её какой-то девушке, что ждала его на дороге.
- Рудик, а где Валера?
- Щас прийдёт Валера.
Ну и что, что в байковой рубашке? В байковой рубашке и… под забором. Хорошо, хоть в байковой, успокаивал сам себя Володя. Где-то я уже так был, подумал он. А ведь я ел красную икру! Только что это за деревня? Осторожно он выбрался из-под забора и пошёл туда, где только что был Рудик. Но Рудика нигде не было. Фу-ты, ну-ты! – негодует Володя. Переполняем отчаянием, побежал он по просёлочной дороге, но Рудика нигде не было. Тогда Володя побежал обратно. Рудика всё равно нигде не было. Тогда Володя, наконец, решил, что бежать нужно только в одну сторону. Конечно, бежать хотелось сразу в две стороны; но, - так он хоть догонит Рудика или… не догонит его вовсе.
Твердо, решив, таким образом, бежать на восток, подумалось: а туда ли он бежит? То бишь: а восток ли это? Если он бежит на восток, значит, солнце всходит, следовательно, сейчас утро. Ну а если на запад, то, что получается: что солнце заходит и сейчас вечер?! Секундочку, это же, получается… Вот здорово! – подумал Володя, его осенило и он остановился. Ну и ну! Это что же, это вот куда он сейчас бежит, это он волен себе утро или вечер выбрать?! Что за чепуха?! Ну, да, - побежал дальше Володя.
Останавливаться было нельзя, чтобы догнать Рудика. Поэтому Володя размышлял бегом.
Если он действительно бежит на восток, то сейчас утро. Если бы был вечер, то он, таким образом, бежал бы на запад. Значит, если это утро, то солнце всходит, и бежит он, таким образом, на восток! А я куда бегу? – подумалось. Всё сходится!
Ага! – догадался Володя. Значит, если ему нужно бежать на восток, то бежит он на него непременно утром. А если всё же он бежит на запад, то непременно вечером…
Нет, что значит “на запад”? А откуда он знает, что бежит на восток? А если сейчас действительно вечер, и бежит он не на восток, а на запад?!
Полной уверенности в том, что бежит туда, куда следует, не было, равно, как бежит туда, куда не стоит. Чтобы всё окончательно для себя уяснить, нужно было остановиться, но не бежать было нельзя, иначе не догнать Рудика.
Значит, так. Солнце всходит на востоке. Это как дважды два. И заходит на западе. Это тоже, как говорится, “шо дети в школу”. Если предположить, что он бежит всё-таки на восток, то сейчас утро. Солнце всходит. Значит, если бы был вечер, то он никак бы не бежал на запад, потому что сейчас утро. С другой стороны, если он бежит на запад, то сейчас беспрекословно вечер. Солнце неминуемо заходит, и бежит он, таким образом, на запад! Так что же сейчас такое: утро или вечер? Надо определиться!..
Определиться было нельзя. Солнце заволокло тучами. Пришлось выбирать. Володя выбрал вечер. А раз вечер, то, что получается? Меланхолически предавшись вечернему настроению, он бежит на… запад, как ни странно.
Бесспорно, первоначально бежать хотелось, конечно же, на восток! А вот теперь получалось, что – на запад. Нет, не хотелось, но так теперь получалось. К тому же дорога за бетонной изгородью пресмыкалась тропинкой, а та невнятно кочерыжилась вниз к маленькой вонючей речке. От речки так воняло, от неё так разило, словно от бочки с фекалиями.
- Ххе-ге, ну как запашок?
Это был Валера. Весь никакущий, нос разбит, лицо опухло, ухо покоцано, руки посбиваны. Он вальяжно стоял и пошатывался, крутил сигарету без фильтра.
А случилось всё довольно утрировано, пошло. Оказывается, Валера ждал Рудика, но не только его. Смелая школьница с намалёванными глазами, от неё пахло резинкой, звали её Жанна, а волосы были дурно выкрашены в какой-то малиновый цвет.
Начинается, подумал Володя и стал нервничать. Всё естество его противилось подобного рода сюжету; он знал, чем обычно это кончится, но поделать с собой ничего был не в силах. Вернее, он не мог отказаться от самого акта, иначе Рудик с Валерой решат, что он – не мужчина и при первом удобном случае покинут его. Но тем более отказываться было нельзя: перед глазами всплыла чудовищная по своей жути картина оживших статуй в кладовой слепков. Тогда среди рёва и стона Володе и в голову не могло прийти, что, отказавшись любить, за него это, сами того не чая, были вынуждены сделать гипс и камень…
Не могли связать причину со следствием и Рудик с Валерой, просто чудом спасшиеся оттуда…
Таким образом, вино нужно было для “разогрева”.
Магазин был закрыт. Все стояли и ждали. Без вина школьница отказывалась. Так вот чего все ждут! – догадался Володя.
Когда магазин открыли, то вино взяли, и школьница согласилась…


Глава LXIII

Как бы там ни было, положение, в конце концов, обстоит так, что мужчины и женщины друг друга стоят.


Глава LXIV

Вот и лето подоспело, оглянуться не успели…
Что такое красота? Есть добрые силы, а есть злые. Но красота – страшная сила. Красоту можно принимать, а можно игнорировать, но, в любом случае, единожды столкнувшись с нею, трудно не остаться под впечатлением, потому что, как всякая сила, оказывая действие, красота неминуемо испытывает противодействие. Вот почему всякий, заявляющий о своём абсолютном равнодушии не серьёзен в этом отношении. А ведь это ещё “ладушки”, как говорится, полбеды, верхушка “айсберга”. Но потому-то она и страшная сила, что в принципе не испытывает никакого противодействия, а при всей видимости отпора - это всего лишь видимость. И дело тут вовсе не в прочности “бастионов” или же откровенном дезертирстве, налицо другое: перед красотой снимают шляпу и расшаркиваются. “… и она входит во все внутренности чрева, благоденствует там изумительно и ужасно”.
Таким образом, дело обстоит гораздо глубже, чем может показаться на первый взгляд. В совершенстве владея запрещёнными приёмами, красота искусно использует избирательный фактор. Выражение: “Разделяй и властвуй” наиболее применительно в этой связи к тем методам, к тому пагубному воздействию, которое способна оказывать красота в дальнейшем.
Природа любой силы направлена на то, чтобы изменить состояние. Однако не всякое состояние может быть принято с распростёртыми объятьями, что называется “на ура” в той полной мере, на которое ориентирована, в нашем случае, красота. А она, собственно, ориентирована на любовь. И всё было бы ничего, то есть, как было бы люкс, если бы на этом дело и заканчивалось, тем более что с любовью встретиться – проблема трудная. Но потому-то она и трудная, что, чем меньше культивируется любовь в человеке, тем больше следует ему восполнить недостаток красотой окружающего его.
То, что красота спасёт мир имеет под собой основание утверждать это лишь в том случае и в том смысле, что чувство прекрасного, со временем, овладеет каждым, и разовьётся, в последствии, в ни с чем не сравнимое состояние любви. “Недаром, мы дети солнца с бронзовым загаром!”…
Однако совсем по-иному предстаёт красота во всей своей чудовищной убийственности там, где стремление быть под воздействием этой самой красоты охватывает целиком и полностью, “поворачивает оглобли” и становится самоцелью. Побывав в лонах внемлющего ей и сделавшись ему госпожой, все помыслы несчастного с этих пор только о ней. В красоте для него самая высокая радость, о ней он мечтает. “Параллель меньше, но соцеленаправленнее”. Подобным образом поток красоты всё сильнее и яростнее, невероятнее и неимовернее. “Нет ничего красивее, что не стало бы ещё красивее!”… В тяге к нему, в истоме, во всей своей нелепой жути и вычурном ужасе зиждется красолепие. Ослепляя человека, оно лишает его разума, развенчивает его в собственных глазах. А ничто так не манит, как кайф. Во имя этого абсолютизация красоты, во что бы то ни стало, требует своего совершеннейшего воплощения в торжестве лоска и умопомрачительной роскоши. Роскошь, граничащая с безумием, доведённая до абсурда поэтому, как высшая мера красоты становиться мерилом, но тяжеловесной гирей ложится на весы всего человечного и доброго.
Задумаемся, пожалуй, над происхождением красоты. Она может возникнуть в самых разнообразных местах. И всё же это отнюдь не означает, что красота источает себя лишь бы где, другими словами – на ровном месте, с бухты-барахты, в тартарары. Красота – венец творенья. Иже: “Всё познаётся в сравнении”.
В итоге хотелось бы обратить внимание на принципиальный ракурс данного вопроса, ибо, минуя более усугублённое рассмотрение темы, никоим образом нельзя за богатым ворохом иллюстративной подачи уклониться от сути. Имея дело с красотой, с этим “пламенным приветом” всем участникам соревнований “вселенской спартакиады” необходимо ясно отдавать себе отчёт в этом. Судьбоносным ориентиром следует признать чувство прекрасного. Оно – показатель свободы. Прекрасное – не только оптимальная мера красоты, но и в глубоком своём значении – олицетворение духовного и доброго.


Глава LXV

Куда-то как в воду кануло кольцо в крестики и ромбики из мельхиора. Раскольников мучительно и долго его искал, потом устал, наконец, и залез с ногами на подоконник.
Где-то внизу у самого края фыркнул МАЗ, груженный прелым снобизмом, и заиндевел в масле.
С чего бы это? – подумал Раскольников, вытирая мокрую ладонь о рубаху. А, вот что! Это так изгадил тюль голубь! “Ну, сука”! – пригрозил он взъерошенной, из которой торчали во все стороны перья, птице.
Голубь попятился в угол.
Позже, как выяснилось, говном были изгажены не только паркет, пылесос и диван, но так же фотография красивой девушки и вода в ведре для мытья пола.
“Ну, сука-а”! – разозлился Раскольников, вскочил с подоконника и принялся гонять голубя пинками.
- Тебе что, делать нечего?
- Закрой, закрывай дверь!
Жена вошла в комнату, но, входя, шире приоткрыла дверь, чего сбитому с толку голубю как раз хватило кубарем вылететь в коридор.
- Дура! - закричал Раскольников. - Там же дверей нету!
Жена таращит на него глаза:
- Уже поставили.
- Да?! – обрадовался он.
- Но не застеклили…
- Так ху ли ж ты!
Раскольников оттолкнул жену и побежал в фойе.
- Придурок! Ты мне цветок сломал! Дебил!
Ни бегство от огня, ни страх погони, ни причём. Выскочив впопыхах, Раскольников побежал по залитой солнцем площади. Многие флаги, благодаря симпозиуму по коррупции и умышленному нарковзяточничеству символизировали те страны мира, которые ради самих себя готовы были вновь отдать Испанию на растерзание “юнкерсам”.
Бежать было легко, вольготно, радостно. Непривычно даже. Размахивая саблей, Раскольников до того стал вслушиваться в то, что ему говорят прохожие, что ужаснулся себя, и всё внутри него оборвалось. Вернее, он и сам начал догадываться, но боялся признаться себе в этом: Раскольников бежал голый.
Лёгкое кримпленовое платьице не спасало положения. Нужно было как-то “выкручиваться”. И он “выкрутился”…
Непривычное, однако, чувство овладело Раскольниковым, когда помада подсохла на солнце. Красиво очерченные карандашом губы, как и у девушки с рекламного щита, теперь были и у него. Рот стягивало всё сильнее. Наконец, появились характерные трещинки, окончательно придавшие губам законченный вид. Вот теперь можно было смело на правах роскошной “сеньоритос” отправляться по набережной…
Душно. В такую погоду дети не рисуют цветными мелками на суше, а предпочитают сидеть дома и рисуют свежими фломастерами. Запах спирта от проведённой линии родители не выносят, поэтому многие на автомобилях отправляются за город на пикник. Там за городом в тенистых оливистых рощах они жарят мясо, поливают его кетчупом и поют песни. Сам король Испании предпочитает кеглям и кегельбану завтрак на траве. Не удивительно, поэтому, что Испания – страна пыльных гор, перевалов, рыжих камней и пустых дорог. В каждом городе – государственное бюро для туристов. На стенах – пёстрые афиши, в шкафах – солидные папки, проводники одеты в затейливые мундиры с флажками.
Для того, что бы тучи, и существует физика мокрого полотенца. Идти было равнозначно куда, в туалет не хотелось и вареных креветок не хотелось. По морю плавали байдарки. Паруса от яхт издавали едва слышный шорох. Яхты тоже плавали по волнам. Это были необыкновенные волны. Тем временем рикша брил своей верной спутнице, итальянской туристке особым на то способом ноги. Аккуратно макая лавсановую расчёску в бриз моря, расчёсывал ней волосы, а затем бережно, стараясь не повредить хрупкие от загара ноги, острым лезвием бритвы огибал контуры коленной чашечки. Она сидела, не шелохнувшись в лёгком складном кресле, и, кажется, вовсе не торопилась в дорогу.
Ничтожество, подумал про себя Раскольников. Вон тот весь в пигментных пятнах американец может себе позволить купить молочный коктейль, а у него не то, чтобы на коктейль, на дюжину самых захудалых креветок денег не было.
Ну и что, успокаивал себя Раскольников, он же дурак, этот американец! Он бы на его месте купил бы сто таких коктейлей, да ещё спросил бы, не желает ли кто кроме него.
В сфере быта и поведения в капиталистических странах получила широкое распространение эстетизация кастовости, отражающая претензии воротил капитализма на принадлежность к элите, к избранному кругу. Театр, литература, кино, телевидение широко пропагандируют культ силы, “раскованность” в поведении. В результате немало людей, особенно молодёжи, заражается презрением к рядовому человеку, его достоинству, готовы на всё, лишь бы выбиться в круг “избранных”.
В быту же эстетизируется богатство по законам всё того же украшательства, принимающего иногда нелепейшие формы, только бы обратить на себя внимание. Вот и шествует по пляжу в сопровождении охранников девица в купальном костюме стоимостью в несколько десятков тысяч долларов. Впрочем, иногда она предпочитает шествовать совершенно обнажённой, для чего создаются особые пляжи, совместные для мужчин и женщин. А то надевает летнюю обувь, полые каблуки которой превращены в миниатюрные аквариумы; туда сажают рыбок, гармонирующих по цвету с костюмом владелицы…
А вот чего Раскольников действительно не понимал, так это джаза. Никакая другая музыка так не дезорганизует, не делает человека безвольным, не вносит столько хаоса в его голову, как джаз. Не удивительно, поэтому, что застать такого человека врасплох – плёвое дело. Вот уж, воистину: “Сегодня он играет джаз, а завтра – Родину продаст!”
Апельсины зрели вовсю. Ещё бы - такое солнце! “Солнце, воздух и вода – наши верные друзья!” Они единственные, пожалуй, что ещё не принадлежат кому-то. Впрочем, вода озёр – частная собственность. Удить в них рыбу запрещено. “А где же нам её удить?” - с негодованием вопрошают крестьяне. И это при всём при том, что озёра буквально “кишат” форелью, та выбрасывается на берег, а крестьяне, как и в старину, продолжают расплачиваться собственной жизнью, только теперь уже на высоковольтных оградах. Управляющие со сторожами глумятся: “Ешьте чеснок! Богат гидратами углерода! По свидетельству Геродота, был основной пищей рабочих, строивших пирамиды. То есть, чеснок является носителем энергии!” “Но мы-то не рабочие, - гудят крестьяне, - хули нам чеснок?” “Не знаю, не знаю, - отвечает управляющий, а только что б я вас здесь больше не видел!”
Нередко в полуденный зной из-за углов шастает транспорт.
Шофёр закрыл за Раскольниковым дверь, но в ярких автобусах всё равно никого. Скучно, куда ни кинь, везде клин – пальмы одни да море.
На шофёре майка, на майке надпись: “ВОТ ЭТО ЖЕНЩИНА!”
- Проездной!
- По делу!
- Что? – спросил Раскольников.
- Сам вижу, не слепой, - ответил шофёр.
В автобусе зеркала, плюшевые игрушки болтаются, замшевые сиденья…
На перевале шофёр включил радио. Раскольников был в полудрёме. Он невольно вспоминал, как, порой, устраивался на работу, и чем всё это заканчивалось. Собственно говоря, работа была нужна ему постольку поскольку. А едва он приходил в отдел кадров, - говорил бессвязно, лишнее, короче, совершенно не находил слов, которые бы устраивали работодателя и тогда уже работа тут же становилась “не интересовать” Раскольникова вовсе. Выходя на свежий воздух, Раскольников который раз обретал свободу, как если бы уволился с данного заведения по собственному желанию. “Та ну его на фиг!” - говорил Раскольников, приходил домой, брался за “план” и был таков. Тётка с женой ничего не могли с ним поделать. Просто он видел, до чего людей приземляет работа, тем более работа, как способ зарабатывания денег; и тем более способ зарабатывания денег как тот, который не интересен.
Однажды Раскольникова всё-таки взяли на работу, правда-таки по знакомству отца. После их беседы с администратором кинотеатра, женщиной здраво смотрящей на вещи сквозь пальцы, Раскольников в тот же день приступил к своим обязанностям ассистента киномеханика.
Больше всего его забавлял тот факт, зачем уборщица мыла пол.
- Як це “зачєм”?
- Ну, а хули: всё равно ж натопчут!
- Ну, а як би я не мила, то шо було б?
- Ну, мойте, мойте. Вам же за это деньги платят...
На улице надо было, а точнее следовало разгружать пикапчик: грузить в него старые фильмы и таскать из него новые. Водитель пикапчика оказался сволочью: отказывался помочь Раскольникову в этом деле.
Уж на что водитель, но едва вышел Раскольников на улицу перекурить, как неизвестно откуда за ним выбежала администатор Виктория Дмитриевна, эта скромница, и в нарванной резкой форме потребовала от него сейчас же явиться на своё рабочее место. Женщину словно подменили.
Киномеханик Олег – чмо редкостное. Фыркает и косится. Попробовал к нему Раскольников и так и эдак – мудак мудаком.
- А это ты рисовал?
- Чувіха одна.
- Красиво. Подарок?
- Та, мазня.
- А чё?
- Та ну... Хіба баба шось толкове намалює?! Баба є баба... Яка тачка!
- Где?
- В кіно, де!.. А ти шо, десь учівся?
- В смысле?
- Ти нехудожнік?
- Нет. А что такое? Нет, я не художник, но, чисто, так для себя могу нарисовать.
Олег оказался по воле судьбы обойдённым в некоторых отношениях человеком, однако сам он считал большой несправедливостью по отношению к себе тот факт, что где-нибудь большой дом с бассейном, гаражом и яхтой принадлежали не ему.
Каковой же приятной была неожиданность Раскольникову в конце, так сказать, рабочего дня встретить Володю. С Володей они познакомились на концерте в то самое время, когда Володя торговал книгами. Володя постригся. Зелёная деревянная церковь на правах собственника через аллею принадлежала теперь Володе.
- Это мне, Сергей, по почте гонорар из Америки перечислили за стихи, так скажем.
- Ну, да?! Чё, серьёзно?! Это что, за те самые? – обрадовался Раскольников.
- Якобы! - улыбнулся Володя.
- Буквально-таки! – засмеялся Раскольников.
- Буду теперь готовиться гостей встречать.
- Кого?
- А со всего света теперь фольклор потянется…
- Ну, да?!
- Да! Здесь теперь такие сказки появятся! Что ты. Что даже Андерсену и в голову не пришло б! Вот.
- Класс!
- А все эти “трубодари” теперь пусть катятся как колобки!
- Как горошек!
- Да-а! Как горошек!
Они забрались достаточно высоко, на третий этаж церкви.
- Видищь, - сказал Володя, подошёл и оторвал от стены огромный лоскут обоев, - сколько тут работы!
- Да-а, - открыл рот Раскольников, глотая пыль. – Но за три месяца сделать можно!
- Что ты! “За три”... За два!
- За два? А чё “за два”? Мы ж на третьем этаже. Второй – за два, третий – за три…
- Не-ет, Серёга, что ты! Все этажи нужно сделать за два месяца!
- А чё “за два”? Мы ж на третьем этаже… А-а, все-е…Ну, слушай, ну, так это можем не успеть, слушай. Все...
“Что это вы тут обсуждаете, молодые люди?”
-А, познакомься, - сказал Раскольников, - Виктория Дмитриевна, - моя начальница!
“Здравствуйте”, - сказал Володя.
“Это Володя”, - сказал Раскольников.
Втроём они спустились и снова вышли наверх через кустарник к кинотеатру. Церковь осталась на склоне оврага.
Володя пошёл домой.
- А, знаешь, это не церковь, - заявила Виктория Дмитриевна.
- То есть, как? – возмутился Раскольников.
- А ведь это - речной вокзал.
- Да, ну, бросьте вы… Речной вокзал… Скажете тоже. Речной вокзал, он, я знаю, дальше отсюда и каменный.
- Да, - оглянулась Виктория Дмитриевна, - речной вокзал! Его немцы построили для себя во время войны. Ну, помнишь?!
- Да помню я, помню... Только не вокзал это, а церковь!
- Ну, я же старше тебя, мне лучше знать!
- Да, ну, что вы, на самом деле! Что я, не знаю, где речной вокзал отсюда?! Речной вокзал дальше отсюда и каменный!
Женщина качает головой.
- Ну почему “нет”?! – возмущается Раскольников. – Та хули вы мне мозги пудрите?! Церковь зелёная, а вокзал белый! Церковь тут, а вокзал вверх по течению!
- А ты на доски посмотри.
- А что доски?
- Заклёпки, видишь?
- Ну и что?
- А то, что это немцы вокзал строили, понимаешь, немцы!
- Ну… немцы…
- А раз немцы, значит, война закончилась, мы их разбили, а вокзал нам достался.
- Знаю, почему вокзал зелёный! – догадался Раскольников.
- Правильно.
- Потому что его немцы построили!
- Вот о чём речь.
- А тот дальше белый, потому что его при Советской власти строили!
- Не знаю, какой там белый…
- А вы соглашайтесь, соглашайтесь, а то я с вашим немецким согласился, так что и вы с моим советским тоже, уж, придётся… Вы что думаете, если вы с моим советским не согласитесь, так хули я с вашим тогда немецким? Тогда это церковь, милочка!
- Не смей называть меня “милочкой”! Какая я тебе церковь?!
- А как прикажете тебя называть?.. Ага! – наконец-таки увидел белокаменный вокзал Раскольников. – Что я, что я говорил! Вот он, родимый!
Вокзалом это, конечно, трудно было назвать, но триумфальные ворота – в самый раз.
За квасом была очередь.
Облачно.
Глаза очереди светились счастьем. Каждый знал, на что рассчитывал. Бочка была большой.
А всё-таки, нет, нет, да и найдётся хотя бы один, кому не квас подавай, а, скажем, газировку. Так и норовишь, проходимец, чего-то повкусней, в сердцах подумал про холёного парня Раскольников. Ничего, перебьёшься. Знал бы – не сказал!
- Нет, не знаю, - ответил раздосадованному верзиле. - Квас вот…
- Та шо “квас”? – сплюнул сквозь зубы тот…
Раскольников не ошибся. Два рукава полноводной пойменной реки текли ему навстречу. Впечатление было классическим: вода прибывала с поразительной быстротой, а он ничего не мог с этим поделать. Только бы удержаться, только бы удержаться! – цепляясь за жмуты травы на кочках, повторял он про себя как заклинание. Ну, надо же было так далеко забрести, дураку!
Вода властно текла, бурлила, от неё отдавало студёной прохладой и… квасом. Вместе с дёрном Раскольникова, словно на покрывале, качало в разные стороны, казалось, ещё немного и его унесёт вовсе. Но есть Бог на свете! Вода в самый критический момент больше перестала прибывать. Раскольников глубоко вздохнул, выдалась долгожданная минутка перевести дух.
Вдалеке виднелся мост. Мост – громадина, а тут в деревне избы затопило по самые щиколотки; огородов и подавно не видно.
Чавкая ступнями, Раскольников приподнялся и встал в полный рост. Оглянулся – “ё-пэ-рэ-сэ-тэ”! Бочку с квасом по самую горловину затопило. Кто всё будет приводить в порядок – непонятно. О Гондване* теперь и речи быть не может. Кому в голову придёт этот доисторический материк, когда воды по шею?
Он нагнулся, зачерпнул у ног воды и умылся. Глянул на руки и понял, что размазал помаду по лицу.
Лето – время больших потрясений, а если ты на пляже, то “весёлых проигрышей”. Никому и в голову не приходило приходить вовсе. Вплавь добирался Раскольников. Он понял, что утонет, если не будет плыть медленнее. А если плыть медленнее – по течению поплывёшь. Так куда же плыть? – стоя на берегу, размышлял Раскольников. Времени было – кот наплакал. Солнце сядет – пиши пропало.
“Это председателю колхоза, это на базу, это врачу, это гаишнику… Та хто вас обманует, женщина?! Берите, свежие!”
При чём тут конфеты? – подумал Раскольников.
Однако Паша – мужчина лет сорока семи, воспитанник московского рэкета “по делу” торговал конфетами, абразивными брусочками, клеем, дрожжами и ключом-полуавтоматом для закрутки плодово-овощной продукции. “Да, клей. Женщина, купи! Клеит всё… даже зубы…”.
- Эти ребята чисто работают, эти не шутят, - говорил Паша о московском рэкете. – Я сам из Ярославля. У меня там брательник…
“Всё для лучших людей!.. Ты знаешь, я не знаю к какой это машине, это не мой товар. Мне поднесли - я торгую… Специалист разберётся, правильно?”
- Я тут тоже… Я их подучу как нада и исчезну…
Попробовал и Раскольников торговать гайками и болтами, но никто их у него не брал. Уж он и место менял, и через дорогу переходил, - всё бестолку. “А это как какой день”, - подсказывали ему одни торговцы. “Да кто их у него купит?!” - говорили другие. Раскольников заглядывал в ведро, тряс гайками и сожалел, что те не меньше, а такие, какие есть: огромные. Если бы они были меньше, полагал Раскольников, то у него бы их, возможно, купили. Но такие большие, огромные… Такие, конечно… Такими только мосты скручивать. Кстати, о мостах. Их Раскольников боялся пуще всякого. То, что он прыгал с моста одетый, - это еще, куда ни шло, но… с девушкой!
Где он потом только не прятался. Даже женился… Потому что за Катю ему бы не то, что ноги выдернули и спички вставили, его бы убили!

Гондвана – доисторический материк.


Глава LXVI

Лето – липкое время года. Зима – колкое, а лето – липкое. Самый вкусный чебурек тот, что на голодный желудок. Осень с весной не в счёт. Надо же понимать такие вещи! Троллейбус номер один возит пассажиров вниз. Продолжится день, сядет солнце, наступит вечер; троллейбус номер два вывезет пассажиров наверх. “Лучше нету того цвету, когда яблоня цветёт!” “Ведь” - первое слово, которое сказал бы паук, заговори он человеческим голосом.
Август – самый тёмно-зеленый месяц в мире.
После дождичка в четверг буквально аист, словно из ниоткуда возникнет в небе, и опустится посетить крышу твоего дома. Дом может быть разный: девятиэтажный и не очень. Это в зависимости кто, где живёт, то есть, в каком именно доме находится. Иное дело – Дом восходящего солнца! Есть в этом нечто непостижимо чарующее, волшебное. Оттого задумываться не стоит. Значит, так надо, вернее, заложено в основу начала.
Чудовищным образом нахлынет и охватит вдруг в августе осознание постигшей Родину участи. Причём участь эта напоминала Мересьеву его девушку, причём трагедия откровенно перерастала в прострацию. Такая светлая, кроткая, пренепорочная и чистая; как возможно видеть её распластанную под гусеницами вражеских танков, и топчущих её по лицу сапогами иноземных солдат? Страшные кадры… Хочется отвернуться, спрятаться, но не имеем мы на это права.
Деревья. По лугу шла Текла, обдаваемая с ног до головы ветром. Шла поступью, отвечавшей, быть может, самым сокровенным девичьим мечтам. В руках она несла раскладушку, а в косынке ягоды.
“Валентин! - уже на шоссе услыхала Текла, как двое офицеров чинили на обочине свою автомашину. - Подай форсунку!”
Офицер, которого звали Валентином, решительно повиновался.
Текла стояла и смотрела, как они чинят машину, а Сергей, - так звали второго офицера, вдруг неожиданно спросил у неё:
- Девушка, а, девушка, а который час?
Текла не захватила с собой часов, поэтому она не знала который час и виновато пожала плечами.
- Девушка, а, девушка, а как вас зовут?
- Меня? – удивилась Текла. – Текла, - и покраснела.
- А меня Федя.
Когда краснота спала, Текла сказала:
- Зачем вы врёте? Вас ведь Сергеем зовут.
- Верно. Зачем я вру? Я всё вру, я всё вру… Когда умру, то не совру.
- Зачем вы так? Вот вы уже обиделись. Но, ведь вы первым начали…
- Мы?! Девушка, это «мы начали»?!
В небе обозначилась точка.
- Это “мы начали”?!!! Это вот они начали!
Указательный палец Сергея грозно указывал в направлении вырисовывающегося самолёта.
- “Воздух”!!! – закричал Валентин.
Сергей испуганно посмотрел на свой палец и замер в оцепенении.
- Чего же вы ждёте? – шепнула ему на ухо Текла.
- Револьвер, револьвер мне.
Текла расстегнула кобуру, вынула и подала Сергею его револьвер.
- Уйдёмте отсюда, - предложил и взял за плечи Теклу Валентин…
Через несколько минут вражеский самолёт догорал в верховья Айдара…
На прощание Текла подарила отважным “соколам” косынку с ягодами, и вместе они договорились обязательно встретиться после войны.
Цветы, которых много, но не только, даже те, которых мало, подвержены ветрам.
Алексей сразу и не различил собор церкви. Люди радовались. Одна из женщин что-то долго и непонятно ему говорила, глаза людей были наполнены счастьем. Она была взволнована, то и дело, хватала его за руки расталкивала остальных, не в силах выразить словами все те чувства, обуревавшие ею. Впрочем, не она одна, многие цеплялись Алексею в брюки, алкали быть подле него. Женщина то хватала его, то бросала ему его руки на полпути, то снова подбегала и гладила его по щекам, плечам… Поворачивала к себе, казалось, готова была его расцеловать, и тут же кидалась вспять белой лебедью.
Ничего не могущего взять в толк Алексея это порядком раздражало, даже злило. Все трогали его, гладили, правда, целовать не целовали.
Если только хоть один поцелует, твёрдо решил для себя Алексей, распсихуюсь к чёртовой матери!
Так продолжалось, пока его, наконец, непонятно когда, вырядили в широкополый расшитый яшмой и бисером церемониальный костюм и с высокой папахой на голове “всем миром” к ступеням у входа подталкивали…
Вначале ещё можно было убежать, но теперь не отпереться. Для толпы он был героем. В сущности, Алексею уже было лень отдавать себе отчёт в том, что происходит. Пьяная слава окутала шею. Толпа ликовала. Не было рядом ни женщины, ни портного, который преподнёс ему весь этот наряд.
Туман снизошёл и был вечер.
- В городе всегда по вечерам туманы?
- Так, пан, так! – кричали из толпы. – Еще й не такі!
Алексей вдруг понял, что не знает, как же ему дальше вести себя, тем более, как распоряжаться собой
в церкви.
- Послушайте, - нащупав чьё-то плечо из толпы (а это оказалась старуха), - что мне дальше делать? – шёпотом спросил у неё Алексей.
- Ходь, пан, до сповідальні, дойдеш, та зачекай.
Толпа оставалась на улице, некоторые исповедовались в своих грехах в парадном. Алексей смотрел, ждал он не долго.
- Я же православный!
- То не зле. Бог єдин – то Христос. Тільки христитись треба зліва направо.
Хорошенькое мне дело, подумал Алексей. Он опять вошёл в костёл, но исповедоваться не стал. Ни фига-а! Католиком вам меня не сделать!
Всё же ходьба под венец окаянным – безотрадное это чувство. Безбрачие, в таком случае, куда предпочтительней.
Стены и потолки залы, как это посейчас ещё можно встретить в старых замках были покрыты диковинными старинными украшениями, одни тяжёлыми плитами, другие фантастической росписью и пёстро раскрашенной золочёной резьбой...
Как меняются люди! Убеждаемся: достаточно случая – это уже другой человек. Кмист не верит: как так?! Только вчера ещё учился вместе с Алексеем рисовать, ходили вместе на практику, на пиво, сколько проводили вдвоём свободных минут, стреляли из “воздушки” по воробьям, чего только не мастерили, дал Бог, вместе потом политехнический закончили, а вот на тебе, жопе такой случиться! И как это его угораздило в сериале сниматься? Тьфу ты! – сплюнул сквозь зубы Кмист. Дракула выискался!
Действительно, Алексея в ярком гриме и узнать трудно. Ну, ещё бы! Он: “стоит у стойки, только что из ванны, с мокрой головой. На улице жара и надо, как ни странно…” вывести рукой подпись разборчиво.
Кмист даже смутился и перестал заглядывать Алексею через руку. Гонорар обходился тому в кругленькую сумму, именно в один миллион семьсот тысяч долларов. От таких денег, “ясный перец”, отшатнуться можно. Не удивительно, почему Кмист торопился отозвать Алексея. С засунутыми в карманы брюк руками Кмист ходил нараспашку, чтобы все видели его галстук. Он был молчалив и радостен в этот августовский день… так получилось, стуча сапогами, и желал только одного: поскорей убраться отсюда, передать, наконец, Алексею упаковку с реактивами и уйти.
- Вот.
- Что “вот”?
- Ну, так!
- Как ты её положил? Взял, рассыпал…
- На, на, на! Так её положи!
- Чё ты психуешь? Нормально, что ли, положить не можешь? Обязательно рассыпать?..
Кмист действительно держал себя в руках, чтобы не распсиховаться. Но потому лишь, что никак не может передать Алексею эту дурацкую упаковку…
- Не хочешь на футбол сходить? – отдышавшись, спросил Кмист.
- Куда я пойду?!
Подумав немного, Кмист добавил:
- В спортзал.
Между тем, в спортзале Кмист попал в перепалку. Одна из реек чуть не попала ему в глаз, бруском сзади попали в плечо. Пришлось вынуть руки из карманов и рьяно уворачиваться от досаждавших пило-лесоматериалов. Красные, потные старшеклассники, поделенные между собой специфическим образом на два “лагеря”, мало того, что швыряли в друг друга досками, так они ещё забрасывали всякого, кто оказывался между ними всяким хламом. В Кмиста летели рейки, бруски, гантели, скомканная бумага, доски, мячи… Мячами, предпочтительно загнав в угол, старшеклассники “расстреливали” первоклассников. Четвероклассники, кто попроворней, любезно подавали рейки. Старшеклассники тогда смотрели на них сквозь пальцы до первой, не поданной рейки…
От всего этого в спортзале стояла такая пыль, такой грохот… По залу валялись громадные разорванные картины.
“Да что это такое?! Неужели придётся вызывать милицию?!” - шептались у стен учителя младших классов.
Кмист схватил перекладину от “шведской стенки” и запустил нею в одну из сторон. Что тут началось!
Та, ну вас, в баню! – решил Кмист. Гантелей ему попали в ступню, мячом в ухо, а промеж лопаток и по голове доски посыпались…
Закрываясь руками, Кмист стал пятиться к выходу. Между пальцев застревали рейки…
- Неужели было неясно, что он сразу попал некоторым образом, не в такой круг?
- В смысле?
- Представляю, как он потом доставал занозы.
- Занозы?!.. Доставал?!.. Вот, вы напрасно иронизируете… Как занозы?!
Володя смотрел на свои пальцы, все они были без заноз, ровным счётом ни одной не было видно.
- Разыгрываете, да? – засмеялся Володя. - Нет, я что; обождите, Ефросинья Артемьевна, я вас не понимаю…
- Да уж куда яснее, по-моему!
- Нет, вот вы что-то не договариваете… Ефросинья Артемьевна, я вас, например, не понимаю.
- Ну, Володя! Знаешь…
- Да, не понимаю… Думаю, что все здесь присутствующие также.
В эту минуту на кухне было так накурено, что Володя посмотрел на стену дыма и сказал:
- Ничего себе, хоть топор вешай!
Ефросинья Артемьевна, не долго думая, нагнулась и вытащила из-под умывальника топор и повесила его прямо в дыме.
- Мамочки! – вскрикнул Володя. – Ну, барышня, ну вы даёте!.. Та шо за мухи?! Скоко можно, товарищи?! – отмахивался хлебницей от насекомых Володя. – Нет, ну, сами посудите: о каком таком круге может идти речь, когда спортзал в основе своей – прямоугольник?
Василий потянулся к пепельнице, чтобы стряхнуть пепел.
- Со мной такого не было.
- Та, что ты, слушай! Что ты - спортзал, что ли?!.. Но я спрашиваю: по какому такому праву, за чей счёт, так скажем, по чьей милости спортзал этот, прямо прелограмм прямой угольник заменён кругом? Кто посмел?!.. Та шо за мухи?! Слушайте, скоко можно?! Аэродром тут у них что ли ?!.. Целый прямо…
Тоже мне, церковь! – подумал Алексей. Кто ж в храме еду себе заказывает?.. Сидят, понимаешь, как в ресторане, ни стыда тебе, ни совести…
Лунная ночь имеет таинственный нежный аромат, таинственный и изысканный, как сама ночь. На голове не держалась шапка, а съезжала то взад, то вперёд. Шапка не держалась на голове. Она была чрезмерно большой. Однако скорее тесной, чем большой и… высокой. Алексей ходил медленно, стараясь держать туловище прямо. Иногда ему удавалось пройти мимо столиков незамеченным, иногда нет, и тогда, заметив Алексея, пикантная публика хлопала в ладоши и свистела. Особенно сильно свистела пожилая дама за столиком у торшера.
- Торту ему! Дайте ему торту! – кричала другая дама, которая отвратительно хохотала, время от времени, обнажала гнилые зубы.
Наверное, она по жизни и с самого детства ела много сладкого, подумал Алексей. Не хотелось ему, чтобы и у него были такие зубы.
- А чего все ждут?
- Мессы!!! – закричала восторженная публика.
- А долго ещё ждать? Почему не начинают?
- Так то ж от пана залежит!
- Начали! – закричал Алексей.
Этого словно только и ждали. Со всех сторон ударили в литавры, зазвучал орган. На палубу вскочил
жених, а за ним вся его свита. Первым декретом жениха, после того как Алексей был взят в жёны, была отмена всех тортов на праздничном столе…
Алексея принародно брали в жёны, а Елена Капсюлева ничего не могла с этим поделать. Она вообще была не крещёной. Ломая ногти, она наблюдала за ним из окна универсама. Раздражённая очередь, тем временем, пыталась её образумить вернуться к своим прямым обязанностям продавщицы трикотажного отдела. Но тщетно. Уж если Елене что “по барабану”, то уж действительно “по барабану”!
Раскройте букварь и посмотрите, сколько там букв. Теперь представьте себе газету. А в книге их ещё больше!
- Но, послушайте: “Если звёзды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно!” - сказал биатлонист и поразил последнюю мишень.
Каждое утро Елена Капсюлева умывалась по пояс холодной водой, выпивала стакан пастеризованного молока и делала мыльные ванночки для ногтей. С Алексеем она вошла в фазу обыденности, что, как правило, случается со всеми супругами, только рано или поздно. Алексей же терпеть не мог в доме фарфора и всякую фаянсовую утварь, к чему у Елены, напротив, был животный интерес, сводившийся попросту к вульгарному украшательству. Дошло до того, что в доме стала появляться фарфоровая мебель, чего раньше никогда не бывало и в одно прекрасное утро, встав “по-утряне”, Алексей обнаружил у себя под кроватью фарфоровые тапочки.
- Ну, знаешь!.. Хорошо, хоть сама не фарфоровая! – натягивая керамические перчатки, язвил Алексей.
– Ну, повезло мне с женой. В жизни не думал о таком “примитиве”.
- Знаешь что, если ты такой умный, то мог бы хоть немного со мной на людях бывать. А только и знаешь одно и тоже: “что проку, что проку”…
- Слышишь, ты только не указывай мне, что мне делать! Что вы все постоянно напоминаете мне об этом? Что я вам…на каком таком основании; что это вы взяли за правило попрекать мне? Уж вот чего не бывало, того и не будет!
- Да ты сам-то кто?! Царь и Бог?!
- Вот сказала, ну, сказала… что в трубу пёрднула!
- Ну, знаешь, хватит с меня этого говна!
Елена Капсюлева прищурилась и встала, руки в боки:
- Что хотим, то и делаем, правда?!
- Да, но семья-то должна быть! – удивился Алексей.
- Конечно, а как же без семьи?! Жена и накормит, и обстирает, и, чего доброго, ребёночка родит. Ты,
кстати, кого больше хочешь: мальчика или девочку?
- Прекращай.
- А будет девочка!
- Я что, сказал, мальчика?
- А что, девочка? Будет мальчик!
- Да ты сама-то знаешь, что ли?!
- Ах, я дура, по-твоему!
- Но ведь, не знаешь!
- Значит, дура?!
- Знаешь, вот что мне в тебе нравится, Елен, так это – самокритичность…
Если они когда-либо ссорились, то человек, что-либо разбирающийся в семейных ссорах, всё мог бы
заметить несерьёзность подобных ссор.
- Та, пошёл ты! Без тебя разберусь!
- Нет, ну, человек самокритичный, по-моему, самый счастливый человек на свете.
- Смешно, да?
- Нет. Я пою. Я пою, что у меня такая жена!


Глава LXVII

- Та ногті о ті во, дєточка, позрізай, а то не удобно, - врачиха зайде... То дівки тіко такі кигті заводять та
намазують. А тобі на шо вони?..
Когда Печорину не хватало девушки, он становился ею. Делал то, что положено мужчине, и получал удовлетворение. Удовлетворите все желания человека, но отнимите у него цель жизни, и посмотрите, каким несчастным существом он явится.


Глава LXVIII

Есть только миг между прошлым и будущим – именно он называется жизнь.


Глава LXIX

Он в этом плане был шо немец. Сказано в четыре, значит, в четыре. “Лети с приветом, вернись с ответом!” - таков его девиз. Вокруг чемодана никаких гвоздей. Всё предельно ясно и отчётливо.
- Я буду ждать вас в холле.
- Пойдёмте в холл.
Они прошли ещё немного, и Кмист остановился в неведении: он вспомнил, что бросил курить, а рука уже нащупала спички.
- Какие это цветы?
- Это многолетнее растение, - ответила продавщица, строя глазки.
- Где родина этих вьющихся растений?
- Это вы меня спрашиваете, - ткнула в себя пальцем продавщица и вытаращила на Кмиста глаза.
Больше всего его бесило в женщинах, как те таращат на него глаза, ошеломлённые его же словами. При виде такой женщины Кмисту хотелось выхватить револьвер. Было ли это откровенным непониманием или нежеланием понять, - в том и в другом случае, это указывало на то, что женщина дура, но всё-таки во втором случае - что дура она набитая.
- У меня есть кордовая модель реактивного самолёта, - сказал Кмист таким тоном, точно ничего не произошло. - Я вышлю её вам по почте!
- Почему вы так неблаговидно относитесь к женщинам? – спускаясь к выходу, спросил его Валентин, уже в лифте.
- Я к ним не отношусь, - сострил Кмист.
- Нет, ну что это: “кордовая модель реактивного самолёта; я вышлю её вам по почте!”…
Распахнув дверь туфлем, он вошёл в осеннюю непогоду. Не хватало, чтоб ещё тут кто-то “капал” ему на мозги!
Загляните в осенний лес. Листья налились, отяжелели и потекли. Зашумел в лесу золотой дождь. Слышите? Капля по листику щёлкнет и сорвётся лист, а за ним и другой летит. Синицы на ветках завозятся, и с разу брызнут листья по сторонам. Шумит золотой дождь. Хорошо осенней порой в лесу. Наверное, стоило, было воплотиться, чтобы почувствовать разницу. Ту самую разницу… между жизнью и смертью. А может быть, нет никакой разницы? Но, с другой стороны: кому это нужно? Познав себя, никто уже не останется тем, кто он есть.
Не проводите время бессознательно, делая то, что хочется, а не то, что случится. Настоящая любовь - это большая ответственность. Не только за себя, но, прежде всего, за любимую. В такой любви человек не может быть рабом собственных эмоций, страстей. Слоники, вышитые на салфетках или золотые кольца на каждом пальце: и в том и в другом случае – это убогость души, её низкая проба на человечность.


Глава LXX

Ненастная погода выглядит невзрачно. Не высокое дерево, а низкое. Нерешительный характер. Нашли недавно. Нашли дурака. Не посмел он взять выкупа с рыбки, так пустил её в синее море. Так идут дни за днями. Красно Солнце отвечало: “Я царевны не видало”. Труд будит в человеке творческие силы. Понадобилось бы. Попадётся на глаза удивительный ствол секвойи, запрокинешь голову и увидишь на верху пышное зелёное облако. Для этого, как советует один из испанских журналов, нужно ни к кому не относиться доброжелательно, никому не доверять, ни с кем не дружить. И ещё хмурить лоб, сжимать челюсти, совершать резкие движения. Считать себя никем не заменимым, а своё мнение самым правильным. Всегда спешить, ни в коем случае не улыбаться и не смеяться.
Ночью поднялся ветер. Чем-то бьёт за окном. С некоторых пор летают какие-то мушки. На любом предмете нашего обихода лежит печать труда и мысли многих поколений. Не зная броду, не лезь в воду. Не высокое дерево, а низкое. Синеет море за бульваром, вокруг золотится рожь. Каков посев, таков и урожай. Вытирать пыль. Вытираться полотенцем насухо. Так идут дни за днями. Один лечится тем, что отдыхает другой. Быть брось. Потянуло. Ледяные поля. Навигационный период. Первый шаг всегда трудный. Синеет море за бульваром. Воздух свеж. Лес дремуч. Кустарник колюч. Мороз трескуч. Урожай хорош. Чай горяч. Юбка сплошной. Жизнь прекрасна и удивительна.
Осенняя пора. Земляные валы. Песчаный берег. Стеклянный взгляд. Навигационный период. Шалаш, ночь, дочь, мелочь. Пустынный. На их огородах травы много поросло. Глиняный пол. Деревянный дом. Полные и краткие прилагательные. Это хорошо. Одна пчела не много мёду натаскает. Сентябрьская погода. Как это трогательно. А сейчас ещё зелень, зелёный, зеленеть. Рассвет, светлый, посветлеть. Старик, старый, смотреть. Пробежался, вышел, почистил обувь, пошептался, погрустил, ударил, отскочил. Такая погода продержится не долго. Через несколько дней засияет яркое осеннее солнце и откроется действительная осень.
Сергей заходил к учительнице, но её не было дома. Враг был силён, но он скоро сдался. Нет лучше шутки, чем над самим собою.


Глава LXXI

Василий вывел Памулу, причём опять каким-то пустяком. До этого момента они дурачились; Памула, накинув на себя халат технички, влезла на трибуну. Василий складывал из сухого спирта домик. Очень отвечала её пластика Василию и подчиняла его на поступок…
Дверь отперлась, и в класс вошёл учитель химии. Грузная тучная женщина в тёмном платье.
Памула смотрела неё удивлёнными широко распахнутыми ресницами, застыв верхом на трибуне в неприличной позе, отчего выглядела весьма экзальтированно.
- Памула, что за остолоп в классе? Что ты себе позволяешь? Почему инвентарь не расставлен?
- Она моя жена! - возмутился Василий.
- Вот как, - ничуть, казалось бы, не удивившись такому факту, протараторила “химичка”.
Василий смотрел на неё презренным взглядом.
Женщина, отряхнув крошки с платья, продолжала методично складывать в коробку кубики сухого спирта, так мастерски сложенные Василием в домик. При этом она чавкала навязшим ей в зубах печеньем.
Василий смотрел на домик. Страшные кадры… Хочется отвернуться, спрятаться, но не имеем мы на это права. Василий смотрел на домик. Он видел, как тот неумолимо и бездушно коверкается и тает; и с каждым разобранным, таким образом, и уложенным в коробку кубиком, в нём, в Василии справедливо накапливалась буря протеста, пока, наконец, окончательно не оформилась и не вскипела яростью благородной как волна:
- Слушайте, вы, “клубок сухой педагогической травы”! Вы что, в самом деле не видите, что от ваших реактивов вам вон как руки “распушило”, да и задницу от лица не отличишь, разве что, по размерам! Даже среди травы есть…
- Василий, я ухожу, - сняла халат и повесила на гвоздь Памула.
- Как; куда ты?!
“Пошла вон, дрянь, гадина!!! И забирай отсюдова этого своего кобеля!!! Хамы!!!”
- Памула, подожди. Ну, подожди же!
“Я не позволю вам говорить гадости о моей жене!”
- Памула!
“Иди под забор и ебись с ней там хоть в рот!!!” - “Это не ваше дело, как я с ней ебусь!”
Памула оттолкнула Василия:
- Ну, знаешь! Ты говори, да не заговаривайся! – и в слезах выскочила из класса.


Глава LXXII

Каменной, решётчатая, свежем, совсем сизые облака, багровом, неподвижной.
- Кто такая дама, которая так храбро накричала на него?
- Драгоценности? Кажется, Римма…
Чистенький человек никому не завидует. Была бы только шея её украшена сиянием каких-то
драгоценностей.
“Не хочу быть вольною царицей, хочу быть владычицей морской!”
Лень будит в человеке неуёмные фантазии. Ей нужно было только выбрать цветок, а он, бегавший возле неё, приводил в исполнение все её желания. Ближайший лесочек был для них своеобразным контрольным участком. Корыто лишь с очей прогнать, приплыла к нему рыбка, а перед ней разбитое корыто. Листья падают с клёнов. Люди в парке ходят по золотому ковру.
Туманный, туалетный, ветреный, рулонный. По глубокому осеннему небу плывут свинцовые облака. Можно услышать, а можно и не вспомнить. Она живёт в эти дни такой жизнью, которая доступна только зоркому глазу и чуткому уху. У семи пастухов стадо без присмотра. У неё в тетради разные рассказы. Из всех рассказов ей нравятся все.
- Не сидится. Чего, спрашивается?
- Фильм* вчера смотрел.
Ветер – это движение воздуха в атмосфере. Нельзя сказать, какое из времён года лучше: все они одинаковы по-своему.
Ойцусь закрыла журнал, прилизала брови и вышла из-за стола. Чем больше узнаешь, тем сильнее станешь. Попадётся на глаза состоятельная женщина, поинтересуешься у неё, какую шубу она предпочла бы, подашь ей, и начнёшь рассматривать.
Кмист отошёл на положенные одиннадцать метров, разогнался и ударил мячом в сетку ворот.
- Но где же он?
- Ладно, идёмте.
- Ой, ой, что я наделала?!
- Да что?
- А если забеременею?
Воздух дымился от перечных и горчичных запахов.
- Если есть любовь, всё остальное будет хорошо.
- Есть у нас для вас великолепная шуба! – сказала Ойцусь. – Недорогая, но очень даже приличная. Пойдёмте, мы её сейчас так разоденем!
Ойцусь пошла в самый конец ряда и, покопавшись, подала:
- Вот, пожалуйста!
Шуба и верно была хорошая. Серая в ёлочку. Воротник чёрный. Тёплая шуба.
Ойцусь дунула на воротник, мех заколыхался, провела по шерсти рукой, прилёг мех, заблестел вороновым крылом.
- Норка, воротничок под котик, - пояснила Ойцусь, поворачивая шубу на пальце. – Пожалуйста, подкладочка из шёлковой саржи, чистенько. – Вам нравится? – спросила она Римму.
Римма злорадно улыбнулась.
- Ну, вот и отлично. Завернуть?
- Давайте примерим! – подсказал Валентин.
Все хохотали с Риммы.
Ойцусь сгорела от стыда. Она хотела, было слово молвить, вдруг её как по затылку стукнуло. Мать ты, моя! Да ведь это сама Хозяйка! Её одёжа-то. Как я сразу не приметила? Отвела глаза косой-то своей. Коса знатная ссиза-чёрная и не как у наших девок болтается, а ровно прилипла к спине. На конце ленты не то красные, не то зелёные. Сквозь светеют и тонко эдак позванивают, будто листовая медь. А одёжа и верно такая, что другой на свете не найдёшь. Из шёлкового, слышь-ка, малахиту платье. Сорт такой бывает, а на глаз как шёлк, хоть рукой погладить. Вот, думает Ойцусь, беда! Как бы только ноги унести, пока не влетело. От подруг она, вишь, слыхала, что Хозяйка эта, малахитница-то любит над человеком мудровать.
Римма покачнулась, словно бы от удара. На корсаже её сверкали драгоценности. Ойцусь никогда не встречала этой женщины, но её сердце томительно заныло при виде глаз незнакомки, устремлённых на неё с выражение холодной жестокости; ещё немного и Ойцусь поклялась бы, что этот леденящий зелёным пламенем взор вот-вот пронзит стены и обнаружит её присутствие.
Не помня себя, Ойцусь бегом добралась до подсобки, и закрылась на двойной оборот ключа.
Особенно мучительно было щёлкать горох. Работа эта сидячая, монотонная. Вот сидят все, вроде бы щёлкают горох, ещё немного, и вот теперь его выпахивают плугом.
Мельчаков притих, он не дышал, поэтому не слышал, какой аромат распространяется от брошенных в бульон специй.
Одним из видов влияния культуры являются сексуальные предрассудки.
- И, тем не менее, - он поднял руки над головой, как бы сдаваясь, - я решил побыть сегодня один.
Распахнулась дверь, и в комнату решительно вошли несколько человек. Люди текли и текли. Почти все женщины чего-нибудь несли в руках. У большинства женщин губы были такого цвета, как флажки на волчьей облаве. От некоторых женщин пахло остро и невыносимо, как от ландышей; пахло теми беленькими цветами, что ошарашивают нюх, и возле которых Каштанка становилась бесчутой. В таких случаях Каштанка отворачивалась и несколько минут не дышала – ей не нравилось.
По сторонам улицы заколебались стены, а далеко за ними задымилась пустыня с пирамидами. Чтобы близкие не могли спасти распятых, у крестов выставлялась стража. Стража – вооружённая охрана. Не высокое дерево, а низкое. Нужно тихо идти. Можно увидеть, как слон пьёт воду.
- Слон бетонный, а зубы фарфоровые, - заметил Гектарев.
Раздался новый крик, крик перепуганного мужчины.
- Да погаси ты свет, Шарапов.
- Выпить бы, - говорит Василий.
Ефросинья Артемьевна встаёт с дивана, разминает ноги. Она ничего не говорит, глядится в наш осколок зеркала, слегка подкрашивает губы и попросту говорит:
- Я приготовлю кофе для всех.
Листья падают с клёнов. Цель, смысл, средство. Ночи ни с чем тёплые.
Кмист, развалившись, сидел на скамейке, чтобы все видели, как он курил. Развитая форма в отображеньи развита. Понты – оценка поведению. Оценка обуславливает.
Душно. В здоровом клёне – здоровый стук. Гильзы летят, однообразно поскрипывая, звенят по шоссе. Шорох от гусениц не ускорил прихода утра. Оно как-то само пришло. Никто его не приглашал, он сам пришёл. Пришёл, бросил чемодан на кресло, освободился от обуви, лёг на пороге голый, свернулся калачиком и уснул.
Далеко, далеко отсюда холодные ветра Антарктики – сущее подспорье снегопашцам. По раскалённым инеем сугробам едут они за апельсиновым соком.
Креветочник то и дело открывал холодильник, чтобы удостоверится о наличии в нём креветок.
К сожалению, день рождения только раз в жизни.

х/ф. “Френсис”, в гл. роли Джессика Ланж – американская актриса.


назад к разделу Мари-Каланхой