Глава XXXIX
Чёрное тело обезглавленного котёнка побежало по тротуару и ударилось кровоточащей шеей о бордюр. Голова тоже не лежала на месте, а ошарашено вертелась и мяукала.
Не засветить бы плёнку! - подумал Ксаверий весь в бликах, ступая по тёмному паркету из окна своей комнаты на балкон. Сколько он уже падал и спотыкался о различного рода выступающие наружности – уже бы дырка была в голове, а он всё никак не убьётся. Теперь вот киске голову отвернул, ни с того ни с сего. Со злости, конечно. Но чрезмерно, чрезмерно в срок отключили батареи центрального отопления в эту весну. Да какие там батареи?! Разве мог он думать о батареях в такой темноте? Хотя, конечно, наступи он на радиатор или ударься он о трубу, - с остервенением вырвал бы, не задумываясь.
Это был второй котёнок на его совести, как и третий голубь, застреленный спицей из лыжной палки, что-то, вроде, на манер духового ружья.
Точно! Вот кого она мне напоминает! - дошло до Ксаверия.
А девушка стояла в ситцевом платье и кофточке и всё видела. Её прокисшее выражение лица заставляло не слушаться его внутренний порядок, а наоборот, всячески уличало его гнусность и самомнение.
Моментально все его труды пошли насмарку. Кто-то зажёг свет в коридоре. Этого вполне хватило, чтобы засветить плёнку. Далее ночь усугубилась и стала такой беспросветной, но главное, такой долгой…
Горы. Споры. В отгулявших папоротниках наконец-то мы встречаем знакомых нам людей. Их двое, но от этого жизнь в гроте на скалистом берегу полноводной реки ничуть не разнообразнее, чем та, которая присуща была Каштанке: как бы чего поесть.
За целлофановым занавесом Ксаверий был принят весьма радушно. Во всяком случае, он почувствовал себя компаньоном по ловле завтрака.
Василий молчал, презренно распутывая снасти, готовясь отправиться восвояси, только ему одному известное место, где клюёт. Разве могла Ефросинья Артемьевна, лёжа на раскладушке, разве могла она знать, чего ему это стоило?
Высказав догадку на этот счёт, Ефросинья Артемьевна, поджав под себя ноги на раскладушке, мило улыбалась, прикрывшись от Ксаверия театральной маской с блёстками.
- Вы чего, рыбу собрались жарить?!
- Ну, для этого её надо сперва поймать, - ответил Василий как можно вежливее Ксаверию.
- Бросайте вы эту ерунду! Поехали-ка лучше в Драммадрохит! Там, в Драммадрохите, - начал было многозначительно Ксаверий, - хоть можно поесть “на халяву”!
Полчаса езды от Инвернеса, резкий поворот узкой дороги – и озеро Лох-Несс открывается во всём своём великолепии. Вытянутое в длину как по струнке на 36 километров, шириной не более 2,5 километра оно легко просматривается до горизонта – тёмная, почти чёрная масса воды в ярко зелёном ожерелье круто опускающихся вниз горных склонов.
Озеро Лох-Несс славится своей глубиной (до 230 метров) и тем, что это самый большой резервуар пресной воды в Британии: 263 миллиарда кубических футов, больше, чем во всех водоёмах Англии и Уэльса вместе взятых. Но главная “достопримечательность” Лох-Несса, разумеется, неуловимая и невидимая Несси, доисторический, как предполагают, динозавр, который, как многим хочется верить, каким-то образом дожил до наших дней.
В Драммадрохите, небольшом посёлке на берегу, таинственного монстра можно увидеть повсюду. Несси весело подмигивает вам с уличных плакатов, маечек прохожих, с этикеток миниатюрных бутылок специального сорта виски “Глоток Несси”. Подсчитано, что легенда от Несси приносит в этот живописный уголок на северо-западе Шотландии 50 миллионов фунтов стерлингов годового дохода от потока туристов и продажи сувениров.
Наглядное подтверждение тому – не менее двух десятков красивых туристических автобусов, припаркованных на стоянке в Глен-Урхарте, старой крепости, откуда открывается лучший вид на озеро, и где разместилась “Официальная выставка Лох-Несса”. Там собраны все сведения, как о самом озере, так и лох-несском чудовище: исторические справки, “свидетельства очевидцев”, отчёты о старых экспедициях, фотографии “Несси”- и “подлинные” и откровенные фальшивки, авторы которых под пытками признались в обмане. Среди подлинных фотографий наибольшее внимание привлекают две самые известные. На одной из воды поднимается тёмный силуэт длинной шеи с маленькой головой (очевидный прообраз всех сувенирных “Несси”), на другой можно разглядеть в воде крупное тело с хвостом и плавниками или лапами. Обе фотографии, впрочем, не совсем чёткие и, по мнению скептиков, могут изображать всё что угодно - от игры света и тени до коряг причудливой формы.
Куратор выставки Бетти Галахер подчёркивает свою научную беспристрастность:
- Мы собрали здесь всё, что известно об озере и о монстре, а выводы посетители пусть делают сами.
- А сама, вы, видели Несси? – спрашивает Ефросинья Артемьевна.
- Честно скажу, нет, не видела, но всегда ношу с собой бинокль.
- А надо бы фотоаппарат, - не вникая в суть беседы, подошёл Ксаверий, жуя чизбургер.
Он всегда в известной ему манере как-то просто внедрялся в разговор по мере своего появления, и так
же беспочвенно мог выйти из любой ситуации. И до того естественно это у него происходило, что, нет, англичанка нисколько не обиделась, напротив, у неё возникло некое хлополадошительное чувство удивительного расположения и симпатии, словно это был давнишний её знакомый, чуть ли не брат детства, можно сказать.
Где-то такие же чувства возникали у всякого, кто оказывался внезапно прерванным или поставленным перед фактом обнаружения Ксаверия. Что же касается выражения поесть “на халяву”, то тут Ксаверию не было равных. Разве можно было допустить прогнать или накричать на него, глядя на это его добродушное выражение лица: “ничего, ничего, не обращайте на меня внимания; я вас внимательно слушаю”.
Бетти Галахер продолжала:
- Несколько лет назад у меня было почти классическое “видение”. Я ехала вдоль озера и вдруг увидела ЭТУ голову на длинной шее, плывущую на другую сторону. Я уже приготовилась получить свои четверть миллиона фунтов (премию одной фирмы), но когда достала бинокль и рассмотрела получше, оказалось, что это молодой олень…
- Какой кто? – переспросил Ксаверий.
- Вас ист дас? – переспросила англичанка.
- Ну, я спрашиваю; а как вы оказались здесь, такая милая, привлекательная?
- А, так на Лох-Несс меня привело известие о новой комплексной научной экспедиции по изучению
озера. Спонсор нынешней экспедиции норвежская фирма “Симрад”, известная во всём мире своим оборудованием для подводных наблюдений. Исследовательское судно “Симрад”, которое бороздит сейчас Лох-Несс, буквально напичкано этими приборами.
Василий оживился.
- Что? – спросил у него Ксаверий.
- Слово! – многозначительно произнёс Василий. – “На-пич-ка-но”!
- Ой, участники всяческих экспедиций всячески подчёркивают, что поиски Несси не входят в их задачу, - скептически высказалась Ефросинья Артемьевна.
- Это серьёзная научная экспедиция, - возразил ей старший инженер “Симрада”, по воле случая включившийся в разговор. – Разрешите представиться, Кааре Гросс – старший инженер “Симрада”.
- Ефросинья Артемьевна.
- Василий.
- Ксаверий.
Все пожали друг другу руки.
- Мы проводим геоморфологическое исследование дна озера, чтобы составить его подробную карту, - сказал Кааре Гросс.
- Тем не менее, все, включая и журналистов, дежурящих на берегу, прекрасно понимают, - возразила Ефросинья Артемьевна, - что экспедиция, которая может взять на учёт каждую форель и каждого моллюска на дне озера, обязательно должна будет обнаружить лох-несское чудовище, если оно, в самом деле, существует.
- Простите, мадам, но я что-то никак не могу взять в толк, что вы хотите от меня?! Если вы верили в существование Несси, то, пожалуйста, верьте! Если же вы не верили, - то не верьте! Пока что после первого этапа экспедиции предварительные результаты дают пищу для размышлений, как скептикам, так и сторонникам существования Несси.
- Так, так, уже “теплее”, - отломав у обнявшегося с англичанкой Кааре Гросса половину сэндвича, сказал Ксаверий.
- Что? – спросил он у Ксаверия.
- Ни чё, ни чё, продолжайте. Это очень интересно!
Кааре Гросс изумлённый смотрел на Ксаверия.
- Гм, неужели, вы думаете, что я не в состоянии купить себе ещё один сэндвич? – нашёлся Ксаверий после воцарившейся паузы. – Да я вам десять таких куплю! Кааре, да не обижайтесь вы так. Ну, в самом деле!
- Да, ради бога, - замялся инженер.
- Ну, а мне, а мне обидно было бы лишиться такого собеседника, пока пойду, приду…
Кааре Гросс продолжал:
- Один из главных тезисов сторонников заключается в том, что целое стадо монстров живёт главным образом в подводных пещерах, и очень редко появляется на поверхности. Однако экспедиция точно установила, что на подводных откосах по обеим сторонам озера никаких пещер нет. С другой стороны, чуткие приборы “Симрада” дважды фиксировали сигналы какого-то “крупного неопознанного объекта” в глубине озера. В обоих случаях сигналы принимались около двух минут, после чего “неопознанный объект” исчезал. Как подчёркивают специалисты, это могло быть что угодно – от завихрения воды до оскопления пузырьков воздуха, но для верящих в Несси это ещё один аргумент в пользу её существования.
- Э, не знаю, - зевнул Ксаверий, - по-моему, никакие научные экспедиции не лишат Шотландию её главной туристической достопримечательности.
- Знаешь, с тобой бы полностью согласился бы Рональд Маккензи, капитан прогулочного катера “Ройал Скотт”, который много лет возит туристов по Лох-Нессу. “Невозможно доказать, что в озере нет чудовища, разве что полностью откачать всю воду до дна”, - засмеялась Бетти Галахер.
- В правоте слов Ксаверия Ефросинья Артемьевна и Василий убедились уже на обратном пути в Инвернесс: навстречу им, к озеру, вереницей шли автобусы с новыми искателями неуловимой и загадочной Несси…
Глава XL
Смех смехом, но когда становится особенно невыносимо, тогда этот смех (не хер ни ком) на хер никому не нужен.
Глава XLI
- Вы хотите летать?
- Да.
- Тогда закройте глаза и прыгайте на как можно дальше.
- А если я упаду с крыши?
- Так что, теперь, вы, не хотите летать?
- Нет.
- Ну, вот видите, а что ж, вы, хотели?
Глава XLII
Тётка таскала Раскольникова за волосы, а он бил её по ногам телефонной трубкой. Полёт над озером Лох-Несс открыл Раскольникову глаза: чудовище – оно существует!
Глава XLIII
В Вязьме Ксаверий шёл без видимых причин на близкое сотрудничество в лучах заходящего солнца. С одной стороны пустырь, по суглинистой дороге идётся, куда – не знается, с другой – Четвёртый сон Веры Павловны: костюмировано-бетонная поликлиника.
- Её здесь раньше не было, и тех столбов тоже…
У Ксаверия к шести часам вечера уже сильно болел живот. Нехорошие люди, думал Ксаверий, кормят всякой дрянью.
Вдоль дороги, и там, на лугу, росло много трав, но, право же, толку от этого Ксаверию никакого. Знал, что от боли в животе травами спасаются, а какими – Ксаверий не знал.
Обычно старых друзей не вспоминают, иначе, как тогда, когда имеют в них надобность.
Ксаверий вошёл в дом. Громаднейший, великолепный зал. Вечер в библиотеке в полном своём просторе и величии. У Ксаверия была голова. Это, наверное, потому, что девушки вокруг были в повязанных платках на голову, а Ксаверий – не был. А откуда здесь девушки? Зато девушки были незатейливые и простые, такие простые, как на швейной фабрике. Какая тяжёлая архитектура этого внутреннего дома; как же всё-таки болит живот!
- Так и ушла?!
- Так и ушла.
- И он ничего?!
- И он ничего.
Женщины в рукавицах открыли заслонку, и из штольни в стене посыпался мусор в подставленную урну.
- Да ты тому не дивись, что ушла, а ты тому дивись: оделась, пошла. Он говорит… погоди, оделся, тогда говорит: “Войди”.
- Скажите, какое это заведение?
- А тебе чего, парень?
- Да вот, никак не пойму: библиотека это, что ли; или поликлиника?
- Это, - отвечают ему женщины, - швейная фабрика. А поликлиника теперь при ней и библиотека тоже в её сооружении, как видишь, находится.
- То-то я смотрю, - пробормотал Ксаверий, сбитый с толку высокорослыми длинноволосыми студентками, просматривающих яркий красочный каталог по биологии.
Какие большие простенки между окнами, а окна большие, широкие, на всю вышину этажей, думал Ксаверий, его каменные стены, будто ряд пилястров, составляющих раму для окон, которые выходят на галерею и оранжерею. Мм-м, как же всё-таки болит живот!
Мягкий неоновый свет на побледневшем лице Ксаверия делал его вид ещё более страдальческим. Мысли, которые произвели развязку, встревожившую людей ему не знакомых, созревали в нём постепенно, и его намерение менялось несколько раз, прежде чем получило свою окончательную форму. Обстоятельство, которое было причиной этих мыслей, было замечено им совершенно неожиданно, только в ту минуту, когда Ксаверий с испугом отметил для себя сон, ужаснувший его. Сон показался Ксаверию очень важным, ибо в этом сне Ксаверий умер. А, умерев, он никак не мог смириться с тем, что его больше нет. А раз меня больше нет, размышлял Ксаверий, то, что же тогда в таком случае жизнь? И не издевательство ли это? Жизнь – свинья. А свинья, как известно, одно из самых иронических животных. И как человек, смотревший на состояние чувств изнутри, Ксаверий в тот же миг понял, что в его жизни начинается эпизод, который на время более или менее продолжительное изменит прежние его отношения с нею.
Не хватало воздуха. Кости Геббельса* напоминали о смерти. Уже на подиуме Ксаверий ужаснулся, что и во сне шёл по подиуму в ночном свете. В глазах стало темнеть. Капец! – подумал Ксаверий. Но человек до последней крайности старается сохранить положение, с которым сжился; в основной глубине нашей природы лежит консервативный элемент, от которого мы отступаем только по необходимости. Какая пёстрая коллекция бабочек, что-то цветное, яркое, дотошное в мелочах, но нет, не до этого сейчас Ксаверий в данный момент.
На земном шаре почти везде встречаются представители растительного мира. Около шестой части суши покрывают леса. Большую площадь занимают степи, саванны, луга, поля культурных растений. Обитают растения в морях и океанах, пресных водоёмах. Они даже есть в сухих пустынях, Арктике и Антарктике. Органические вещества, образующиеся в листьях, оттекают во все органы растений – стебель, корень. В природе существует огромное количество и разнообразие растений, что, прежде всего, связано с условиями их жизнедеятельности. Вода и минеральные соли, всасываемые корнями, передвигаются по стеблю к листьям, цветкам и плодам. Водоросли, как и высшие растения на суше, являются источником органических веществ, продуцентами кислорода в водоёмах. Если бы не водоросли, то, как бы дышала вода? А это очень важно. Когда вода не дышит, она заболачивается. Заболачивается быстро, дерновины плотные образуя. А на фига нам такое надо? Поклонники торфа, конечно, ратуют за это. Веселью их нет предела. Заболачивание часто охватывает большие площади, в связи с чем возникает необходимость в агромелиоративных мероприятиях. Торф образуется из нижних частей сфагновых мхов, которые постепенно отмирают по мере того, как мхи нарастают вверх. Нарастание торфа даже в благоприятных условиях происходит очень медленно (1 см приблизительно за десять лет). Поэтому поклонники торфа по мере сил охраняют старые болота, имеющих большое хозяйственное значение, как сокровищница торфа.
- Ты не видел, куда моя серая лошадь поскакала?
- Нет.
- Опять, наверное, из болот.
- А помнишь, здесь раньше тополя росли, - сказал Печорин, глядя на пни в ряд.
- Да, - ответила Ира рассредоточено.
Осень началась не только в календарях. Днём ещё было тепло, а ночи уже давали о себе знать в плечи. Самое время копать картошку, чтобы потом долгими зимними вечерами с грибами есть суп.
- Ты не видел, куда моя серая лошадь поскакала?
- Нет. Я вообще лошадей давно не видел.
Ира, размахивая пояском, пошла дальше, выискивая по сторонам.
На циферблате здания Горсовета дело шло к пяти часам по полудню, которым начинался сухой грунтовый проулок и уходил в болото. За день дорога прогрелась, и идти по ней в кедах на босу ногу было приятно.
Как шаром прокатилось по городку первое сентября, и теперь все дети “катаются” в школу.
Печорин присел на корточки. В расщелинах лент грунта копошились муравьи. Цепочка их тянулась в траву. Трава росла повсюду. Пырея хватало везде. Широко распространённый корневищный сорняк. Горе тебе, огородник, если опустишь рукава! Рано весною или осенью, а так же летом на паровых полях при культивации и бороновании выгребать успевай целые кучи корневищ пырея. А чтобы окончательно сразиться с ним, - остаётся его собрать, помыть в холодной воде, расстелить на солнце и ветре, чтобы завял, и потом высушить на чердаке.
Со двора красной черепичной крышей сквозь заглушенный забор травой слабо и необыкновенно приятно пахло дымом. Это успокаивало, говорило о земле, о продолжающейся простой человеческой жизни.
Первый месяц осени похож на хитрого рыжего лиса. Неслышно крадётся он по земле, ловко прячется среди веток деревьев, лишь кое-где сначала мелькает среди зелени его рыжий хвост. А потом вдруг всё вокруг порыжеет, словно на каждом дереве, на каждом кустике рассядутся огненные звери. Потом золотым дождём спрыгнут они на землю, и ветер станет гонять по дорогам их стаи.
Северный уездный городок, где осталась его семья, разорившаяся семья служащих, был от Печорина далеко, и он не понимал тогда, что потерял последнюю связь с родиной. Разве есть у меня теперь родина? Если нет работы для родины, нет и связи с нею. А у меня нет даже и этой связи с родиной, - своего угла, своего пристанища, думал Печорин. И он быстро постарел, выветрился нравственно и физически, стал бродягой в поисках работы для куска хлеба, а свободное время посвятил меланхолическим размышлениям о жизни и смерти, жадно мечтая о каком-то неопределённом счастье.
С утра было светло и тихо. Низкое солнце блестело ослепительно. Белый холодный туман затоплял болото. Белый дым таял в солнечных лучах над крышами домов и уходил в бирюзовое небо.
Не спеша, шофёр всходил на гору. Ведомственные гаражи лежали на пологой возвышенности. Косо тянулись вверх антенны крыш; в ясном небе кружили и сверкали белые голуби.
В барском парке, прохваченном ночною сыростью, на низах стояли холодные синие тени, и пахло прелым листом, и яблоками; на лугу в солнечном блеске сверкали паутины и неподвижно рдели светло-золотые клёны. Резкий крик дроздов да дальний петухов иногда нарушал тишину. Листья, пригретые солнцем, слабо колеблясь, падали на тёмные сырые тропинки. Сад пустел и дичал, далеко виден был в нём полураскрытый, покинутый шалаш садовника.
С отдалённого хутора за огородами, чуть слышно донёсся крик петуха. Сидя под забором в высокой траве, издалека можно было различить фигуры женщин, работающих на картофельных полосах, медленно едущего по торфянику мужика. Золотистыми кострами пылали в лощинах кустарники акаций.
Где-то совсем за Печориным прокукарекал петух.
Прошёл чёрный от загара пожилой хохол в тяжёлых сапогах в пыльной кепке с толстым свитком каких-то тряпок и палка, которой он опирался, блестела на солнце, как стеклянная.
В полуверсте от дороги над огородами чернели шиферные кровли маленького хутора. Печорин напряжённо смотрел на них, и нужно было прикрывать ладонью взор. И всё вокруг – и дорога, и тыквы на огородах, и луг, и воздух – сияло от низкого вечернего солнца.
По-прежнему на душе было и хорошо, и грустно, и тревожно… Всё благополучно, всё слава богу, но чего-то не достаёт… людей, может быть, жилья, приятеля… Хотелось петь, рассказывать свою жизнь…
Собственно говоря, и вспоминать-то нечего. А всё-таки при взгляде на эту истрёпанную картонную крышку от чемодана Печорин опускает руки, подавленный воспоминаниями…
Сосчитай до двух и успокойся, сказал сам себе Печорин, аккуратно пряча помятую пачку сигарет. А спичек у него вообще не оказалось.
Холодные южные сумерки неясной дымкой смягчают вечернюю синеву неглубокой котловины, затушёвывают эту картину болотистой низменности с тёмными хащами прибрежных ив, с тускло блестящими изгибами канавы сточных вод, с одинокими тополями, что чернеют над лугом.
Всё как всегда бывало в этой мирной долине… Но, нет, не всё. Нет теперь тополей, много стоит хат тёмных, забитых и немых…
Уже почти все разбрелись по домам. И даль становится дымчато-лиловой и сливается с сумеречными небесами.
А это кто? – продолжал Печорин про себя, всё более раздражаясь от холода, и всё более желая вовлечь его в разговор. - Вот тот пожилой господин с артистической наружностью и лицом как у алкоголика? Посмотрите, как у него запухли глаза и как он смотрит всегда – точно сонный, с холодным презрением. Это настоящий клубный посетитель, и про него непременно говорят, что он – умница, золотая голова, только спился, опустился и должен всем...
- Застынь, человече! – сказал Печорин с деланной бодростью.
Прохожий остановился, и тяжело перевёл дыхание, не вынимая рук из карманов, и пошатывался, когда к нему вплотную приблизился Печорин.
- Застыл? – переспросил Печорин.
- Нет, - ответил он неожиданно просто, поднимая грудь и плечи. – Застыть не застыл…
- Я, конечно, дико извиняюсь, но, отец, огонька не найдётся?
Старик опять собрался с духом и прибавил ещё бодрее таким тоном, точно всё обстояло вполне благополучно, кроме тог, с чем уж ничего не поделаешь:
- Застыть не застыл, а вот здоровье… - он приподнял грудь, - а вот здоровье всё хужеет! - и легонько
двинулся вперёд.
Печорин осмотрел его туфли, штаны: ноги тонки и слабы, спортивные штаны тонки и стары, туфли разбиты, велики…
Необычна была только аккуратность вполне отутюженной, слегка испачканной у воротничка рубашки. Необычен и пиджачишко, старый, вольготный, которых теперь не шьют, но тщательно заплатанный.
Печорин вернул ему коробок.
- Дальний? – спросил старик.
- Дальний… Из-под Якши.
- А это где?
- У-у! – многозначительно произнёс дед. – А тут чего ты? К тётке, дядьке?
- Да, нет… Путешественник я, деда, - вздохнул Печорин. – По былым местам иду. Природу люблю.
- А может до девки какой? – прищурившись, не слушал дед.
- Что? А, нет, - рассредоточено ответил Печорин, и предал окурок старику.
- Давно удушье-то?
- Удушье-то? Давно.
- Селитру не жёг? Очень помогает.
- Нет. Перец… пил.
Старик покачал головою:
- Глупо, - сказал он. – Я вот буквы набираю, наборщик, значит, буду. Понимаешь?
- Дело замечательное, как не понимать?
- Ну, и, это самое, не могу долго концентрироваться, давит. Ну, так и послушайся меня: перец не пей, а
купи селитры. И стоит-то всего две копейки. Разведи, намочи бумагу, высуши и жги. Подышишь – полегчает.
Печорин согласился, не придав, видимо, ни малейшего значения селитре.
- Это можно. Деньги невелики.
- Ну, я тее говорю!
Печорин опять садится и пристально глядит в одну точку, стараясь охватить то, что творится в его душе.
Звёзды в мутном небе светят бледно и сумрачно. Ветер поднимает пыль на дорожках почти твёрдого грунта, и с кустов сыпятся листья.
Вот красной звёздочкой, среди тёмных садов, среди скученных дворов загорелся огонёк…
Кругом были огороды, безжизненные, унылые. Наплывали угрюмые тучи, ветер усиливался, и сухой бурьян летел по грядкам в неприветную тёмную даль. И на душе у Печорина тоже становилось всё темнее и темнее.
- Полюбив, мы умираем? – добавил подсевший всё тот же “клубный посетитель” рядом. Потом пристально и задумчиво посмотрел на Печорина. – Вы не декадент? – спросил он.
- Почему? – ответил Печорин, невольно смущаясь его взгляда.
- Да так… мне кажется, что вы нелюдим, гордец… потом, у вас такое лицо…
- Какое? – спросил Печорин живо.
- Больное, - ответил старик. Подумав. – Вы больны?
Печорин заглянул ему в лицо под самодельную шапку с наушниками и назатыльником мехом внутрь. Необычно было лицо – лицо подростка лет под пятьдесят: бледное и измождённое, простое и печальное. Чёрные глазки глядели со странным спокойствием. Пепельные губы среди реденьких усов и бороды полуоткрывались. Прядь длинных волос, по-женски ложившаяся на маленькое восковое ухо под наушником, была суха и мертва. Тело – щуплое, тощее, с болезненно приподнятыми плечами.
- Болен, - ответил Печорин шутливо, с болью чувствуя всё обаяние его.
- Чем?
- Жаждой того, чего у меня нет, - сказал Печорин. – А хочу я многого… Любви, здоровья, крепости духа, денег, деятельности…
Старик задумался.
- Хотите слив? – вспомнил о сливах за пазухой Печорин.
Но тут старик, помолчав, быстро и серьёзно ответил:
- Я очень понимаю вас. У меня тоже ничего нет. Только не нужно говорить об этом…
Печорин хотел что-то возразить, но удержался и только с радостью почувствовал, что между ними
уже установилась какая-то тонкая связь.
- Ну а почему же вы думаете, что я гордец и нелюдим? – спросил Печорин.
- Потому что у вас очень надменный и грустный взгляд, - сказал старик. – Мне кажется, что вы никогда
никого не любили и что вы большой эгоист.
Печорин был задет за живое, но опять сдержал себя и стал говорить полушутливым тоном:
- Может быть… Кого любить? За что?
- Виноват, - сказал старик, - мне нужно подойти к одной особе.
- Я к вашему сведению ещё и ханжа! – крикнул Печорин.
Старик с приветливой и радостной улыбкой старческого горя пошёл навстречу старухе, сопровождаемой белокурым псом, - старухе с лошадиным лицом и совиными глазами, которые посмотрели на Печорина очень удивлённо.
Печорин, как истый пролетарий, опять почувствовал себя лишним и надулся.
Собака старухин не явно, но подошёл к нему, давая понять, что ответственен за чистоту и спокойствие тут.
“Клубный посетитель” обнял старуху, медленно отложили они калитку, медленно прошли через дворик и скрылись в хате…
Точно напряжённый шёпот не смолкает над Печориным порывисто усиливающиеся шум и шелест деревьев. А когда ветер, как дух, как живой, убегает, кружась, на болото, старые ясени гудят там так угрюмо, жутко.
Й. Геббельс – министр пропаганды фашистской Германии.
Глава XLIV
Разве я знал раньше эту девушку, что жила на чердаке дома, в котором я живу? Мне и в голову не приходило!
На улице было пасмурно. Среда была наполнена сыростью. Ещё в одном окне тоже проветривалась комната. Окно соседей – тоже.
Девушка в вывалянном спортивном костюме к одиннадцати часам на чердаке убирала матрас. Пожухлые ленточки были вплетены в косички.
Она подошла к крану с водопроводной водой.
Я сидел, не шелохнувшись. А вдруг, думал я…
На чердаке больше ничего не было. Девушка умывала лицо. Она очень долго умывалась. А когда закончила, то стала вытираться.
Вытерла лицо и волосы.
- И давно ты тут?! – удивилась мне.
- Ну, не будь я тут давно, как ровно столько, как ты умывалась.
- Ого! Мы ещё не знакомы, а уже на “ты”?
- Вода холодная?
- Холодная, - вытирая ухо, - ответила.
Располагающе доброе чувство. Сестра она мне, что ли? – подумал я. На сколько мне с ней было приятно и по-домашнему привычно.
“Красота! Красота!
Мы везём с собой кота,
Чижика, собаку,
Петьку-забияку,
Обезьяну, попугая -
Вот компания какая!”
Вероломное чувство привязанности накинула она мне на шею, и заставила выдать ей справку, что дом мой сгорел.
Теперь: в силу своего характера она не могла со мной ещё не посидеть, хотя вот-вот должна была идти, и ей было неловко. Этот факт заставлял вдвойне не слушаться мой внутренний порядок, а задержать её на ещё – это уже, извините, свинство.
Глава XLV
Падающие тени как тушь.
Как-то по-иному светило солнце.
Я спасусь! – решил для себя Сергей.
Здесь всё было на виду. Тут даже бельё приобрело окраску высохших осиных гнезд, и тушь как падающие тени. Время полдника.
Оставаться на виду не было причин. Он украл, он что-то скомкал, и положил себе в карман. Очень много лишних движений совершалось на виду. Казалось, что всё торчит в разные стороны из несостоявшихся карманов для этой цели. Самое время упасть в корзину.
Черны, как падающая тушь, тени. Этот мужик в кирзовых сапогах, свитере и пиджаке прошагал мимо. Стало быть, не заметил, решил Сергей, и уверенно стал двигаться из-под кепки глубокой тени бетонного проёма.
Что за чепуха? – подумалось вдруг, - если они так будут упорно смотреть в меня, эти двое у гаражей, - то зря я вышел на солнце. Если я вне подозрений, то чего мне опасаться? А если я в поле подозрений, то опасаться есть чего.
Упорные взгляды отодвигали Сергея на задний план. Он бы не прочь бы и сам на заднем плане оказаться, как это говорится, да без переднего, дело в том что, никак не обойдёшься. Без переднего дело – “труба”. И беда никогда не приходит одна. Мало того, что изменил скрижалям своего сердца, так оно ещё трубит копотью, и ноги проскальзывают. Буксуют по стеклу поля подозрений.
Судя по всему, таблица умножения – этот лётный городок на песчанике построен недавно. Пятью пять – двадцать пять, дважды четыре – восемь, посчитал в момент окна домов Сергей и кинулся в подкатившую багажную корзину. Завалился в носках и ботинках, тем более что вот-вот бы подошвы по стеклу разъехались, так что дух захватило…
Не успел опомниться и перевалиться к Анжеле, кабриолет с развороту дал тягу, так что слюни на лету повисли.
- Ух-ты! Здорово!
Красная легковая автомашина мчалась по бетону, едва шурша резиной. Прощай, чужая земля! Но Сергею здесь больше нельзя, - уже зажглись огни, словно лужи глаза, словно камни в воде все погасшие звёзды лежат на льдинистом дне.
Кисти рук Сергея на лаке красной двери автомобиля лежали, а сам он не переставал удивляться радужности коммуникаций, труб, узлов и развязок, серпантином проносящихся над головой. Плотнее плюшевых штор, страшнее чугунных оград, везде взгляд свой встречает Сергей, себя только видит. Возможно, он уже спускался с небес или рождался не раз. Какая горькая память – память о том, о том, что будет потом.
Жёлтое, лиловое, синее, бордовое, красное, зелёное свисает поперёк. Нет, не свисает – свистит!
Когда он проснётся, снова будет один под серым небом провинций… Но сейчас свистят капроновые джунгли.
Было время, когда люди думали, что ртуть, железо или медь могут превращаться в серебро или в золото. Для этого нужно только сплавить металл с особым веществом - “красным львом”, и тогда он станет золотом. А если сплавить с другим веществом - “белым львом”, то получится серебро. “Красный лев” по иному ещё называли философским камнем. Говорили, что это лекарство от всех болезней, чудодейственное снадобье, которое возвращает старикам молодость, девушкам девственность и даже может сделать человека бессмертным.
Стоит ли удивляться, что поисками “философского камня” занимались многие, в том числе малоизвестные учёные древности. Они называли себя алхимиками. Алхимики без конца смешивали в своих колбах и ретортах всё, что попадалось им под руку: землю, истолчённые в порошок руды, высушенные внутренности животных, магнитные защёлки, навоз, кору деревьев. Всё это они нагревали, заливали всевозможными жидкостями, кипятили.
При этом алхимики произносили разные заклинания, которые должны были помочь превращению этих немыслимых смесей в таинственный “философский камень”. Только никто не знал, как выглядит этот всемогущий камень. Короли и султаны, прослышав о богатстве, которое могут добыть алхимики, приглашали их ко двору, устраивали им в своих замках и дворцах лаборатории. И требовали только одного: золота, как можно больше золота!
Но золото у алхимиков всё никак не получалось.
И хотя мы сейчас понимаем, что алхимики заблуждались, смеяться над ними не нужно. Не нужно над ними смеяться. Концепция герметизма на пути к оцепенению завуалирована. Как приподнять эту вуаль – никто не знает. Зато все дружно и упорно разлагаются. Уверенно, так сказать, выполняют “программу” по самоуничтожению. Здесь теперь стоит посмеяться. Ну, сами посудите: какой дурак в нынешнем-то обществе способен жить не по плоти, но по духу? Именно способен? Ведь чтобы жить по духу, нужно залезать в реторту и сидеть там. А кому это понравится? Кому это придётся по вкусу? Прихоти ищет своенравный. Но каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственною похотью. Похоть же, зачавши, рождает грех, а сделанный грех рождает смерть.
Анжела сидела вся из себя на заднем сиденье в тёмных очках, золотых пряжках, пуговицах и пурпурных одеждах, запястьях, перстнях, серьгах и привесках, невозмутимо напыщенно смотря журнал мод.
Красная легковая автомашина мчалась по бетону, едва шурша резиной.
Кисти рук Сергея на лаке красной двери автомобиля лежали, так что, глядя на эту картину сверху, Анжела была подобна даме с собачкой, где в роли “болонки” был Сергей.
В каждом из нас спит волк. В каждом из нас спит зверь. Я слышу его рычанье, когда танцуют. В каждом из нас что-то есть, но я не могу взять в толк: почему мы стоим, а места вокруг нас пустуют?
Исправьте сердца, двоедушные. Превратен путь человека развращённого.
- Не люблю тёмные стёкла. Сквозь них тёмное небо, - полез снимать очки Сергей Анжеле. – Дайте мне войти, откройте двери!
Ему снится Чёрное море, тёплое Чёрное море. За стёклами дождь, но он в него не верит.
Сергей попал в сеть и ему из неё не уйти. Её взгляд бьёт его словно ток. Звёзды, упав, все останутся здесь. Навсегда останутся здесь.
О, как высокомерны глаза её и как подняты ресницы! Горда, надменна сердцем, самолюбива, сладострастна и распутна; невоздержана, сластолюбива, высокомудрственна.
К свободе призваны мы ныне!
Есть люди, которые чисты в глазах своих, тогда как не омыты от нечистот своих.
Нечем хвалиться. Малая закваска квасит всё тесто. От соблазна до изнеможения – один шаг. Нечестивый мучит себя во все дни свои. Звук ужасов в ушах его. Страсти едят его плоть как огонь изнутри и как ржавчина выедают дух в нём, подобно мухе, выедаемой изнутри собственными червями. Ропотники, ничем не довольные, поступающие по своим похотям.
Не многие из них имеют. Желают, а не имеют. Злятся.
Нелюбовны, горды, немилостивы. Все помыслы их о роскоши. С мыслью о ней приходит и презрение. И они входят во внутренности чрева, благоденствуют там изумительно и ужасно.
Нет на свете печальней измены, чем измена себе самому.
Женщина, жившая в неге и роскоши, которая ноги никогда своей не ставила на землю по причине роскоши и изнеженности, будет безжалостным оком смотреть на всех и не даст им последа, выходящего из среды ног её, и детей, которых она родит, потому что при недостатке во всём тайно будет есть их, в осаде и в стеснении.
Какая горькая память – память о том, о том, что будет потом.
Что разрушенный город без стен, то человек, не владеющий духом своим.
Картинки менялись одна за другой. Сергей не жаловался. Ему было хорошо.
Если воспитывать человека в неге, то впоследствии он захочет быть царём. Раб же с двоящимися мыслями не твёрд во всех путях своих.
Всякий путь человека прям в глазах его, но Господь взвешивает сердца.
Если бы Сергей захотел постичь стезю жизни Анжелы, то пути её непостоянны, и он не узнает их. Не отдавай женщинам сил твоих, ни путей твоих, губительницам царей.
Глубокая пропасть уста блудницы.
Как-то по-иному светило солнце; ибо мёд источают уста её и мягче елея речь её. Смело нанесена тушь по векам и на самой макушке стянуты кричащим бантом в жмут лоснящиеся на солнце витые мокрые волосы.
Дух человека переносит его немощи. А поражённый дух – как может подкрепить его?
Как отложить прежний образ человека, истлевающего в обольстительных похотях, а обновиться духом ума своего? И облечься в нового человека, созданного по Богу, в праведности и святости истины.
Как совлечься осквернённого ума и совести?
Картинки менялись одна за другой. Сергей не жаловался. Ему было замечательно.
Если жизнь во плоти доставляет отрешённую блажь, то не знаем, что избрать. Влечёт и то, и другое: имеем желание быть со Христом, но, вместе с тем, будучи помрачены в разуме по причине презрения и ожесточения сердца, дошедши до бесчувствия предаться распутству, так чтобы делать всякую нечистоту с ненасытимостью.
Никто не обольщай самого себя. Стоит осуетится в умствованиях своих, и омрачится несмысленное сердце.
Глупость привязалась к сердцу юноши. Мало того, что оно уже сейчас трубит копотью, так ещё душа изнывает от прихотей. Среди мира идёт на Сергея губитель.
Время полдника.
Картинки менялись одна за другой. Сергей не жаловался. Ему было - лучше не бывает.
Свистят капроновые джунгли.
- Аэродром! – закричал Сергей с полощущимся в открытом рте сквозняком.
- Ещё бы! – произнесла Анжела.
Под тенью крыла гигантского лайнера они мчались уже довольно давно, минуты две с половиной, но плеяда нагромождений “бубликов” авиационных колёс замечена была только сейчас. Она резко предвосхитила радость полёта и воплощение мечты в реальность…
Хуже всего, конечно, было ожидание. Анжеле надо было сходу на “Кодиллаке” заезжать в самолёт, а так Сергей и минуты не посидев, побежал смотреть вокзал.
- Я щас, я только “ситра” куплю!
В кармане звенела мелочь. 20 копеек, 20 копеек, 40 копеек… Хм. 40 копеек одной монетой? – подумал Сергей, пересчитывая пригоршню мелочи в руке у себя.
Невозможно перечислить всё. Взять хотя бы начало октября. Какие-то люди, какой-то завод. Стены такие, как ежевика летом. Солнце ещё довольно высоко стояло на чистом небе, но листья уже не те, и за бетонным забором уныло стояли закалённые в троллейбусах. Заводской слесарь починил кожух и слил в бригадный тазик тёмную полосу машинного масла. Мило смотрелись в цеху исправленные кожухи заводским слесарем.
Чёрным обелиском прошёлся работник и скрылся в орешнике.
Сторож и кочегар играли на аванс. При этом Сергею показалось, что кочегар ест уголь, и запивает его похабно рыжим турецким чаем.
- Ти всіх в свому дворі піздиш?
Сергей повернулся от неожиданности.
Трое молодых суровых работника вальяжно обступили его.
Боязнь перед людьми ставит сеть.
- Никого я не пижжю, - ответил Сергей, смутившись.
- Ти, мумік, хулі ти вдягнувся, як пєтух? Ти ше в цеху не був, навєрно?
Сергея ударили в пах, и дали “саечку без всяких”, потом приподняли за воротник, и то, что он украл, забрали, приложив пинка под зад.
- Чмиряга! Стоять!
Сергей опять попытался собраться с духом и сказать что-то в адрес обидчиков таким тоном, точно всё
обстояло вполне благополучно, кроме того, с чем уж ничего не поделаешь. Но что разрушенный город без стен, то человек, не владеющий духом своим. А, кроме того, горько неприятно и обидно Сергею, что спрятаться негде от безобразия.
- Чуєш, казачок, ти не обіжайся! Ти шо, на мене обідився, може?! – допытывался, повиснув на согнутом Сергее злобный и малообразованный работник.
Я спасусь! – наотмашь решил для себя Сергей, и попытался вырваться из утлых запахов вонючей робы мерзавца.
С отчаянием ему удалось вырваться, и взъерошенный он выбежал наверх по лестнице под кепку глубокой тени бетонного проёма.
Черны как пролитый мазут стены.
Присесть не на что и облокотиться тоже.
Осторожно, стараясь не испачкаться больше в сажу, Сергей стал двигаться в нише, прокопченной и залитой мазутом.
Интересно, а там что? – подумал он, - что это там за свет?
Хоть и не удобно было идти согнутому в модельных туфлях по выщербленному подиуму, но надо же было узнать, зачем это электричество кому-то нужно!
А! Вот что! Это спортивная секция по боксу.
Обмолоченные опилки и стружки сыпались из груши – большого кожаного мешка – в корыто на полу. Всё больше опилок в корыте, всё больше… Чистая сталь так и блестит на свету. Тут некто ударил со всего маху, и груша потихоньку с треском распоролась.
Не по себе стало Сергею. Вспомнил, где находится, и не по себе сразу стало. Нелепо как-то.
Присесть не на что и облокотиться тоже.
Осторожно, стараясь не испачкаться обратно в сажу, Сергей стал двигаться назад.
Хоть и не удобно было идти согнутому в модельных туфлях по выщербленному подиуму, но надо же было выйти обратно.
На пути перед глазами замахало палкой. Сторож, стоя на приставленной деревянной лестнице, размахивал своей клюкой перед Сергеем, едва не задев его по голове.
От неожиданности и несправедливости Сергей опешил:
- Вам-то что я сделал?!
Сторож был вне себя от гнева, не в силах достать и ударить Сергея палкой. Тогда он стал швырять в него углем.
С досады Сергей стал искать, чем бы запустить соответственно в сторожа. А, вот! Литая чугунная крышка под подшипник полетела в “исчадие спесивой злобы”.
В сторожа он не попал, и крышка полетела вниз… Только бы там никого не было!
Внизу раздался крик. Неужели!… подумал Сергей.
Это там внизу пустую породу на вагонетках девушки выталкивали наружу, и так с середины весны до поздней осени.
- Де? Там, да? Там він?! Там?!
Как не далеко в глухой тёмный угол забился Сергей, будущее для него теперь повстало ещё темнее и
глуше.
Работницы его не долго искали. Можно сказать, сразу нашли...
Глава XLVI
Друзья вошли в маленькую комнату, в которой лежал их больной товарищ. Он уже поправился, но врач велел ему провести в постели ещё денёк-другой.
- Присаживайтесь! – сказал хозяин комнаты. Тут же он с иронией улыбнулся.
Улыбнулись и гости. Рассаживаться было не на чем. Вся обстановка комнаты состояла из раскладушки, телевизора, журнального столика и стула.
Всё же расселись: двое сели на стул (парень посадил девушку на колени), двое в ногах больного, четверо примостились на подоконнике.
- Ну, как тебе?
В комнату вошла мать Гектарева.
- Игорёк, Саня, берите оладьи, пока что ещё тёплые.
- А, спасибо, тётя Фаня.
- На. Берите, Саня, не знаю, как девочку звать. Пока берите что тёплые, а то у меня там остальные сгорят.
Трое из гостей достали из общественной пачки каждый по сигарете на двоих и курят.
Смотрите: в параллелепипеде как в аквариуме находятся шесть человек, а говорить им, собственно говоря, как и рыбам, не о чем. Для больного какая-никакая перемена в обстановке. Беседа же удручённых жизнью молодых людей кого хочешь засунет обратно.
На балконе в пыли и цементе цветы…
Жуткая тишина сопровождала эти минуты, это ожидание. Только иногда раскладушка поскрипывала, и все в страхе поглядывали друг на дружку, словно пытаясь заранее отгадать, кто же предатель.
Все сидели взаперти – вроде бы одни во всём мире. Там везде шла какая-то жизнь…
Видно было, что никто толком не знал, что делать дальше.
Когда мать Гектарева снова появилась в дверях, все повернули головы в её сторону, как заводные куклы.
- Саша, а водку вы у нас тут в гастрономе брали?
- Нет. В центре.
- По чём?
- По пятьдесят пять с наценкой, - ответил Дуниковский.
- Вы, если курите, то форточку сразу откройте.
- А; хорошо! – ответил Печорин, потянулся и приоткрыл форточку за занавеской. Тоже мне “цэ-у”, подумал он.
Впрочем, он ничем не выразил своего недовольства, хоть и дуло в шею. Как видно, уже одно то, что он находился в этой комнате, делало его счастливым. Он не спуская глаз, смотрел на хозяина комнаты, и взгляд его был полон надежды.
- Ну, что, - сказал Гектарев, когда шум улёгся, - у вас с собой?
В ответ Сафуитдинов достал и показал флакон с мутной жидкостью.
- Хорошо, - ответил хозяин комнаты.
- Ну, давайте, давайте же, – шептал Печорин, перебегая от одной группы мальчиков и девочек к другой, размахивая руками, как будто хотел обнять и тех, и других, и третьих. Обнять от радости, что его товарищи сейчас совершат то, зачем пришли.
- Да, будет тебе! – сказал кто-то.
- Ну, давай!
Гектарев уже не лежал, а сидел на постели.
Лучи заходящего солнца косо падали на стену, у которой он сидел, и в этих лучах лицо его казалось
золотым.
В руках у него появился шприц. Ему снарядили его, и, найдя то, что искал, лихорадочно проткнули
иглой…
Все остальные находились тут же в комнате, и, найдя то, что искали, лихорадочно попротыкали иглами…
Глава XLVII
Опять этот с Цыпиной горы топает. Думают, наверное, гадюка. Того и гляди, наступит. Надо уходить.
За нашей точкой в камнях живёт семейство гадюк. В тёплые солнечные дни они выползают погреться на камнях.
Дождя не было и в этот день. Облака рассеялись к вечеру, и огромная луна снова поднялась над смоляной гладью болота. Шершавые стволы риний зажглись мёртвым алюминиевым блеском. Чёрная маслянистая вода уже стала кладбищем бесчисленных своих обитателей, безжалостно убитых обилием тепла и пищи. Два источника жизни поглощали третий, - самый важный – кислород. Болото задыхалось. Ни плеска, ни движения в неподвижной воде. Только пузыри болотного газа со стонами, всхлипами и чавканьем расталкивали пухлую толщу гниющего ила, чтобы проплыть призрачным хороводом по лунной дорожке.
На самом юге Дальней Сибири в приморской тайге заканчивалась осень. Прошёл сезон дождей. Почти исчезли клещи, комары, мокрецы - кровососущие насекомые, от которых нет спасения ни, днём ни ночью.
Четвёртый день Мересьев с товарищами окружены буйной порослью тайги. А как же иначе? Только так. Лишь вершины сопок оранжевые - это первые признаки зимы.
Пока было два таких звена, укомплектованных лёгким гусеничным танком и броневиками. Но Мересьев не был танкистом. Он был разведчиком.
Четвёртый день среди бесконечного моря зелени они безуспешно ищут женьшень, растение совершенно необыкновенное, “корень жизни”.
Но надо быть начеку. Японские агрессоры могут нахлынуть в любую минуту.
Надо тихо идти. Можно увидеть, как косуля пьёт воду. Вот серый старый дом. Теперь он глух и пуст. Вечереет. Морозная тишина. Блестящие крупные бусинки росы украшивали земную траву. Тихое розовое небо, скромно белеющая луна, и неподвижные рябины и мохнатый туман вдали – всё было спокойно и бесстрастно. А ведь если хорошенько подумать, то в человеке должно быть всё прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли. Всем место есть в мире просторном: и белым, и жёлтым, и чёрным, думал Мересьев, переступив через останки японского солдата.
Чем ниже спускаешься чащей к воде, тем гуще заросли, тем больше сырость.
Мересьев достал нож, и на стволе бревна старого серого дома вырезал: “ТУТ БЫЛ МЕРЕСЬЕВ”.
- На память, - сказал он товарищу.
Боец тоже достал свой нож, и уже было, принялся вырезывать свою фамилию, как тут к нему подскочил командир и дал пинка под зад. Следом командир велел стесать топором все надписи, что оставили бойцы на доме, иначе бы это их выдало.
Холодный лес плох в сумрачный осенний день, - тут и прохлада, и паутина мрака. Чем ниже спускаешься чащей к воде, тем гуще заросли, тем больше сырость.
И вот, наконец, останавливаются перед старым кедром, на стволе которого ещё видна большая квадратная рана – “латунза”. Такие затёсы делали много лет назад искатели женьшеня. О! Это не простой знак! Он предупреждает, что где-то поблизости находится или оставлено нетронутое растение. Правда, зачастую бывает, что легендарный корень давно уже выкопан, а старый затёс вводит в заблуждение.
Волнуются: повезёт или нет? Предстоит метр за метром осмотреть склон сопки. Плохо, что уже вечер и впереди ночь.
Начинают поиск. Они не видят друг друга и чтобы далеко не расходиться, изредка постукиваем палками по стволам – ведь в тайге не принято громко разговаривать или перекликаться.
Воины Красной армии прекрасно знают, как выглядит это растение, о котором рассказывают легенды. Оказывается, что после однократного приёма нескольких граммов экстракта корня физическая и умственная работоспособность повышается в среднем на 30%. И действительно, по словам местных жителей, достаточно пожевать небольшой кусочек корня – и человек может целый день без устали шагать, быть способным нести тройной боекомплект и проталкивать танки в труднодоступные районы Приамурья.
Но женьшень в то же время очень нежное растение. Пройдёт таёжный пожар, закончится бой, вырубят ли лес – резко изменятся окружающие условия, тогда корень может “засохнуть” в земле на долгие годы.
Перед глазами всё время стоит высокий зелёный стебель с мутовкой пятипальчатых сложных листьев. Из центра поднимается длинная стрелка, увенчанная зонтиком из алых ягод.
Что и говорить, хорошее подспорье “корень жизни” банке с халвой и фляге со спиртом.
Но прошло уже полчаса, а женьшень будто ускользал от них. Уже сколько раз готов был вырваться радостный крик: “Панцуй!” – именно так по старому таёжному обычаю сообщают о счастливой находке. Но нет, в переплетении трав попадался лишь молодой скромный родственник из того же семейства аралиевых.
Но пора остановиться, вскипятить чаю. Постукивая по деревьям, бойцы сходятся на край поляны. Чтобы прогнать усталость, бросают в котелок несколько гроздей лимонника китайского. Жгуче-кислые ягоды очень помогают на длинных переходах, хорошо восстанавливают силы и улучшают остроту зрения.
Неужели опять попался затёс обманка?
Сбросив куртку, Мересьев полез на высокий кедр, чтобы осмотреть окрестности.
- Ты куда? – смеётся товарищ.
- А вот сейчас увидишь.
Что это?! – мелькнуло в голове у Мересьева. Он боится спугнуть это видение. В пяти шагах от камня, на котором сидит его товарищ, среди редкой травы возвышается растение.
“Панцуй!!!” - кричит Мересьев во всё горло, лихорадочно спускаясь вниз.
Товарищ вскакивает и с недоумением глядит вверх на Мересьева: “Какой-такой может быть “панцуй” на дереве?”
- Вот он!
Они стоят на коленях перед ним, чтобы лучше рассмотреть.
К Мересьеву подбежали два лейтенанта с майором.
- Пятисучковый! – радостно шепчет товарищ.
Да, на ихнем женьшене пять сложных листов. Ягод нет. Или осыпались, или склевали птицы.
- Двадцать лет, не меньше! - принимая из рук Мересьева увесистый корень, заявил всем майор Макеев.
- Если не больше! - радуется лейтенант Ураев.
- Ну, что, воротиться бы назад не мешало до темна!
- Да, товарищ майор!
- Да, боюсь, не успеем…
Суровая дымка окутывала лесной покров Приамурья.
- А мы на перекладных, товарищ майор!
- А это как?
- А очень просто! Вы, товарищ майор, садитесь на меня с корнем. Бойцы садятся друг на друга и потом равнопопеременно меняют друг друга. Представляете, пока один несёт, другой отдыхает! Это же, сколько сил сразу экономится!
- Вдвое! – догадался майор. – Ай, да голова! Ай, да Ураев! Ну и смекалка у тебя!.. Это что ж, по-твоему, получается: это мне-то майору на себе тебя лейтенанта тащить?!!!
- Виноват, товарищ майор! Никак нет! Мы вас с лейтенантом Пятницким будем попеременно нести!
- Вот это другое дело. За находчивость хвалю!
Холодный лес плох в сумрачный осенний день, - тут и прохлада, и паутина мрака. Чем выше поднимаешься чащей от воды, тем реже заросли, тем меньше сырость, но тем труднее нести на себе товарища.
Чем ниже спускаешься чащей к воде, тем гуще заросли, тем больше сырость. Вот серый старый дом. Теперь он глух и пуст. Морозная тишина. Вульгарно смотрится майор на согнутом лейтенанте. Беспросветный мрак окутал лесной покров Приамурья…
Решающим фактором успеха считалась оперативно-тактическая внезапность, которая должна была поставить противника в такое положение, чтобы он не смог противостоять нашему сокрушительному удару. Для печатания плана операции, приказов, боевых распоряжений и другой оперативной информации была допущена только одна машинистка.
Дальнейшие действия и весь ход наступательной операции показали, что особые меры по дезинформации и маскированию, а так же другие меры по подготовке внезапной операции сыграли очень важную роль, и противник действительно был застигнут врасплох.
Глава XLVIII
Ах, как хочется прикоснуться к крашеному в защитный цвет металлу.
На плацдарме орудия разворачивают стволами в сторону болота. Сооружают бруствер, маскируют позиции.
Мересьев с бойцами несётся на другой конец сопки. Там, в ельнике спрятаны миномёты, похожие на самые обыкновенные трубы.
Мересьев подбегает первым. Он уже готов ухватиться за перекладину. Но тут дорогу ему преграждает солдат с винтовкой.
- Куда?
Глупый вопрос! Что он, сам не видит?
- Как это, куда? – удивляется Мересьев. – Наверх. Это наша вышка.
- Давайте отсюда! Чужим здесь делать нечего.
Ну и смекалистый попался. Что он – сам не видит, что перед ним свой?
Да чего тут с ним зря время терять! Бегом к следующей вышке. Здесь явно разместился главный штаб.
Но и сюда не подобраться – связисты тянут провод. Вот не везёт!
В междусопочник за ельником и бежать нечего. Как увидят их японцы, - всё! Считай, кончился для них этот изумительный день. В ту сторону лучше даже не смотреть.
Но всё-таки нужен и Мересьеву с бойцами-разведчиками свой наблюдательный пункт. Вот-вот начнётся, а они всё бродят как неприкаянные. И вдруг они все, словно сговорившись, разом прыгают с крыши и прячут головы в папоротник.
Новим було те, що японські літаки ганяють за нашими машинами, розстрілюючи їх з повітря.
Чудо-богатыри - шофёры творили практически невозможное. В условиях невыносимой жары, знойных ветров, под обстрелом вражеской авиации кругооборот транспорта в 1300-1400 км длился в течении пяти дней!
Рискуя быть убитым, Кмист ходил нараспашку, чтобы все японцы видели его галстук. Он нарочно придумывал всякие гадости, чтобы досадить им. Он был бесцеремонен и громок в отношении японского “аса”.
От перенапряжения у него даже перехватило дыхание.
Рядом валялся разбитый трассерной очередью имитатор забивания кольев.
Спиленные солдатами брёвна свезены к трём холмам. Мересьев, всадив топор в бревно, спешит им на выручку. Какой странный вид у сержанта. Без гимнастёрки, босиком, зато на голове фуражка – что за военное начальство без фуражки.
Глаза Кмиста щурятся, как от яркого солнца. Он пытается открыть дверь кабины, но безуспешно.
Каштанка царапает лапами дверь, грызёт нижний угол. Халва понравилась. Халва в кабине осталась.
Мересьев настораживается, опускает руки. По-воровски крадётся к водовозу. Смотрит на всегда такого весёлого, не унывающего Кмиста и ничего не может понять. Верить ему или не верить? Вдруг розыгрыш? Нет, не должно быть. Очень уж хмурое лицо у шофёра.
Солнце пробивается сквозь белёсое покрывало, и пыль послушно относится к болоту.
Один из снарядов угодил прямо в сопку, высоко в воздух поднялась полусфера песка.
Началось!
Вот уже раздался второй оглушительный выстрел, и в болоте взметнулся столб грязи. Ещё один, ещё!..
Теперь заговорили миномёты – настала их пора. Мины одна за другой, летят куда-то в сторону, противно завывая. Становится страшновато.
Наконец Кмисту удалось открыть дверь покорёженной и прострелянной крупнокалиберной очередью кабины, и Каштанка с визгом заскочила на сиденье. Жестяная банка с халвой была простреляна и валялась под педалью сцепления. Куски липкой халвы были повсюду в кабине. Фотография красивой девушки испорчена.
Взмахом ладони Кмист смахнул крошки халвы с сиденья и уселся за руль. Не без удивления он завёл “трёхтонку” и уехал. Обескураженный Мересьев стоял посреди дороги, не в силах расхохотаться. Воздух то и дело потрясали всё новые и новые залпы орудий.
Глаза Мересьева щурятся от яркого солнца.
Ровно в 9 часов утра, когда наша авиация штурмовала бастионы противника, бомбила его артиллерию, в воздух взлетели красные ракеты, что означало начало движения войск в атаку. Атакующие части, прикрытые артиллерийским огнём, решительно рванулись вперёд.
Удар нашей авиации и артиллерии был настолько могущественен и удачен, что противник был морально и физически ошеломлён, и был не в состоянии в течении первых полтора часа открыть артиллерийский огонь в ответ. Наблюдательные пункты, связь и огневые позиции японской артиллерии были разбиты.
Пехота бросилась в атаку. Пулемёты противника открыли беспорядочный огонь. Тучи артиллерийских снарядов падают вблизи японцев. Им страшно. Они упали духом. Но особенно ожесточённые и кровопролитные бои ведутся в районе Больших Песков, где японцы оказывали более серьёзное сопротивление, чем предполагалось Красной армией. Чтобы исправить допущенную ошибку, пришлось дополнительно ввести в действие 9-ую мотоброневую бригаду и усилить артиллерию.
Ведётся беспощадный бой… Сколько убитых и раненых Мересьев не знает. Обстрел противника не прекращается. Тьма самолётов советско-монгольськой авиации всё время тревожит врага. После бомбардировок и артогня бросается в атаку советская пехота. Количество убитых быстро увеличивается…
Разгромив фланговые группировки японцев, наши бронетанковые и механизированные части в конце дня завершили окружение 6-й японской армии, и с этого момента началось дробление на части и уничтожение окружённой группировки агрессора.
Борьба осложнялась через сыпучесть песков, большие котлованы и барханы.
Японские части сражались до последнего человека. Однако постепенно солдатам становилась понятной несостоятельность официальной пропаганды про непобедимость императорской армии, потому что она терпела немыслимое поражение и не выиграла за четыре месяца войны ни одного сражения…
Наступил вечер. Бензин кончился уже как часа три. Машины не пролетали мимо Кмиста, и ему было скучно. От скуки он тихо запел песню:
“Ой, не всё про горе плакать,
И не всё об нём тужить,
Дайте времени маленечко
Мне в радости пожить”.
Шагая по пустынной дороге туда и обратно, он вдруг услышал позади себя в придорожном мелкосопочнике какой-то шорох.
Кмист обернулся и застыл на месте: перед ним стоял японец.
Это был щуплый узкоглазый шустряк в изодранном мундире с автоматом в руках.
Ахнув, Кмист стал рвать с себя револьвер, но японец сделал умоляющий жест рукой, быстро наклонился и положил на песок свой автомат и ручную гранату.
- Не беспокойтеся, сан, - сказал он на ломаном русском языке. – Яко са… я хотел… сдаваться в плен…
Квантун капец!
И сейчас же из-за сопки вылезли ещё японцы. Они тоже сложили оружие к ногам Кмиста, и каждый, заискивающе улыбаясь, сообщил, что Квантуну капец.
Когда церемония сдачи в плен закончилась, узкоглазый шустряк сказал:
- Води нас скорее в плен... Мы есть голоден как койот!
- Бензин раздобуду, тогда отвезу вас в город к коменданту! – строго сказал Кмист. – А пока… ждите здесь. Ничего, не сдохнете!
- Сдохнем, - убеждённо сказал узкоглазый. - Нам надо бегом!.. Быстро, сан… комендатура!.. Мы решать ходить в город! – любезно сказал шустряк. – Пожалуйста, дай нам наш автомат!
В ответ на эту любезную просьбу Кмист наставил на шустряка револьвер и грозно крикнул:
- А, ну, назад! И тихо у меня сидеть!
Агрессоры присели на обочину дороги и стали ждать. Худые, заросшие, оборванные, они действительно напоминали стаю койотов.
А вот от чего действительно не было спасения так это от комаров. Японцам хорошо, у них накомарники. Хлопнут себя по лицу и дальше сидят, как ни в чём не бывало. Кмист же и в кабине нет спасенья. Хоть бери, да паука в банке разводи, да корми его потом халвой, что б от комаров защитил.
Тут Кмист услышал весёлый перестук колёс и фырканье мотора. На дорогу выскочила знакомая полуторка. Кмист замахал рукой, приглашая водителя остановиться.
Заскрежетали тормоза, полуторка остановилась.
- Что случилось?
- Бензин кончился.
- А эти?
- Что? А, эти?! Мне сдались! Двенадцать штук. Вон сидят. А вот тут их автоматы.
Каштанка радостно виляла хвостом. Шофёр полуторки отломал ей кусочек халвы, и Каштанка стала радостно жевать её.
- Слышь, друг, - сказал Кмист шофёру, отдавая ему пустую канистру, - отвези их в комендатуру, а то мне на них глядеть противно.
- А мне, что же, можно сказать, радостно? У меня своих дел по горло. Эти японцы… у меня из-за них, - он ударил себя ребром ладони по шее, - эти японцы у меня вот где!
- Так что ж мне с ними делать?!
- А хер с ними! Брось их тут, пусть подыхают! А нет, - всё равно на наших выйдут!
Кмист так и поступил. Когда оружие пленных было уложено в кабину, сели они каждый в свою машину и уехали.
Глава XLIX
Зашёл Обломов в Оловянное королевство, как посмотрел на его жителей, и тошно ему стало. Одни такие скучные, что от их взглядов молоко киснет. Другие только лежат, с боку на бок переворачиваются, бород не стригут, рубах не стирают, каши-щей не варят, всё сырьём едят. Третьи и того хуже: им и поворачиваться лень, лежат словно убитые, в небо плюют от тоски. И у всех очи серые, оловянные.
- Лежишь чего ты? – спросил Обломов одного лежебоку. - Ведь уж мхом оброс.
Тот даже глаз не открыл, ответил слабым голосом:
- Ходить лучше, чем лежать. Стоять лучше, чем ходить. Сидеть лучше, чем стоять. Лежать лучше, чем
сидеть. Вот я и лежу.
Стал вникать в смысл сказанного Обломов. И невольно почувствовал, как усталость наполняет его
тело. Прилёг он. А как лёг, то тут же и у него глаза сделались серыми, оловянными…
И больше Обломов никуда не делся.
Глава L
Градусник с голубой деревянной шкалой.
- Что дальше будешь делать?
- Не знаю. Просто на улице опять идёт дождь.
- Не так, скотина!
- Ваше преподобие, а как нужно?
Зерта молится. Зерта весьма тщательно и щепетильно молится. Девушка в храме общается с Господом.
На велосипеде разве можно разъезжать в часовне? А почему тот парень разъезжает?
Зерта молится. Ей нет никакого дела до того парня. Тщательно и щепетильно молится. Заутренний молебен она начала неуверенно, не умеючи, чем весьма разозлила священника. Но он бы ей показал как надо, а не злился. Зерта ещё подумала, разве он священник? Священник так на неумение спесью не ответил бы. Мудрец бы так не поступил.
Сама виновата. Нечего было в кирху приходить.
Но разве из-за священников приходят в храм? Я к Господу пришла молиться. И не моя вина в том, что не умеючи стала. Он бы мне показал, а не злился.
Зерта молится. Зерта весьма тщательно и щепетильно молится.
Зерта красивая. Она молодая рослая немецкая девушка. Длинные ногти, покрытые красным лаком мешают ей собраться с мыслями в молитве. Дождь за цветными витражами как из ведра. Старинные статуи у стен внимательно следят за каждым телодвиженьем. Проникновение их взглядов всеобъемлюще, заставляющее задуматься над сутью мира и себя в нём.
А ему, значит, можно на велосипеде ездить? Что ж он на него свою спесь не сгоняет? – думала Зерта.
Парень проехался перед алтарём под гранёным куполом кирхи, не сводя глаз с Зерты, и свернул в проход между лавами.
Гитлер-юген, отметила Зерта. Лицо красивое, а сам ещё зелёный. Наверное-то, и девушки ещё не познал.
Но Зерта молится. Как ни трудно собраться, она тщательно и скрупулёзно молится.
Косые струи дождя хлещут по окнам. Барабанит сердце с утра бодрым маршем.
- Ну, что ж ты ездишь здесь? – не выдержала Зерта.
- А ты красивая, - остановился молодчик, заносчиво откинув голову.
- Тут нельзя. Разве не понимаешь?
- А это мой отец.
- Всё равно нельзя.
- Можно. На улице дождь; и война, - добавил он серьёзно.
Зерта молится. С виду она строптива. Но мы даже не подозреваем, как часто нами в жизни руководят женщины.
Зачем мне рай кроме свободы? – думала Зерта. Что я, хуже других? Я всегда была лучше них. Зачем мне такое наказанье? Зачем эти груды полу, а то и вовсе голых тел? В чём смысл? В массовой декларации тел. Половое бесстрастье – вот результат беспрестанного созерцания голых тел. Мистика денег перед цивилизацией. Холодный лунный свет завораживает общество. В основе эксплуатации человека лежит страх человека перед солнцем. Подлинный любовный диалог возможен лишь под луной и звёздами.
Саркофаги холодной духовности расползаются по свету. Скоро они войдут в каждый дом. Грядёт, грядёт новое средневековье!
Наконец Зерта берёт свою плетёную корзину с фасолью и выходит на открытый воздух. Но перед этим она бросается поправить лавы, выстроить их по струнке, как полагается. Ведь нельзя уйти для себя по косому направленью. Тут должен быть порядок.
Сначала на велосипеде, потом пешком пошла через деревню с твёрдой волей, что шлюха в ней умерла, умерла как ливень с каплями на ступенях кирхи.
Зерта поправила пилотку и прошла мимо. Ей нет никакого дела, что творится в этой деревне. Геноцид – это слишком для молодой красивой немецкой девушки. Счастье в том, что она – немецкая девушка, что, не задумываясь, владеет немецким. Счастье в том, что близка сердцем к высокой культуре и эстетически чувственна. Вот в чём счастье. А всё остальное… В общем, всё равно как солнцу где светить, дождю где лить, ветру где дуть… (но не всё равно Господу).
