Глава XVI

Ещё в прошлом веке русским врачам было известно, что есть у горцев целебный молочный напиток, название которого происходит от слова “кейф” - веселье, удовольствие, блаженство. В 1883 году ялтинский врач В. Дмитриев после тщательных исследований пришёл к выводу: кефир целебен. Позже это мнение подтвердили и другие пациенты гинеколога: кефир действительно возбуждает аппетит, утоляет жажду, улучшает работу желудка, кишечника, почек, половых органов, повышает общий тонус организма.
Но местные жители строго хранили тайну приготовления напитка, который они называли “даром аллаха”, и ни с кем не хотели делиться “пшеном Магомета” - кефирными грибками.
В 1908 году Всероссийское общество врачей обратилось к известной фирме “Унитекс”, директором которой был Бартозов Тихон Сергеевич просьбой наладить выпуск кефира. В окрестностях Кисловодска фирма имела два сырозавода, сырохранилища. В Кисловодск за кефирными грибками Тихон Сергеевич отправил свою дочь Ирину.
Окончив Новскую школу скотоводства и молочного хозяйства, Ира под руководством французского мастера освоила сложную технологию изготовления сыра “камамбер” и других французских сыров. Ира могла запросто уехать жить во Францию, благодаря своей известности, которую она получила на Всемирной выставке в Париже за сливочное масло, в котором нежный и естественный запах цветущей сирени сочетался со свежестью русского леса после грозы. Однако же Ира была той девушкой, в которой дикий потаённый шарм её природы сочетался в ней с неописуемой подсознательной любовью к родным просторам и берегам. Её глубоко трогала и потрясала глубина лазурного неба, мерцание звёзд, розовый разлив вечерней зари, прозрачная дымка степных просторов, багровый закат перед ветреным днём, трепетание марева над горизонтом. Синие тени в сугробах мартовского снега, журавлиную стаю в голубом небе, отражение солнца в мириадах капель утренней росы, серые нити дождя в пасмурный день, фиолетовое облако на сиреневом кусте, нежный стебелёк и голубой колокольчик подснежника. Она радовалась жизни, потому что слышала шёпот листьев и песню кузнечика, журчание серебряного ручейка и переливы серебряных колокольчиков, жаворонка в горячем летнем небе, шуршанье снежинок и стон метели, ласковое плескание волны и завораживающую тишину ночи – услышала и, затаив дыхание, слушает сотни и тысячи лет чудесную музыку жизни.
На закате шёл дождь. Полно и однообразно шумя по саду, вокруг дома и в незакрытое окно в зале тянуло сладкой свежестью мокрой апрельской зеленью. Гром грохотал над крышей, гулко возрастая и разражаясь треском, когда мелькала красноватая молния; от нависших туч темнело. Наступила ночь. Дождь перестал, но отец, ушедший в поле, всё не возвращался. Ира была одна в доме, но и тогда никогда не скучала. Она ещё не успела насладиться ни своей ролью хозяйки, ни свободой во время недельного отпуска. Она с отцом провела всю первую деревенскую зиму в уединении. Но она была здорова и красива, нравилась сама себе, нравилась даже за то, что ей легко ходить и бегать, работать что-нибудь по дому или отдавать какие-нибудь приказания. За работой она напевала какие-то собственные мотивы, которые меня трогали. Кажется, ей всё было к лицу, хотя одевалась она очень просто.
Как только дождь прошёл, Ира накинула на плечи шаль, и, подхватив юбки, побежала к варку, где бабы доили коров. Несколько капель упало с неба на её открытую голову, но лёгкие неопределённые облака, высоко стоявшие над двором, уже расходились, и на дворе реял странный белый полусвет, как всегда бывает у нас в апрельские ночи. Свежесть мокрых трав доносилась с поля, мешаясь с запахом дыма из топившейся людской. На минуту она заглянула туда, работники – молодые мужики в белых запашных рубахах сидели вокруг стола за чашкой похлёбки, и при её появлении обрадовались, а Ира подошла к столу и, улыбаясь над тем, что она бежала и запыхалась, сказала: “А папа где? Он был в поле?” “Он был не надолго и уехал”, - ответило ей несколько голосов сразу.
Она торопилась в дом приготовить отцу ужин, но когда она вошла в прихожую, отец уже ходил по залу, стуча сапогами. И почему-то она необыкновенно обрадовалась ему. Шляпа у него была сдвинута на затылок, борода растрёпана, кирзовые сапоги и прорезиненная штормовка закиданы грязью, но он показался ей в эту минуту олицетворением мужской красоты и силы.
- Что ж ты, в темноте? – спросила Ира.
- Да я, Ира, сейчас лягу, и ужинать не буду, устал ужасно и при том, знаешь, который час? Ведь теперь всю ночь заря, заря зарю встречает, как говорят мужики. Разве, молока, - добавил он рассеянно.
Ира потянулась к лампе, но он замахал головой и, разглядывая стакан на свет - нет ли мухи, стал пить молоко. Соловьи уже пели в саду и в те три окна, что были на северо-запад, виднелось далёкое светло-зелёное небо над лиловыми весенними тучками нежных и красивых очертаний. Всё было неопределённо, и на земле и в небе, всё смягчено лёгким сумраком ночи, и всё можно было разглядеть в полусвете не погасшей зари. Она спокойно отвечала отцу на вопросы, по хозяйству, но, когда она внезапно сказала, что завтра ей ехать в Кисловодск за кефирными грибками для фирмы, отец почувствовал, что краснеет.
- С кем? – пробормотал он.
- С Кмистом. Шофёр молоковоза.
- Что ж, малый красивый, умный, только вот… серьёзности в нём маловато. Сколько ему?
- Лет тридцать пять.
- Ну, вот, я и говорю… эдакая великовозрастная распиздота.
- Не говори та, папочка, - сказала Ира, - и на глазах у неё накатились слёзы.
Отец долго смотрел на неё, потом, поцеловав в лоб, и пошёл к дверям своего кабинета. – Утро вечера мудренее, - прибавил он с усмешкой.
Сонные мухи, потревоженные их разговором, тихо гудели на потолке, мало-помалу задрёмывая, часы зашипели и звонко и печально прокуковали одиннадцать…
“Утро вечера мудренее”, - пришли Ире в голову успокоительные слова отца, и опять ей стало легко и как-то счастливо грустно.
Отец уже спал, в кабинете было давно тихо и всё в усадьбе тоже спало. И что-то блаженное было в тишине ночи после дождя, и старательном выщёлкивании соловьёв, что-то неумолимо прекрасное реяло в далёком полусвете зари. Стараясь не шуметь, Ира стала осторожно убирать со стола, переходя на цыпочках из комнаты в комнату, поставила в холодную печку в прихожей молоко, мёд, масло, прикрыла чайный сервиз салфеткой и пошла в свою спальню. Это не разлучало её с соловьями и зарёй. Ставни в её комнате были закрыты, но комната её была рядом с гостиной и в отворённую дверь через гостиную она видела полусвет в зале, а соловьи были слышны во всём доме. Распустив волосы, она долго сидела на постели, всё собираясь что-то решить, потом закрыла глаза, облокотясь на подушку и, внезапно заснула… Кто-то явственно сказал над ней: “Кмист!” Она, вздрогнув, очнулась, и мысль о замужестве сладким ужасом, холодом пробежалась по всему её телу…
Ира лежала долго, без мыслей, точно в забытьи. Потом ей стало представляться, что она одна во всей усадьбе, уже замужняя, и что, вот, такую же ночь муж вернётся когда-нибудь из города, войдёт в дом и неслышно снимет в прихожей пальто, а она предупредит его и тоже неслышно появится на пороге спальни… Как радостно поднимет он меня на руки! И ей уже стало казаться, что она любит. Кмиста она знала мало. Мужчина, с которым она мысленно проводила эту самую нежную ночь её первой любви, был не похож на него, и всё-таки ей казалось, что она думает о Кмисте. Она почти полгода не видела его, а ночь делала его образ ещё более красивым. Было тихо, темно. Ира лежала, и всё более теряла чувство действительности. Что ж, красивый, умный… И, улыбаясь, она глядела в темноту закрытых глаз, где плавали какие-то светлые пятна и лица… А меж тем чувствовалось, что наступил самый глубокий час ночи. Если бы Прасковья была жива, подумала Ира о своей старшей сестре, я пошла бы сейчас с ней и мы проговорили бы до рассвета… Но, нет, подумала Ира, одной лучше. Я схожу к ней на могилу, когда выйду замуж. Что-то робко треснуло в зале. Ира насторожилась, открыла глаза. В зале стало темнее, всё вокруг неё и в ней самой уже изменилось и жило иной жизнью, которая непонятна утром. Соловьи умолкли, медленно щёлкал только один, живший в эту весну у балкона; маятник в зале тикал осторожно и размеренно точно, а тишина в доме стала как бы размеренно напряжённой. И, прислушиваясь к каждому шороху, Ира приподнялась на постели, и почувствовала себя в полной власти этого таинственного часа, созданного для поцелуев, для воровских объятий и самые невероятные предположения и ожидания стали казаться ей вполне естественными. Ира вдруг вспомнила шутливое обещание Кмиста прийти как-нибудь ночью в их сад на свидание с ней… А что, если он не шутил? Что, если он медленно и неслышно подойдёт к балкону? Облокотившись на подушку, она пристально смотрела в зыбкий сумрак, и переживала в воображении всё, что она сказала бы ему едва слышным шёпотом отворяя дверь балкона, сладостно теряя волю и позволяя увести себя по сырому песку аллеи в глубину мокрого сада…
Ира обулась, накинула шаль на плечи, и осторожно выйдя в гостиную с бьющимся сердцем, остановилась у двери на балкон. Потом, убедившись, что в доме не слышно ни звука кроме мерного тиканья часов и соловьиного эхо, бесшумно повернула ключ в замке. И тот час же соловьиное щёлканье, отдававшееся по саду, стало слышнее, напряжённая тишина исчезла, и грудь свободно вздохнула душистой сыростью ночи. По длинной аллее молодых берёзок, по мокрому песку дорожки она шла в полусвете зари, затемнённой тучками на севере, в конец сада, где была сиреневая беседка среди тополей и осин. Было так тихо, что слышно было редкое падение капель с нависших ветвей. Всё дремало, наслаждаясь своей дремотой. Только соловей томился своей сладкой песней. В каждой тени ей чудилась человеческая фигура, сердце у неё поминутно замирало и когда она, наконец, вошла в теплоту беседки, и на неё пахнуло теплотой, то была почти уверена, что кто-то тот час же неслышно и крепко обнимет её. Никого, однако, не было, и она стояла, дрожа от волнения, и вслушиваясь в мелкий сонный лепет осин. Потом села на сырую скамью… Ира ещё чего-то ждала, порою быстро вглядывалась в сумрак рассвета… И ещё долгое и близкое неуловимое веяние счастья чувствовалось вокруг неё, - то страшное и большое, что в тот или иной момент встречает всех на пороге жизни. Оно вдруг коснулось её - и может быть, сделало именно то, что нужно было сделать: коснуться и уйти. Помнит, что все те нежные слова, которые были в её душе, вызвали, наконец, на её глазах слёзы. Прислонясь к стволу сырого тополя, она ловила, как чьё-то утешение, слабо возникающий и замирающий лепет листьев, и была счастлива своими беззвучными слезами. Ира проследила весь сокровенный переход ночи в рассвет. Она видела, как сумрак стал бледнеть, как заалело белёсое облачко на севере, сквозившее сквозь вишенник в отдалении. Свежело. Ира куталась в шаль, а в светлеющем просторе неба, который на глаз делался всё больше, и глубже дрожала чистой каплей Венера. Ира кого-то любила, и любовь её была во всём: в холоде и аромате утра, в свежести зелёного сада, в этой утренней звезде… Но вот послышался резкий визг тормозов молоковоза – мимо сада в Кисловодск. Потом на дворе кто-то крикнул сиплым утренним голосом. Ира выскользнула из беседки, быстро дошла до балкона, легко и бесшумно отворила дверь и пробежала на цыпочках в тёплую темноту своей спальни.
Кмист утром стрелял в ихнем саду галок, а Ире казалось, что в дом вошёл пастух и хлопает большим кнутом. Но это не мешало ей крепко спать. Когда же она очнулась, в зале раздавались голоса и гремели тарелки. Рискуя простудиться, Кмист ходил по двору нараспашку, что бы все видели его галстук. Он нарочно придумывал всякие поводы, чтобы зайти в особняк усадьбы. Он был вежлив и тих в этот апрелевский день. В сумерках прошла гроза с градом. Крупные градины ложились на дорожках сада и горками скатывались у крыльца террасы. Потом Кмист подошёл к её дверям и крикнул: “Ирина Тихоновна, стыдно, заспались!”
А Ире и в правду было стыдно, стыдно выйти к нему, стыдно, что она откажет ему, - теперь она знала это уже твёрдо, - и, торопясь одеться и поглядывая в зеркало на своё побледневшее лицо, что-то шутливо и приветливо крикнула в ответ, но так слабо, что он, верно, не расслышал.

Глава XVII

Битый час как дураку пришлось сидеть в предбаннике, скоропостижно захлопнув дверь из квартиры, битый час, без ключей, сидеть пришлось как дураку.
Глаза смотрят горизонтально в дверь.
Мясо птицы будет нежнее на вкус и быстрее сварится, если в воду влить столовую ложку уксуса.
А благоденствия на земле никогда не будет, потому что люди бегут всю жизнь за истинными, с их точки зрения, ценностями, как котята за бумажной бабочкой на ниточке в глазах снисходительного чёрта.
Туда, куда следовало, опоздал, пошёл на воздух, куда глаза глядят. Глаза смотрят горизонтально вдаль.
Мать выпустила собой, на обед пришедшая.
Ещё в глубокой древности люди знали о существовании нефти. У неё было замечательное свойство. Она прекрасно горела. Нефтью заправляют светильники, пропитывали нею паклю огневых стрел, смазывали колёсные оси. Из неё изготавливали целебные мази.
Однако до тех пор, пока не был изобретён двигатель внутреннего сгорания, большой нужды в нефти не было.
Иное дело теперь. Нефти! – требуют автомобили и самолёты, теплоходы и паровозы, тракторы и комбайны, электростанции и заводы. Их двигатели, печи и топки работают на бензине, керосине, мазуте и других видах жидкого топлива, получаемого из нефти.
Нефти! – требуют машины и механизмы, скользящие и вращающиеся части которых нуждаются в постоянной смазке. Смазка делается из нефти.
Нефти! – требуют химические заводы: из неё производят синтетический каучук, эластичные волокна, пластмассы, краски, взрывчатые вещества, стимуляторы роста растений, водку…
- Ой, ой, токо не надо так идти “на бреющем”, слышишь; нет, он не слышит!
- Валера?!!! Здравствуй!
- Ну, шо, рассказуй, де ты щас?
- Учусь в нашем индустриальном, последний год уже.
- И кем будешь?
- Инженером.
- Ха-ха! Инженером.
- Ну а как ты, давно вернулся?
- Два месяца.
Бывшие друзья-одноклассники… После школы каждый пошёл своей, якобы, дорогой. О Валере было слышно, что сидит он в местах не столь отдалённых, за что конкретно, - неизвестно. Ходили слухи… Да, в общем, мне это было и не важно.
Валера ещё в школе был драчуном и хулиганом, а вот вдвоём мы как-то “спелись”, и, зачастую садясь вместе на задней парте, во время урока рисовали карикатуры и смешинки на кого бы то ни было. У Валеры был дерзкий, плотоядно-заразительный смех, который-то и заставлял рисовать пуще прежнего. Валере было по хуй, когда смеяться. Валере вообще всё было по хуй. Учителя же по этому поводу смотрели на Валеру ничуть не иначе, как на потенциального бандита. И действительно, смуглый, маленький “компактный” с продолговато закругленными чертами лица, немного пухлыми, но, однако же, ничуть не портившими его щеками, с прямой широкой переносицей, маленькими, глубоко посаженными каре-желто-зелеными глазами, которые постоянно искрились неусидчивым хулигански озорным огоньком и ровные, немножко вразлёт шнурки бровей к низу, повторяющие очертания его верхних век, во всём этом, включая красиво очерченные, близкие к полноте губы, во всём этом как-то явственно проглядывался его холерически бандитский шарм. Сюда же: Валера любил полексиконить на бандитски воровском жаргоне, а темы криминального фильма, как то: темы про войну или контрабандистов-пиратов хватало на одну, а то и две недели, включая несравненные “перлы” родной мультипликации. Тут уж воспроизвести на бумаге того или иного героя, означало “с полуоборота” впасть в экстаз до потери пульса…
Когда же Валеру учителя пытались выставить за шиворот из класса, то это, как правило, растягивалось на долго. Валера распускал руки, и поливал руганью. Эдакая романтика бандитизма мне в нём была по сердцу. В конце концов, это рано или поздно доставало всех в классе, но к тому времени Валера уже посмотрел следующий мультфильм…
Глаза смотрят вертикально в Валеру.
- Так от, Серёга, всё было. Но я хоть и погулял. По “штуке” на то время зарабатывали.
- Ну, так это ж тогда были деньги.
- Ха! Ни хуя себе, деньги! Да на такие деньги тогда можно было пол-Луцка опоить!
Зачастую, Валера сам, не умеючи, упрямо рисовал смешинки. Причём, если некоторые, не умеючи, тут же бросают это дело, то у него это стало самоцелью.
Тетрадные листки тут же в порядке вещей вырывались из чужой тетради даже в присутствии владельца. Какое либо сопротивление – бесполезно.
Крепко сжимая шариковую ручку, Валера лихорадочно теребил ею над листком в нерешительности начать рисунок. В конце концов, появлялся персонаж из лаконичных наотмашь проведённых похуистических линий. Вдобавок Валера усиливал эмоции собственным звуковым сопровождением, отчего рисунок перерастал в батальную сцену из чёрного юмора. Тема сопровождалась дерзко медитативным повторением конкретных фраз или слов. “Злодеи” вооружались “до зубов”, им присуща была наглая ухмылка и беспощадность к “жертве”. “Злодеи” должны были чувствовать себя комфортно, поэтому снабжались “джентльменским набором” и всем необходимым для удовлетворения своих амбиций. И вот тут-то те или иные аксессуары, детали костюма становились объектом продолжительного развязного хохота. Что, например, означала фраза: “Пяточка, латочка и сапожок!?” А она означала, что это “злодей”, обутый в собранные гармошкой женские сапоги на высоком каблуке, который в галифе, где неотъемлемо выделялась залатанная пяточка на сапожке. “Злодей” всегда был сутулым и безразличным к “жертве”.
Валеру за шиворот выставляли за дверь, а он, обращаясь ко мне, радостно пел: “Пяточка, латочка и сапожок!”
Отец Валеры, как и Кмист, был шофёр. Шофёр бензовоза. А ещё у Валеры было два младших брата Юра да Витя. А ещё у Валеры была мать – маленькая приветливая тихая женщина и бабушка. А ещё Валера к восьмому классу был кандидат в мастера спорта по дзю-до, а в десятом (уже в “бурсе”) - стал им. А ещё он старательно нарисовал тушью и красками на альбомном листе натюрморт: алоэ в горшке на табуретке, гранат и кофейник. А ещё тушью и пером – на окраине в деревне закат.
- А теперь вот, вышел - миллион двести отдал за аккумулятор. У меня ж “шестёрка”, а на штрафной стоянке стояла. Менты, сука, сняли. Поменяли полностью, твари, - заметил Валера, пригубя пиво “из горла” на остановке.
Глаза смотрят вертикально в Валеру. А те же глаза каре-жёлто-зелёные. И передо мной уже стоял тот прежний Валера. Но всё-таки это были другие глаза, видавшие виды и отношения реальной криминальной среды. А этот его теперешний смешок придавал прошлому шарму некую вульгарность и развязанность.
- Заворовский женился.
- Да?!
- Да. А ты, шо, не знал?
- Нет.
- Ну, то я тебе говорю. На этой, как же ж её… Ну, эта “коза”, которая у меня ещё на выпускном на коленях сидела…
- А, Майя.
- Во. Майя. Хе-ге. Майя.
- А про Балду слышал?
- Та слышал. Ломанулись все… Вольф их там всех знает. Это ж надо больным быть… Ну, шо, ну это ж Болдырев.
Сырая отвратительная погода на дворе. Брюки как и проезжающие мимо автомобили и троллейбусы, задрипаны грязью. Словно стоял и не ощущал действительности полностью. Даже не воспринимал всерьёз. Потом пошли, но… фиг его знает.
- Вот, блядь, втюрилась в меня по уши, - сказал о подошедшей к нему у гастронома девчонке Валера. – “Всё для тебя, - говорит, - сделаю!” Ну, куда ж, малолетка… Да куда, ты ж там так и поляжешь!
Шли, а Валера крутил брелоком с ключом на пальце.
- Знаешь, Сирьгей, ни хуя мне не доказали, а четыре года дали по убежжению суда.
Мимо ног съехала грязная легковая автомашина.
- В такое время сел, а в такое вышел, - сожалея, отметил Валера.
- А я, ты знаешь, Валера, себя в музыке попробовал.
- А на чём ты играешь?
- На гитаре. Электро.
- А, ну я ж помню, ты ещё тогда на выпускном на гитаре шо-то пел. Ха! Так я ж тоже, я ж ударник!
- Да?!
- Ну! Мы ещё с мужиками тогда в бурсе… Я, клавишник и басист. Три человека. Соляры не было. Не нашлось человека.
- Ага, точно, ты ещё тогда мне предлагал, шо б к вам приходить.
- Ну!
- Точно.
Низкорослый дядечка в кролячьей шапке у мебельного остановились поговорить с Валерой о делах насущных.
- Знаешь, я вспоминаю, Серёга, как мы с тобой всякие смешинки рисовали. Ха-ха, э-э!
- Да.
- Всякие дезертиры, хуиры…
- Было время. Ты знаешь, Валера, ты как никто другой пёрся по этому делу и понимал это всё.
- Ну, это ж смех, ну, ё-моё! Ну, чё не мпосмеяться?
- Собственно, для нас я только и рисовал.
- Ну, это ж юмар, блядь, смех! Смех это ж здоровье! Как ты там, блядь, карикатуру на всех нарисуешь!
- Я только сейчас понял, что это же панк натурный был, только не осознанный.
- Ну, юмор! Как ты, блядь, “керу”,“керу”, как она конфетки жрала. Ха-ха, э-э!
- А немцы!
- О, блядь! Официры! Плёточки-хуёточки… У меня ж были дома твои рисунки, та пока, блядь, сидел, малышня де-то похерила…
- Слышь, Валера, странная вещь отмечается.
- Какая?
- Во всех пятиэтажных домах, кого только приходиться знать, зачастую все обитают на пятом этаже.
- Да?.. “Открывай, криминальная полиция!” - ответил Валера голосу за дверью…

Глава XVIII

По безлюдной брусчатке, стуча сапогами, пробежал прочь переволновавшийся большевик. Работа не благодарная и без красивых форм. Да и типы эти, во всяком случае, - ещё дело текущее, а потому и не могут быть художественно законченными. Возможны важные ошибки, преувеличения, недосмотры. Во всяком случае, предстояло бы слишком много угадывать. Но что делать, однако ж, не желающему влачить нищенское существование сыщику в одном мещанском роду, педанту и эстету, одержимого тоской по радужному благополучию будущего?
- Где он?!
- Ваше сиятельство…
- Упустили?!
- Никак нет-с! Он туда побежал, сволочь. Хе-хе, ему от нас, Ваше сиятельство, никуда не деться! Там тупик-с!
Утром той страшной сцены Валентин, к которому пришли Жухрай со связным, успел известить Ругера о предстоящем злоумышлении. Это случилось таким образом. Жухрай всё-таки склонил его к участию и, овладев красным карандашом, сообщил ему подробности и все обстоятельства предприятия, а, наконец, и самый последний момент их плана, то есть, когда Кмист выдумал комбинацию об обмане охраны вагоноремонтного депо, и овладению бронепоездом. Но в решительное время Валентин решил изменить Жухраю, будучи благоразумнее из всех, и предвидя в проектах возможность уголовщины. Главное же, он почитал благодарность Ругера - капитана контрразведки гораздо вернее фантастического плана неумелого, но горячего Жухрая, и почти помешанного на революции Кмиста. Кстати, непонятны в таком случае мотивы отношений к Валентину, и почему Жухрай не мог без него обойтись. Но гораздо любопытнее вопрос: зачем нужно было Жухраю вводить в курс дела Валентина, указывая на все детали операции на карте, тогда как он, Жухрай, имея уже в руках планкарту, совершенно бы мог обойтись без его участия? Ответ теперь был ясен. Валентин был нужен ему, во-первых, по знанию обстановки в городе, а главное Валентин был нужен ему в случае переполоха или какой беды, чтобы свалить на него всю ответственность. А так как Валентину денег было не надо, то Жухрай и почёл его помощь даже весьма и не лишнею.
Но Ругер не поспел тогда вовремя. Он прибыл через десять минут после выстрела, когда квартира Валентина представляла уже совсем другой вид, а именно: минут пять спустя, после того как в дом ворвалась полиция, приподнялся и встал Валентин, которого все считали убитым. Он с удивлением осмотрелся, вдруг быстро сообразил и вышел в кухню. Там надел свою куртку и исчез. Свидетельство он оставил на столе. Выстрел из револьвера ошеломил его и вызвал кровь, не произведя более никакой беды. Меж тем Валентин уже бежал за врачом, но, ещё не добежав до врача и сорока шагов, дорогу ему перешёл Жухрай и, прострелив ему коленную чашечку, расстрелял в него все патроны.
Ещё с лестницы Володя в ихнем доме заслышал шум, но дверь в него оказалась запертой. В коридоре стоял незнакомый большевик в кирзовых сапогах. Не успел Володя ступить и двух шагов, вдруг увидел, как врач и жена его, оба чем-то перепуганные находились так же в коридоре и чего-то ждали. Жухрай перезаряжал револьвер, время от времени поглядывая на них.
- Ты интригантка! Тебе нужно было слушать его?! С этой минуты ты опозорила себя в обществе, и будешь отвечать перед судом!
- Это ты эксплуатируешь несчастного больного, и довёл его до безумия! А кричишь на меня, потому что я женщина, и меня некому защитить, - шептались соседи Володи по дому между собой.
- Ах, да! Ты – невеста его! Невеста! – злобно и неистово захохотал врач.
- А ну, цыц, мне! – пригрозил дулом револьвера у носа врача Жухрай.
- Мерзавец! – завопил тот на него.
- Получи! – процедил сквозь зубы Жухрай, с замаха ударив врача в пах.
Жена склонилась над скорчившимся мужем.
“Господа! Здесь он, тут, сволочь! Тут!” На крик врача к двери подбежали жандармы.
Не долго думая, Жухрай выстрелил в первого ворвавшегося в дверь жандарма, и тот, рухнув, явился причиной замешательства в дверях. Возникла сутолока. Воспользовавшись этим, Жухрай настоятельно рекомендовал Володе вывести его через заднюю дверь.
- У нас нет задней двери.
“Хватай, уйдёт, сволочь!”
Жухрай, оттолкнув с дороги Володю, застрелил ещё одного жандарма. Володе заложило уши.
- А, хотя, через крышу можно! – ткнув пальцем в противоположное окно в конце коридора, моментально подсказал он большевику. Тут он хотел, было обернуться, но в это мгновенье на него налетел Ругер, и с размаху они грохнулись на пол. На несколько минут Володя как бы потерял сознание, но, опомнившись, противно ощутил щеками жёсткие колючие усы штабс-капитана и тошнотворный запах его раскрасневшегося лица. От удара плыли перед глазами разноцветные круги, и чьи-то неясные мутные очертания невольно наводили на мысль о бескрайности численного превосходства со стороны ремней, сабель, золотых погон и пуговиц. Вдобавок от выстрелов над головой обратно заложило уши, и страшно разболелась голова. Поднявшись, Володя направился вниз по лестнице, из носу у него шла кровь, и его мутило. Он вышел на улицу, но снова столкнулся нос к носу с разозлённым Ругером. Ругер схватил его за шиворот и грозно велел городовому отвести “щукина сына” в участок. Володя медитативно требовал оставить его в покое. Но так как Ругер был в своём мундире, то городовой и взял его. Это привело Володю в полное исступление, и, сопротивляясь изо всех сил, он, кажется, ударил городового. Затем их появилось двое и его повели.
- Ваше сиятельство, Ваше сиятельство, поймали! Поймали-с, голубчика!
- Не зли, шельма!
- Помилуйте, Ваше сиятельство, уж ведут-с! – тоненько протрезвонил Ругеру обрадовано расшаркивающийся сыскной агент.
Выйдя из автомашины, Ругер победоносно подошёл к большевику.
“Обыскать!” – дерзко скомандовал он.
Из-за голенища сапога Жухрая жандарм вытащил сложенную вчетверо планкарту вагоноремонтного депо и передал штабс-капитану. Развернув её, Володя увидел, с каким цинизмом Ругер рассматривает карту, сплошь пестреющую жирно наведенными красными линиями и обозначениями.
- Так, так… Знаешь ли ты, тварь, какую неоценимую услугу ты нам оказал, от скольких хлопот ты нас избавил. Милый мой, да тебе цены нет! У нас с тобой будет дли-и-инный разговор! В машину мерзавца!
- Ваше превосходительство, а с этим что делать?
- Я же сказал, в участок! Мы из-за него чуть “товарища” не упустили. Выполнять!
Володя едва помнил, как привели его в какую-то дымную, закуренную комнату со множеством разных людей стоявших и сидевших, ждавших и писавших. Очевидно, он получил сотрясение мозга от удара с капитаном, его до сих пор мутило, и ужасно болела голова. Он хотел сейчас только одного – побыстрее уйти отсюда и вернуться к себе домой с тем, что бы лечь в постель и обрести покой. Но дело уже состояло не в одном акте, а усложнилось бунтом и содействием против полицейской власти. Да и был он в слишком безобразном виде. Городовой между тем обвинял его в драке и рассказал о капитане контрразведки…
- Как фамилия?! – крикнул ему кто-то.
- Долгорукий, - проревел он.
- Князь Долгорукий?!
Вне себя Володя ответил каким-то весьма скверным ругательством, а затем… его потащили в какую-то тёмную каморку для вытрезвления. Но он не протестовал. Он повалился на нары в обществе двух каких-то бесчувственно спавших людей. У него болела голова, стучало в висках, стучало сердце. Должно быть, он обеспамятел и даже бредил…
Среди глубокой ночи Володя проснулся и присел на нарах. Он разом припомнил всё и всё осмыслил, и, положив локти на колени, руками подперев голову, погрузился в глубокое размышление. Может быть никогда не переживал он более отрадных мгновений в душе своей, как в те минуты раздумья среди глубокой ночи на нарах под арестом. Это была одна из тех минут, которые быть может, случаются и у каждого, но приходят лишь раз какой-нибудь в жизни. “Норвежец – лжец-пиздец. Рыбная день – четверг, рыбная ночь – среда. Уж даже не один, Я – никогда. И я прощаю себе всё, и засыпаю себя сном. Но сам себе я не приснюсь, я не приснюсь совсем во всём”. В такую минуту решают судьбу свою, решают воззрение и говорят себе раз на всю оставшуюся жизнь: “Вот где правда, и вот куда идти, что б достать её”. Да, те мгновенья были светом души его. Оскорблённый надменным Ругером и завтра же надеясь быть оскорблённым тою великосветской женщиной, он слишком знал, что может им ужасно отомстить, но он решил, что не будет мстить. Он решил, не смотря на всё искушение, что не обнаружит документа своей души, не сделает его известным уже целому свету (как уже и вертелось в уме его, - мычать хотел), он повторял себе, что завтра же положит перед нею этот документ и, если надо, вместо благодарности вынесет даже насмешливую её улыбку, но всё-таки не скажет ни слова, и уйдёт от неё навсегда… Впрочем, нечего распространяться, обо всём же том, что произойдёт с ним завтра здесь, как его поставят перед начальством и что с ним сделают, он почти и думать забыл. Он перекрестился с любовью своим Ху-оем, лёг на нары и заснул ясным детским сном.
Проснулся Володя поздно, когда уже рассвело. В комнате он уже был один. Он сел и стал молча дожидаться, долго, около часу; должно быть было уже около девяти часов, когда его вдруг позвали. К величайшему его удивлению, с ним обошлись неожиданно вежливо. Его что-то спросили, он им что-то ответил, и ему тот час же позволили уйти.
Он вышел молча и во взглядах их с удовольствием прочёл даже некоторое удивление к человеку, умевшему даже в таком положении не потерять своего достоинства. Если бы он не заметил этого, то шёл бы, опустив голову. У выхода его ждала Манька Величьева. В двух словах разъясняю, почему это так легко ему тогда сошло с рук.
Рано утром, ещё, может быть, в восемь часов Манька Величьева прилетела в его квартиру, всё ещё надеясь найти там господаря, и вдруг узнала о всех вчерашних ужасах, а главное о том, что Володя был арестован. Мигом бросилась она к Ефросинье Артемьевне, которая ещё вчера, возвратясь из театра, свиделась с Ругером, разбудила её, напугала и потребовала, что б Володю немедленно освободили. С запиской от неё она тот час же полетела к Ругеру, и немедленно вытребовала от него другую записку к “кому следует”, с убедительнейшею просьбою самого Ругера немедленно освободить его, арестованного “по недоразумению”. С этой запиской она прибыла в участок, и просьба была уважена.
Что же касается Ругера, то даже к полудню он не появлялся в здании штаба контрразведки. Его всё утро мучило некое неясное ему чувство сбежавшего молока с точки зрения алюминиевой кастрюльки. И хотя Ругер, как заметная фигура в контрразведке в глазах многих являлся олицетворением мужской силы и красоты, стойкости и непоколебимости, всех тех качеств, присущих идеальному мужчине, как с точки зрения женщин, так и его друзей офицеров, однако ж, он изменил сегодня самому себе, своей привычке никогда не пить молока, считая это занятие для кисейных барышень, различного рода маменькиных сынков и прочей размазни. И он настоятельным образом потребовал, что бы ему подали к завтраку стакан тёплого парного молока, и, выпив его, изумлённый он отправился в никакой не штаб контрразведки, а… с недавних пор на свой собственный пароход, где его уже ждали в каюте Эрна да Лада.
Манька Величьева, подхватив Володю, посадила на извозчика и привезла к себе, немедленно приказала самовар и сама отмыла и отчистила его у себя на кухне. В кухне же громко сказала ему, что в половине двенадцатого к ней будет сама Ефросинья Артемьевна, как ещё вчера они условились обе для свидания с ним. Вот тут-то и услышала их Марья. Пастух – странная тварь. Ивану да Марье дан был в дар. Разноцветным колесом прокатился по тюрьмам. Твой любимейший козёл перекрестился да умер. Через несколько минут она подала самовар, а ещё через две минуты, когда Манька Величьева вдруг её кликнула, она не отозвалась. Оказалось, что она зачем-то вышла. Было же тогда около десяти часов без четверти. Хоть Манька Величьева и рассердилась на её уход без спросу, но подумала лишь, что она вышла в лавочку, и тут же пока забыла об этом. Да и не до того им было. В сердце помойного ведра – дыра, а в той дыре с Манькой Вельчьевой от страха трахался Володя. Они трахались без умолку, потому что было чем, так что он, например, на исчезновение Марьи совсем почти и не обратил внимания.
Само собою он был как в чаду. Володя излагал свои чувства, а, главное, они ждали Ефросинью Артемьевну и мысль, что через час он с нею, наконец, встретится, и ещё в такое решительное мгновение в его жизни, приводила его в трепет и дрожь. Наконец, когда он выпил две чашки, Манька Величьева вдруг встала, взяла со стола ножницы и сказала:
- Подавай карман, надо вынуть документ! Не при ней же вырезывать!
- Да! – воскликнул он, и расстегнул ширинку джинсов.
- Что это у тебя тут напутано? Кто зашивал?
- Сам, сам, Маня.
- Ну, и видно, что сам. Ну, вот оно…
Документ вынули. Старый конверт был тот же самый, а в нём торчала пустая бумажка.
- Это что ж?! – воскликнула Манька Величьева, перевёртывая документ. – Что с тобой?!
Но Володя стоял уже без языка, бледный… вдруг в бессилии опустился на стул, право, с ним чуть не случился обморок.
- Да что тут ещё за фокусы?! - завопила Манька Величьева. – Где ж твой документ?
- Делай всяк, что хочешь! – вскочил он вдруг, догадавшись, и ударив себя по лбу.
Торопясь и задыхаясь, он ей всё объяснил, и ночь у слона, и их тогдашний уговор с Чубиком и Коцуном. Впрочем, он ей давно признался об этом заговоре.
- Украли! Украли! – кричал он, топоча по полу и схватив себя за волосы.
Беда, решила Манька Величьева, поняв, в чём дело.
- Который час?
Было около тридцати. Эх, пастух, ты просто пас своих мух, висел по воскресеньям, крепил морской узел. “Эх, нет Марьи!” И ты смотрел в небо, ты пил вино материнской груди, а вокруг валялись запчасти будущего твоего...
- Марья! Марья!
Твоя сестра – сестра утра, трудолюбивая Кама-сутра
- Марья! Марья!
Господи! Свистнул рак твой на горе. Весь в корень с самозванцами. Ты стал подобен малым детям слоновьими яйцами.
- Марья! Марья! Да где же ты?! Светлячок ты, Данилка, молниею шизанутый, единственным своим ключом. Эх, ты, горе ты моё луковое!
- Марья! Марья!
- Что вам, барыня? – вдруг отозвалась Марья из кухни.
- Ты здесь? Да что ж теперь делать? Полечу я к ним… Эх, ты, рохля, рохля…
“И я лечу, и мне не жаль,
Но я не дам вам ничего,
И мне не в лом, но я в свой дом
Не пущу никого.
Ведь в целом мудрено,
Что мой Ху-ой навеки с вами”.


Глава XIX

Раскольников ехал в седьмом троллейбусе и думал, как хорошо всё-таки проехаться до конечной остановки. Он так давно забыл этот район, что, сидя слева напротив окна, хотел ощутить этот район снова. В детстве он часто с родителями на окраине города шёл на огород маленьким помощником. Шёл через поле пшеницы жарким летом. В пшенице росли васильки, полевые ромашки, летали над рожью мухи, и высоко в небе пел жаворонок. Раскольников решил перейти на другую сторону улицы и пройтись там. “Здравствуйте, ёлочки!” - хотел, было коснуться щекой близко растущую ветку ели, подумал про себя Раскольников. Он чувствовал нечто необыкновенное, удивительно заново самого себя вернувшегося, где снова шёл под впечатлением маленьким помощником. Здесь мало что изменилось. Всё так и осталось по-прежнему, зачеркнув тем самым его теперешнюю явь, словно и не было жестокой юности. Это-то и радовало пуще всякого. “Я говорю, тот телевизор на хуя? Они там обосралися! Каски сидят там, каски!” - поравнявшись с крайне возмущённой Еленой Капсюлевой услышал Раскольников. Алексей шёл с ней рядом, нёс тяжело нагруженный полиэтиленовый пакет и безысходно весь был в внимании. Елена Капсюлева, время от времени, ещё долго размахивала рукой, пока, наконец, повернув за автозаправочную станцию, Раскольников потерял их из виду. Было около семи часов вечера, над улицами уже давно стемнело, горели фонари. Непременно после института устроюсь на работу на завод изделий из пластмасс в этом районе, решил для себя Раскольников, будучи нелюдимым и возлюбившим этот район за его притягательную малонаселённую равноценность….
Дома жена встретила его слезами:
- Зачем ты обидел тётку утром?
- А зачем она разговаривает?
- Нельзя же всё время молчать…
- Можно, если сказать нечего.
- Она старая. Старость нужно уважать.
- У нас есть старая дорожка. Ты каждый день выбиваешь палкой из неё пыль. Позволь мне это сделать с тёткой. Обе старые, обе глупы, обе пыльные…
Жена плачет, и день его заканчивается последней, самой классической фразой: “Все вы, мужики, одинаковые!”
Выключив свет в коридоре, Раскольников отправился на кухню. Потроша кастрюли и чайники, он нашёл белую эмалированную мыску с холодными варениками, заиндевевшими в масле, и, разогрев чай, “навернул” их всех разом. Догнавшись как раз весьма симпатично получившимся “косяком”, Раскольников прошёл по коридору, и закрылся у себя в комнате. Он бы с удовольствием “втыкнул” бы в какой-нибудь фильм по “ящику”, да в зале сидели обиженная им тётка с женой. Завалившись спать в постель, Раскольников мысленно попросил: Бог! Хотя ты пожалей человека и пошли ему хороших-прехороших снов! Раскольников закрыл глаза, но тут же провалился в пустоту и полетел в неизвестность…
Открыв глаза, тревожный Раскольников с ужасом обнаружил, что один как перст, стоит на краю утёса. У подножия плато, круто обрывающегося вниз, раскинулась гигантская, испещрённая и изрезанная высохшими морями и выветрившаяся ветрами безжизненная долина, простилавшаяся на десятки и сотни километров. По долине зловеще круто поднимались ввысь одиноко торчащие осколки-шпили. Скрюченные, нелепо уродливые они напоминали собой гигантские высохшие пальцы, казалось, самого дьявола. И не было здесь ни травинки, ни кустика, ничего живого. Зола одна, да камни, шлак, покрытые слоем пыли и пепла.
Белый как стена в каком-то не ясном ему лунном свете Раскольников прислушивался к стуку своего сердца. Этот стук по мере смутно вкрадывавшегося в него смутно-недоброго страха заставлял Раскольникова, затаив дыхание, ропотно смотреть, не отводя глаз на один из таких гигантских скрюченных шпилей, на острие которого, на самой его вершине мерцающим камнем билось его вынутое сердце. Одержимый и завороженный Раскольников так несколько секунд следил за своим сердцем, то, как оно пульсировало на острие шпиля, и прислушивался к его стуку в своей груди. Спустя мгновенье, он почувствовал, как стук его сердца распространился по, по, по, по всей долине, как будто это и не долина, а он – Раскольников. И всё вокруг – он. И космос, и звёзды – тоже он. И стучит такое маленькое сердечко, пыль всколохматя и подняв в душный воздух сущности его пепел. А пыль эта – и не пыль вовсе, а его парша душевная; а пепел – конечный продукт проводившихся революций, ревизий, очищений… И так явственно это почувствовал, что не хорошо ему сделалось, погано так.
Тут лопнуло сердце. Разорвалось на мелкие клочья и распылилось в воздухе. Умер Раскольников. Провалился в темноту и полетел в неизвестность. Небытие безизвестием напугало…
Жадно хватая воздух, Раскольников дёрнулся с кровати, и, прийдя в себя, сбросил свитер с нижней рубашкой и отдышался. Он схватил кружку с водой и жадно выпил всю воду там. Наконец, успокоившись, снова завалился в кровать, и, перевернувшись на спину, заснул…
Утром, когда жена уже выбивала во дворе дорожки палкой, помятый Раскольников, опорожнясь в сортире, направился на кухню пить с жениной тёткой чай.
Тётка – глупая, толстая женщина, – держит чашку, отставив далеко мизинец правой руки, что кажется ей крайне изящным и светски изнеженным жестом.
- Как вы нынче спали? – спросила тётка Раскольников, желая отвлечь его внимание от десятого сдобного сухаря, который она втаптывала ложкой в противный жидкий чай.
- Прекрасно. Вы всю ночь мне грезились.
- Ах, ты, господи! Я серьйозно вас спрашиваю, а вы всё со своими неуместными шутками.
Раскольников задумчиво смотрит в её круглое обвислое лицо.
- Хорошо. Будем говорить серьйозно. Вас действительно интересует, как я спал всю эту ночь? Для чего это вам? Ели я скажу, что спалось неважно, вас это опечалит и угнетёт на весь день? А если я хорошо проспал – ликованию и душевной радости вашей не будет пределов? Сегодняшний день покажется вам праздником, и все предметы будут окрашены отблеском весёлого солнца и удовлетворённого сердца?
Она обиженно оттолкнула от себя чашку.
- Я вас не понимаю!
- Вот это сказано хорошо, искренне. Конечно, вы меня не понимаете… Ей-богу, лично против вас я ничего не имею… простая вы, обыкновенная тётка… Но когда вам нечего говорить – сидите молча. Это так просто! Ведь вы спросили меня о прошедшей ночи без всякой надобности, даже пустого любопытства… И если бы я ответил вам: “Благодарю вас, хорошо”, - вы стали бы мучительно выискивать предлог для дальнейшей фразы. Вы спросили бы: “Вы сегодня опять намерены будете курить наркотики?” - хотя вы прекрасно знаете, что намерен буду, ибо курю я так каждый день и что мне глубоко насрать на вас двадцать четыре часа в сутки, что вам, конечно же, тоже известно…
Она вскочила на ноги и шумно отодвинула стул.
- Посмотрите, какая “цаца”! Тварь, тунеядец чёртов!!! Сил моих больше нет!
Тётка плачет, тряся жирным плечом.
- Ххе-ге-э! – смеётся Раскольников.
- Скотина, скотина ты такая и больше ничего! – рыдает тётка.
- Так выматывайтесь отсюда, что ж вы с “таким” жизнь себе портите?! – победоносно произносит Раскольников, зная, что жениной тётке идти некуда из собственной квартиры…


Глава XX

Вот это подруга – боец без базара!
Со старта по Рихтеру – десять баллов!
Тут свал и ховайся, умри всё живое,
Такая наедет – пиздец паровозу!

Когда Дуниковский впервые увидел Рэту, он охуел. Он мысленно ебал её на остановке, пропуская четвёртый троллейбус подряд, и всё ближе и ближе пробирался как бы якобы поближе стать у края бордюра на остановке с тем, что бы якобы запихаться в троллейбус буквально таки. Но на самом же деле он с ног был сбит неимоверным её потоком красоты и изо всех сил стремился если не заговорить с ней, то, по крайней мере, насмотреться на неё вдоволь. Он забыл о превратностях судьбы, погоды и расчувствовался. Ах, если бы это была его девушка! – размечтался Дуниковский. И тут он впервые мысленно изменил самому себе. Таких девушек как Рэта окружают роскошью и блеском, ограждают от какой бы то ни было работы, и потакают малейшим их желаниям и капризам. Такие девушки практичны в любви и как никто другой умеют преподнести себя в сексе, однако полностью не годятся для всего остального, не говоря уже о работе по дому с их безупречно очиненными длинными ногтями, волосами и прочими разношёрстными ресницами. И он пожалел себя, что, такой как есть – аскет, доходяга, нигилист и нищий, а не один из тех богатых развращённых скотов, которые купаются в прелестях жизни и вертятся в кругу таких эффектных девочек как Рэта. А такая как Рэта скурвила бы его в корень, потому что для неё нужно “рвать жопу”, чтобы доставать звёзды с неба. Но ему стоило, было добраться до такой мысли, чтобы понять – что не зря, стало быть, Господь оградил его от этой кичевой дряни. Иначе погряз бы он во всём этом по уши, полностью и бесповоротно…


Глава XXI

Прежде всего, опять была река.
Печорин со своей бабушкой вышли к реке по доскам. Он лёг на мостике, нагнулся в дыру к воде.
Ванночка к трубам и кронштейнам крепится болтами с гайками и фиксируется контргайками.
- Дивись, шо б шапка не впала, - сказала бабушка, поправляя платок. – Ну, шо, нема?
Шапка-менингитка слетела в воду, и Печорин ясно увидел, как она тонет в вешней глубине.
- Та шо ж ти робиш! Ну, лови ж її, лови! Ну, я прямо не знаю! Ше ж казала!
Холодный мартовский ветер дул в голову Печорину.
Цистерны с жидким бетоном ехали на северо-запад через поле, на котором во всю были видны
проталины с чёрной жирной землёй. Однако небо было серым, угрюмым.
- От бачиш, шо річка наробила!
- Ого! – удивился Печорин.
- А, о, но, дивися!
Весь нижний этаж-погреб, деревянные доскии стены был затоплен холодной жёлто-зелёной речной водой.
Река была не широкой, метров семь в ширину, но глубкой, метров пятнадцать в глубину.
Цистерны на том берегу были модернизированные с поворотной площадкой под ёмкость и под воздействием ветров крутились пропеллеры в торцах, мешая тем самым внутри бетон штоком, шарнирно соединённым с пропеллером.
Приехал Саня, двоюродный брат Печорина, и как всяческий водолаз, неотъемлемым хобби его было асенизаторство.
Много поездок совершил Саня, пока, наконец, уровень воды в реке заметно спал.
Вы решили приобрести “огненного друга”: печь, камин, тёплую лежанку? Так прислушайтесь к его голосу! Он не говорит, не кричит... он бъёт в набат! “Дай мне площадь, необходимую непосредственно для очага!” “Дай мне площадь, диктуемую непосредственно интервалами очага!” “Дай мне площадь, необходимую для эксплуатации очага!”
Печорин был старше Сани на три года. Но в физиологическом плане Саня был старше Печорина на шесть лет.
В осушенном подвале бабушка выкопала канаву глубиной 3/4 аршина и какой угодно ширины, наполнила её с краями ровно конским удобрением, а на верх посыпала 1/4 аршина чёрной земли и разравняла её хорошенько. Потом взяла шампиньонов с корнями и землёю, изрубила их крупно серпом, посеяла их на этой гряде и засыпала землёю в три пальца толщины. Через три недели на поверхности этой гряды земля начнёт подниматься маленькими кучками – это признак, что шампиньоны растут. Заведенные таким образом, они не скоро изведутся, особенно, если собирая их каждый раз, будете сеять опять же на гряду разрубленные корешки как и первый раз, прикрывая их сверху землёю.
А пока суд да дело, бабушка решила нажарить дырунов. Цветная вклейка сквозь призму анализа указала верный путь. Шесть яиц, обтёртых каким-нибудь маслом или жиром и уложенных острыми концами вниз в ящик с овсом, она достала и понесла положить на стол рядом с миской картошки. Каждое яйцо было засыпано овсом настолько, что бы никак не касалось одно другого. Их сберегают так же в хорошо высушенной соли, в дубовом пепле, в высушенном на печке песке, укладывая яйца так же рядами, все носиками вниз.
Но дыруны, это - ладно. А вот жареные яйца с вермишелью Печорин терпеть не мог. Ещё как-то лет десять тому назад летом, когда у него в квартире жила белая крыса, случилась пренеприятнейшая картина. Крыса, как водится, в поисках съестного нашла у него под кроватью полиэтиленовый тазик с яйцами, и, разбив несколько, насытилась. Яйца же протекли вниз на дно и завонялись. Когда Печорин, спустя какое-то время, полез под кровать за яйцами, то его чуть не вывернуло наизнанку. В тазике во всю кишело толстыми опарышами.
Наступил май. Ясное светлое солнце временами пряталось за смурными пунцовыми тучами, но всё же успело прогреть слегка воду в реке и разбудить рыб ото сна.
Наступил июнь. Совсем загостились внуки у бабушки.
Маленькие соседские дети плескались в волнах, а Ойцусь сидела на камушке и не купалась.
Саня тоже с утра был на реке. Заметив одиноко сидящую Ойцусь, подскочил к ней и хотел затащить её в воду, но она так закричала, что он испугался и стал собираться уходить.
- Почему ты отказываешься купаться? – поинтересовался он.
- Я боюсь волн, - отвечала она с таким видом, как будто говорила: “Я ничего на свете не боюсь”.
- Но там ведь очень мелко, - уверял Саня.
- А зато ты заметил, как я не похожа на других?
Удивлённый Саня сказал:
- Но ведь это очень плохо, если ты боишься.
- А зато все купаются, а я сижу.
- А зато ты сидишь, а все купаются! – засмеялся он.
- А зато ты заметил, какой у меня твёрдый характер? – и она так надула губы и вытаращила глаза, что он отбежал от неё довольно далеко и оттуда закричал:
- Сама боится, а сама пугает, чучело! Наверное, часами тренировалась перед зеркалом!
Одна женщина выходит из воды и говорит:
- А я чуть в обморок не упала, от твоей гримасы. Могла бы и утонуть!
- Скатертью дорога!
- Грубиянка! А ещё накрасилась.
- Да, я много тренируюсь перед зеркалом, - отвечает Ойцусь, - что бы всех пугать!
- Зачем?
- Что бы все меня боялись и разбегались в разные стороны!
Другая женщина входит в воду и говорит:
- Только ты меня, пожалуйста, не пугай, а то я не умею плавать.
- Шла бы ты в воду, и не возвращалась! – огрызнулась Ойцусь.
- Шла бы ты в воду! – сказала женщина, вышедшая из воды. – да научилась плавать!
- А мне так интересней! – отвечает Ойцусь.
Тут многие включились в разговор. “Я думаю, когда эта девушка вырастет, она доставит всем хлопот. С ней очень трудно будет разговаривать, а ещё труднее – работать”. - “А сейчас с ней легко? Сейчас уже с ней невозможно разговаривать”. - “И самой ей потом будет нелегко в сплочённом коллективе”. - “А как она напугала этого молодого человека! Он теперь долго не появится на пляже”.
А Ойцусь сидит на камешке и потихонечку улыбается: “Вот как я заставила всех о себе заговорить! Конечно, я очень даже не похожа на других!”
Когда Ойцусь пришла домой, то первым делом туфли – р-раз! – на шкаф. Панамку – на кровать. Уберут. Кривляется у зеркала. Поёт. Ведь ей актрисой быть!
Замесив тесто, кухарка села на табуретку и, вздохнув, замыслилась.
“Люблю грозу в начале мая,
Когда весенний первый гром,
Как бы витая и играя,
Туманит взоры молодым”.
Ойцусь первый день жила на даче своей новой подруги Алёны.
А Печорин последний день гостил у своей незабвенной бабушки.
Алёна должна была приехать к Ойцусь через два дня, окончив бракоразводный процесс с очередным мужем. В общем-то Алёна могла жить с ним долго и счастливо, он уже смирился с её взбалмошным характером… Но тут появилась Ойцусь … А выдержать двоих таких одинаковых…
Как-то раз Алёна ставит им обед на стол и никак не может на свою новую подругу налюбоваться. А
Ойцусь морщится. Алёна говорит:
- Я сегодня на работе задержалась, и наспех приготовила обед.
- А почему бы твоей подруге, - говорит её муж, - не помочь тебе собрать на стол?
Ойцусь смотрит на её мужа и на Алёну вытаращенными глазами и сразу перестаёт есть:
- “Бухгалтер, бухгалтер, милый, милый мой, бухгалтер”…
А Алёна смотрит на мужа умоляющими глазами, что бы тот ел. Но муж тоже перестаёт есть, и говорит:
- Между прочим, многие подруги жён моих сослуживцев не только на стол накрывают, но и готовят обеды для своих знакомых.
- А я вот не умею, - говорит Ойцусь.
- Но можно и научиться… Раз подруги жён моих сослуживцев…
- Вот дятел! – укоряюще обратилась Ойцусь к Алёне.
- Действительно! – подтвердила та.
- Что ты сказала?! – переспросил муж. – Ты, дура!
- Что-о?!
- Тихо, пусть говорит! - успокаивает подругу Ойцусь. – А между прочим, родной, подруги жён твоих
сослуживцев не умеют скакать на лошадях!
- Я этого не знаю, - говорит муж Алёны.
- И, между прочим, мой муж тоже не умеет скакать на лошадях! – радостно отметила для Ойцусь Алёна.
- Причём тут лошади?
- Скакать на лошади и быть вагоновожатым! Хха-ха-ха-ха-ха!
- При чём тут вагоновожатый?
- И пионервожатым! Хха-ха-ха-ха-ха!
Теперь уже с удивлением муж смотрел на свою жену.
- И быть чемпионом Олимпийских игр и водить реактивные самолёты! Хха-ха-ха-ха-ха!
- При чём?!!! – вдруг закричал муж. – При чём всё это?! Реактивный самолёт! О!!!
Но подруги катаются по полу, угорая со смеху.
- А при том, - говорит Ойцусь, - что не может один человек одновременно скакать на лошади, летать на
реактивном самолёте, быть пионервожатым, вагоновожатыми чемпионом Олимпийских игр! Не мо-жет! Ах-ха-ха-ха-ха-ха! А-а-а! Э-э-э!
- Но ты-то тут при чём?!
- Я?! Фу! Фи! Фу! Хха-ха-ха!
- Она у нас прекрасно плетёт макраме, - вступилась Алёна.
- Пока она “плетёт” у нас прекрасно! – закричал муж Алёны. – С ней просто страшно разговаривать:
“пионервожатые”, “вагоновожатые”!
- А я её прекрасно понимаю, а вот ты, - ткнув пальцем в мужа, - дятел! – сказала Алёна.
Ойцусь чуть со стула не упала, злорадно расхохотавшись.
В общем-то, Ойцусь и помогла Алёне открыть глаза на её заурядного мужа.


Глава XXII

Прошлогодней картофельной ботвой Таня талантливо лежала на постели.
Стало холодно, и она проснулась. Высвободив руки из покрывала, в которое она неловко закуталась ночью, Таня вытянулась, глубоко зевнула, вздохнула и опять сжалась. Но всё-таки было холодно.
Форточка в сад была открыта всю ночь, а кусты раскидывались густым цветом возле самого окна. Так, чтобы закрыть форточку – вставать было лень. Она ворочалась, натягивая на себя покрывало и всё равно мёрзла… Нервно рванувшись с кровати, Таня уверенной походкой женщины, озлобленной на весь мир направилась к окну. Громко захлопнув форточку, вскочила в постель и заснула…
На заре Таню разбудили удары грома. Она открыла глаза.
День был серый и дождливый. От надвигавшихся туч в комнате темнело. В сумраке мелькал красноватый отблеск молнии, после чего начинался где-то вверху смутный рокот. Он приближался тяжкими раскатами, так что дрожали стёкла, и вдруг разражался треском и резкими ударами над самой крышей дома… И начинал сыпать дождь, сначала осторожно, потом всё шире и шире, и затихший сад, густые чащи сочной зелени у раскрытых окон стояли не шелохнувшись, насыщаясь влагою. Тяжёлый запах цветущих тополей наполнял сырой воздух.
Таня полезла в сумочку, достала оттуда жевательную резинку, сигареты и вернулась на место.
Стоит дом у реки. Под распахнутыми окнами кусты настурций. Приглядывает за цветами, не даёт им погибнуть дед Никита. Вот уже три года минуло с тех пор, как он разводит это растение. Стар дед Никита, восемьдесят лет справил в этом году. Здоровье неважное – камни в мочевом пузыре, но с тех пор, как начал пить отвар из цветков и листьев настурции, стало лучше. Трудно было бы ему выдержать операцию, вот и решил лечиться народными средствами.
Жуя поперёк кровати ароматную тонизирующую жевачку, Таня курила, периодически ковыряясь при этом безымянным пальцем левой руки в закисневевших уголках глаз. У неё почти не было бровей; она их выщипала. Жиденькие пересушенные волосы лишний раз перекрашены и собраны были в длинный хвост какой-то обыкновенной заколкой на пробор. Пользуясь техникой театрального грима, у Тани были густо подведены веки светящимися коричнево-фиолетовыми тенями и стрелки чёрной тушью, так что её действительно можно было испугаться не на шутку. К тому же задранный нос, красноватый цвет лица, костистый лоб, впалые щёки, узкий подбородок и лицо, подгулявше-косой взгляд и язвительно сжатые губы делали её своеобразный шарм ещё более сатанинским. А стоило, было Тане “заржать”, она становилась вульгарно-развязной долговязой бестией с редкими зубами. Наряду с этим в ней продолжали сочетаться некая изысканность и вкус. И это тянулось, наверное, когда Татьяна была манекенщицей, а уволили её из-за того, что она всё чаще переставала следить за своей внешностью, и стала являться на работу после очередного кутежа “помятой”. Основное же, главному художнику не нравилось, как она подбирала клипсы к тому или иному костюму, композиции, и, с его точки зрения, всё портила. Таня же считала, что это он – дятел, и распространила слух, что он, якобы, “голубой”. А в издевательство назло ему стала приходить на работу в голубом крепдешиновом брючном костюме и в гнойно-жёлтых полиэтиленовых клипсах, которых он терпеть в жизни ненавидел. “Одно дело, - говорит Таня в интервью, - когда это исходит от тебя, твоего настроения, тебе в кайф это всё; и, ясный перец, - когда это становится обязаловкой!”
- Слушай, ты, царевна! – говорил ей владелец агентства с главной художницей, его любовницей Региной Лисиц. – Ты будешь чистить “перья”, так как я хочу, “пёрышко к пёрышку”. Поняла?!
- Не поняла! - отвечала Таня.
- И одевать трусы согласно моим с Региной представлениям в этом плане!
Естественно, в силу своего характера не сражаться дальше Таня не могла. И дерзкая выходка не заставила себя долго ждать… Таню уволили. Но в этот раз она не поддалась своему характеру и рассудила мудро: тратить время хотя бы ради “стёба” на такую “моль”?..
И Таня покатилась... Покатилась вниз к бандитско-путанским отношениям, там же научилась “дуть”, а когда всех посадили, решила пойти в дом фотомоделей, где по воле случая и познакомилась с Прасковьей – дурочкой-снегурочкой.
Таня хотела уже вставать в полный рост, как в коридоре послышались тяжёлые шаги. Дверь в танину комнату слегка отворилась, и в щели показалась плешивая голова кухаркиного мужа.
- Какого хрена?! – отозвалась Таня.
- Вы не спите? – спросил он растерянно.
- Нет! - ответила Таня и нахмурилась. – А что?!
- Да так. Я, знаете, хотел спросить кое-что.
- Именно?!
- Именно… Гм. Ну, да всё равно.
С этими словами он зашёл в комнату и прикрыл за собой дверь.
- Я хотел вам сказать вот что. Не замечали ли вы, что свинья – одно из самых иронических животных? Это, во-первых.
Язык его заплетался.
- Во-вторых, я зашёл к вам на минуточку… - продолжал он медленно. – Я хотел вам передать, что встретил сейчас Печорина – внука нашей соседки. В город, брат, уже прёт! И знаете, что он мне сказал?
- Милый вы мой, и что же?!
- Он сказал, что я – “новая интеллигенция”, так называемая «честная», но со всеми признаками
обыкновенного “бюргера”, то есть настоящей свиньи. Как вам это нравится?
Таня любопытно молчала.
- Молчите? – опять заговорил кухаркин муж. – Ну, уж и молчите. Только, знаете что? Вы о себе подумайте. Подумайте и лучше застрелитесь, если ничего не выдумаете… Непременно застрелитесь, если не станете ничем иным, как иронизирующей свиньёй!
Дождь лил ровно и однообразно, шумя по траве и деревьям. Мягкими переливами звучал под дождём голос иволги.
Таня лежала на кровати и зло загадочно улыбалась.


Глава XXIII

Хромированные блестящие широкие гусеницы от фашистского танка при малейшем к ним прикосновении вместе со ступицами скатились с горки в жидкую грязь. Грязь живописно обволокла собой раскатившиеся валки и пути-дорожки.
Последний снег доели туманы.
По заросшему парку по локоть в грязи пробирался синий колёсный экскаватор, ломая ветви и прошлогодние сучья. Нужна индустрии сталь. Тяжёлой индустрии – тяжёлый немецкий танк в торфянике.
Вроде, выковыряли, мазутом всё залили, а подняли – сами увязли.
- Та мать його в йоб!
- Не пізди, бо потім буде йоб твою мать!
Отец в плаще и в туфлях воротник поднял, шляпу поправил, да папкой делу не поможешь.
- Сашко, дрина сюди давай, швидше!
У папы ноги в туфлях разъехались, он папку на трактор положил, руками упёрся, мужики кричат,
матюкаются, а экскаватор с танком качается.
“Нельзя воспитывать мужество, если обложить ребёнка ватой, закрыть форточки, и расказывать ему о папанинцах, - говороил перед войной матери Мересьева их сосед кадровый военный...
И Мересьев пошёл на войну...
А с войны вернулись не все...
Нам вершине кургана рядом со школой поперёк дороги регулярные части Красной армии оставили артиллерийский расчёт с целью прикрытия их отступления под натиском вооружённого до зубов врага. В жестоком бою пали артиллеристы. Остался только один герой. Полдня он сражался против нескольких танков и роты автоматчиков. Несколько раз было прострелено его тело, кровь заливала герою глаза, но он продолжал уничтожать врага.
К герою подполз Мересьев.
- Тяжело, брат?!
- А?!!!
- Тяжело, говорю, браток?!!!
- А?!!!
- Тяжело?!!!
- Та, блядь, суки, вы, суки, заебали, на хуй!!! Какого хера я тут о;
Вдруг прямым попаданием бронебойной пули была прострелена грудь героя, сердце вырвано из груди.
Мересьев побелел. Как же теперь ему одному удержать врага?!
Прошло десять минут и восемь секунд, прежде чем немцы отважились наступать снова. Дёрнулся
фашистский танк и поехал на Мересьева. Лихорадочно Мересьев стал соображать, как с ним бороться.
Чудом наткнувшись на снаряд, Мересьев в полном приседе подошёл к гаубице и затолкнул в неё снаряд. Но замок был разбит, и потому выстрелить в танк было никакой возможности. Фашисты, видя такое дело, шли уже вразвалочку по просёлочной дороге в полный рост. Ах, вы, суки! Подумал Мересьев, и с выколупанным снарядом из ствола гаубицы под мышкой подбежал вперёд к одиноко растущей посреди дороги иве.
Вражеский танк выстрелил и сшиб половину ствола дерева. Мересьева это не остановило. Он положил снаряд в расщелину между стволом и ветвью, нацелил его в гущу захватчиков и спичками разогрел капсюль…
Хотя на дворе было пасмурно, и под вечер стал опускаться туман, всё же спички не отсырели, а Мересьеву от разорвавшегося снаряда здорово заложило уши.
Сизое облако дыма окутало фашистов. Пока враг размышлял, Мересьев сиганул через штакетник, выскочил по гаражам и скрылся в глубине винницкого двора.
Было потеряно десять минут и тринадцать секунд чисто в моральном плане, но зато в физическом что-то было приобретено.
- Мама, мама!
- Какая я вам “мама”?!
- Но, Корнелия Леонтиевна, вы же мама! Посмотрите, сколько кругом фашистов.
- А, здравствуй, сынок!
Разбив немецкий мотоцикл со взрывчаткой, разведчица пятилась в городской ельник, кутаясь в котиковую шубу.
- Спрячьте волосы, - уже на пагорбке сказал ей вышедший из-за кустов, судя по всему, опытный партизан, в сапогах, ватных штанах, кепке и бушлате.
- Вы ж, смотрите, что вы делаете! – обратился он к взволнованной разведчице. - Чуть Альфонсинку не рассекретили! “Нно-о, пошла-а, нно-о!”
Белая лошадь партизана, густо завешанная примотанными к ней еловыми ветками, скрылась в молодом ельнике.
- А ты езжай в город, и предупреди, кого успеешь из товарищей, что германцы ворвались в город с запада.
- А как я
- Вот адреса, - сунул в руки Мересьеву охапку визитных карточек опытный партизан.
Мересьев транспарантом “СКУЧАТЬ ЗАПРЕЩАЕТСЯ!” шёл по улице в незнакомом городе.
Майский воздух был приятен и свеж. В нём ощущался душистый аромат цветущих каштанов, сирени.
Пока Мересьев шёл на трамвай, к нему подскочил какой-то не старый буржуазный националист, и, приподняв кепку с засунутыми в карманы брюк руками, сказал:
- В нас, наче б то був тут один такий Кузнєцов* із ваших. Узям, цуцика застрелив. Цуцик ше малий був.
Гарна б собака з нього був, нну. Зняв шкуру, пішов до німців; чорну таку, до самого головного. А той пита, мовляв: “Шо пан має?” “Та, - каже, - шкіра з дельфіна”. Уявляєш? Поки ж німаки шо до чого, то він най свою справу таки зробив, сволота більшовицька. А як вже хлопці його де зустріли – то вже йому не рибу кошиками ловити... Так шо, ти дивись, добродію, пильно міркуй собі, бо “Люхтвахфе” – то сила, а москальські гемкадрілі – то гній! Ну, бувай, шановний.
Националист спрыгнул с тротуара и по брусчатке перешёл на другую сторону улицы.
Мимо проезжали, грохоча гусеницами, немецкие танки, мотоциклы и бронетранспортёры. Загорелые весёлые фашисты бросали на тротуары арбузные корки, куриные кости и победоносно распевали марши.
“Эй, тофарищ! - кричали оккупанты Мересьеву. - Ты почьему не не фронтье?! Кто будьет защищать Родина?! Как это, кто сказал: “Если бы человьеку суждено было только одно – грудью останофить пулья, то и для этого стгоило бы родиться на сфет!” Хха-ха-ха-ха-ха!”
Когда он пошёл воевать, у него была только одна злость на фашистов за то, что они нарушили нашу мирную жизнь. Но то, что он увидел потом, породило в нём чувство такой неугасимой ненависти, что её трудно выразить чем-нибудь иным, кроме как пулей в сердце фашиста.
Что можно сказать о фашисте, в сумке которого он нашёл отнятую у нашего ребёнка куклу и детские часики? Разве его можно назвать человеком, воином? Нет. Ненависть учит многому. Ненависть обострила его зрение и слух, сделала хитрым и ловким, научила маскироваться и обманывать врага... Пока хоть один захватчик ходит по нашей земле, он будет думать только об одном: убить врага!

Николай Кузнецов – советский разведчик времён Великой Отечественной войны 1941-1945гг.


Глава XXIV

Как не велики летние дни, как ни малы мурашки, но им тоже не достаёт времени. Едва солнце выглянуло, а она уже успела перемахнуть через овражек, пройти под бесчисленными ворохами кукурузы и просто чудо, как она выбралась. К полудню она уже свалилась в нору какого-то зверя – страху натерпелась, ужас что! Добро ещё, что хозяина не было дома… Потом её грех попутал взобраться на тыкву, она заблудилась, и обегала её наверно раз сто, пока снова вернулась на землю. И долго б она ещё странствовала, если бы не проголодалась. Забралась на стебель подсолнуха поискать, нет ли где на шляпке крохи зёрнышка, забытой воробьями… Вдруг подул ветер и сбросил её вниз. Мурашка упала и вывихнула себе ногу. Но у муравьёв это не считается большой бедой. Другое дело – у людей. У Жухрая же оставалось ещё пять здоровых ножек.


Глава XXV

В один из летних дней 1908 г. на пограничном пункте Вержболово таможенники и жандармы тщательно перетряхивали вещи пассажиров поезда, только что прибывшего из Берлина.
- Разрешите полюбопытствовать, - обратился к жандармскому офицеру один из пассажиров, предъявивший документы коммерсанта колониальных товаров, - чем вызвана эта неприятная процедура?
- А тем, - процедил сквозь зубы жандарм, возвращая документы, - что бунтовщики тайно провозят в пределы империи запрещённую литературу и подстрекают чернь к антиправительственным выступлениям.
- Ах, негодяи! Я уповаю, что мимо вашего неусыпного ока не проскользнёт ни одна запрещённая книга!
Честь имею!
И, получив свои вещи, он вышел на перрон к московскому поезду. У поезда его уже ждал связной. Жандармам и в голову не пришло, что чемодан и саквояж “коммерсанта” имели двойное дно и стенки, между которыми аккуратно разместилось свыше 100 экземпляров газеты “Искра”. Через некоторое время “Искру” уже читали в рабочих кружках, горячо обсуждали в Москве, в Иваново-Вознесенске, Туле и других городах, куда её пересылала неуловимая личность, известная под по именами “Грача”, “Григорьева”, “Полетаева” и др. И только редакция да наиболее доверенные работники, а ещё безотказная связная Ройдман* знали, что под этими псевдонимами работал в Москве агент “Искры” Николай Эрнестович Бауман.
Совсем ещё утром на заре, когда лужайки господских усадьб были покрыты туманом, растерзанного полуживого Жухрая привели и бросили в карцер на заиндевевший каменный пол. “Начитались большевистской пропаганды!” – зло сказал другим хорунжий, ставя в пример Жухрая. Следом в карцер бросили ещё одного в одном нижнем белье с длинными как смоль волосами юношу. “Так бы взял и задушил всех разом, собак!”
- Сотрапы! – простонал юноша.
- Ну, ты мне ещё громче скажи! – ударил сапогом в пах юношу жандарм.
Когда, наконец, дверь в карцер заперли, несколько измождённых большевиков подняли окровавленных
товарищей и отнесли вглубь каземата.
К шести часам по утру в бело-казачьих казармах началось оживление. “В салочки играют, сволочи!” - сказал кто-то простужено, глядя сквозь решётку оконца во внутренний двор крепости.
Вдали на траве у рощи сновали услужливые сыскные агенты и господские дети, играя в салочки.
Поручики и офицеры руководили построением солдат на плацу, а казаки и артиллеристы выводили из конюшен лошадей. Двадцать минут спустя, когда пеший полк и пушки были выстроены, к плацу подъехала автомашина, а за ней карета самого главнокомандующего губернии. Из машины вышли Ругер, несколько офицеров и Ефросинья Артемьевна. Отдав честь главнокомандующему, офицеры встали перед полком солдат, а Ругер, распорядившись о лошадях для Ефросиньи Артемьевны и командного состава, доложил затем самому главнокомандующему о скором прибытии бронепоезда.
- Здорова, орлы!
- Здравия жела ваш бродь!!! - все как один одухотворённо ответили солдаты главнокомандующему.
- Вижу, не перевёлся ещё русский люд на Руси! Солдаты! Не посрамим мундира и чести прадедов наших
и отцов! Постоим же за Веру, Царя и Отечество! И да благословит нас Господь!
С этими словами генерал отдал честь солдатам и с ближайшим его окружением направился к бронепоезду.
Розовое солнце уже алело на востоке, не сулившее, однако, ничего доброго большевикам, решившим форсировать сегодня реку и с ходу овладеть городом. Стратегия внезапности и молниеносности была во всех деталях известна правительственным войскам благодаря непростительной оплошности Жухрая.
Дверь в карцер загремела, вошёл жандарм и поставил ведро с табачным отваром для питья, который обычно использовался против тли, моли и мелких грызущих гусениц.
Юноша запел “Интернационал”, а Жухрай бредил. Запечённая в глине утка вызвала у него приступ археологической лихорадки, вынудившей его на длительное время прервать всякие отношения с внешним миром.
К эшелонам прибежал Володя. Он искал Ефросинью Артемьевну, а случайно увидел потрясающую девушку. Вернее, его потрясло то, как она незаметно сунула какому-то из солдат революционную листовку, рискуя своей жизнью. Широко раскрытыми глазами он встретил её взгляд, и должно быть, выглядел в это мгновенье весьма глупо, но она сама подошла к нему и попросила, что бы он не выдавал её.
- Я очень счастлива, что встала на путь тернистый, но благородный и самый светлый, - вдруг сказала она
ему с той доверительной правдивой искренностью, которую он разглядел в её глазах.
Рано началась революционная борьба Фейги Ройдман. Ещё в родной Волынской губернии на Украине едва не получила она “волчий билет” за крамольное поведение. Донёс местный священник, недовольный тем, что девушка отрицает церковные праздники, читает запрещённые книги и ведёт агитацию среди рабочих льняной фабрики.
Опыт агитатора пригодился Фейге в различных городах; не раз большевики поручали ей разъяснять суть их программы жителям нашей бескрайней родины. Фейга как никто другой была переполнена чаяниями простых тружеников и рабочих, и поэтому пользовалась огромным доверием и уважением у товарищей, как пламенный борец за становление идей революции.
Володя заскочил в вагон, но мысль о Фейге не давала ему покоя. Чудная, милая ты моя девушка, думал он. Такая на костёр за меня пойдёт, не то, что Ефросинья Артемьевна.

Фейга Ройдман (Фанни Каплан) – член радикального крыла партии социалистов-революционеров в России, террористка.


Глава XXVI

Пеший полк только что прибывших белогвардейцев подошёл с северной стороны реки и расположился вдоль берега, заняв оборону. Летнее раннее утро было наполнено запахом душистых трав и лесных цветов и ягод. А не далеко шелестела своей листвой роща.
На том берегу через поле укрылись в посадке на горизонте и должны были форсировать реку большевики и красноармейцы.
Заблудившиеся крестьяне, гонимые вперёд мечтой о ночлеге, нашли портсигар с истлевшими “керенками” и разводной ключ с дарственной надписью и датой “…лета 1822 года от рождества Христова”.
Володя видел, с каким холодным расчётом офицеры и генерал отдавали приказы о наилучшем расположении артиллерии и огневых позиций и как лицемерно предполагали массовые потери среди красноармейцев. Его это до такой степени возмутило, что он поневоле мысленно становился на сторону большевиков: измученных, голодных, преследуемых царской охранкой и переносящих адские муки в тюрьмах и на каторге. И за что? Только потому, что им ничего не остаётся, как идти на баррикады, отстаивать хоть какое-то мало-мальски человеческое существование, не говоря уже там о какой-то роскоши?..
Четвертушка чёрного хлеба, запечённая в фольге, напоминала о лучших временах, о грандиозном выступлении джазовых оркестров на похоронах Мао-Дзе-Дуна, о совсем ещё новом тогда наборе подарочных отмычек, разбросанным теперь по необъятным просторам его Отечества, о пьянящем запахе свежеотпечатанных листовок с текстом его лучшего четверостишия, и автографом, размноженном на ротапринте.
Ефросинья Артемьевна в красном, расшитом золотом и мехами накинутом на плечи френче стояла на горке и наблюдала за резвящимися в бане солдатами.
- Ефросинья, - обратился к ней Володя, - я хочу спросить тебя кое о чём.
- Да, Володя, я слушаю тебя.
- Как ты смотришь на то, чтобы помочь красноармейцам предупредить их с моей стороны? Ведь их там
так мало, они несчастны, и не знают, что их тут ждёт.
- Это не умно.
- Но почему и ты так говоришь?!!! Нет, я не смирюсь с этим!
Впившаяся в левое ухо чуть выше мочки пластмассовая бельевая прищепка грубо прервала его размышления, от которых он ни за что теперь не откажется.
Володя во что бы то ни стало, решил предупредить красноармейцев о засаде. Но переплыть речку здесь будет глупо – пристрелят пулей в голову. Нужно спуститься вверх по течению, хотя бы на километр, чтобы белогвардейцы меня не заметили, подумал он, а там, через поле и до посадки, где большевики – рукой подать! Потому что беспринципные похотливые раскрасневшиеся рожи белогвардейцев, заботящихся только о своих недалёких буржуазно-мещанских интересах он теперь терпеть не мог. Причём обоюдоостро: как в моральном плане, так и в физиологическом.
Примятый дорожным катком тополиный пух образовал на свежем асфальте причудливый рисунок, от взгляда на который многие случайные пешеходы скончались на месте, других же выживших, вряд ли кто-либо смог бы назвать людьми.
Будучи переполнен глубоким презрением к царизму, Володя бултыхнулся в реку, и, переплыв её, побежал через поле к посадке.
Пока он бежал, то от былой любви к Ефросинье Артемьевне и след простыл. Сука офицерская, думал Володя, и плевался о ней в душе. Я-то думал, истинна любовь, куда хочешь за тобой пойдёт… а она, как и все богатые стервы!..
Тут Володю сбил с ног батогом не весть, откуда взявшийся, не особо ещё так это в посадке, но, однако, уже и не в поле, рослый большевик.
- Я свой! Веди меня к командиру, - сказал Володя, - там засада!
Вспоминая её, многие совершенно разные люди сходились в одном – в её взгляде им виделись десять скрещённых мечей, образующих фразу, суть которой – истина.
- Ребята, мужики! – взахлёб рассказывал Володя командирам большевиков, - там засада, на том берегу, я
вам отвечаю! У них там пушки, пулемёты!
- Где? Сколько? Конкретно можешь показать на карте?
- Не, не смогу. Но много!
- Ладно.
“Збруич, дай ему портупею и револьвер с патронами”.
- С нами пойдёшь!
- Мужики, не ходите. Все поляжете. Там их очень много!
- А мы – коммунисты! Понял?! – обратился к Володе волевой кожаный командир.
- Но я-то не коммунист… - пробормотал Володя.
- И то верно. Чекистом будешь!
- Да я, - хотел, было возразить Володя.
- Да ты не дрейфь! Ведь свой же парень, по глазам вижу! “Прищучишь” нескольких провокатрорв, разберёшься с разноподобной “контрой”, саботажем. Смекалка у тебя есть, поставишь это дело как следует, - там, глядишь, и до партии рукой подать! У нас ведь каждый человек на счету. Понимать должен!
Горы горят Заратустрой. Свежий гробик гнева. Разбиваюсь я об море настоящим яйцом. Королева глубин разрешает, даже просит танцевать мне на её животе. Живые в любом.
Мадам в позе кухарки удивительно точно управлялась со струёй кипятка и спустя мгновение, выпорхнула из кухни в переднюю.
- Всё же у солнца лучи наизнанку, если смотреть через дырочку кленового листа, пробитую ножкой от циркуля, - сказало пушистое существо, задумчиво грызя гранёный карандаш.
- Смеяться в кусты - не умею. А из кустов - просто не буду, - пробормотал Володя. – Обосцаться – таков
мой Купидон, дарящий дождик… - Я у тебя булочку возьму, - сказал он ей.
- Слушай, более воспитанного человека я не видела, - ответила она ему и всем в том числе.
Пар из чайника шевелил занавеску, закрывавшую окно с видом на множество других окон. Прекрасным было одно. Он напрочь отвлёкся от этой изнуряющей жизни, от которой устал уже в корень, и теперь глаза его светились лучезарным светом; и вёл он себя как ребёнок.


назад к разделу Мари-Каланхой