Глава I
Огромное наслаждение они получали от прогулок по свежему воздуху. Ефросинья Артемьевна ступала мягко как кошка по белому снегу. Зима случилась тогда мягкой и ранней. На проводах, нахохлившись, сидят воробьи. Хорошо ранней зимой. Детишки на горке потешаются, мимо женщина в платке с румяными пышными пирогами. Остановила Ефросинья Артемьевна женщину, да и купила им по пирогу.
Идут они под серым косматым небом, да косточки вишнёвые в ладонь кладут.
- Ну, что, Володя, ты так и будешь молчать?
- Ой, я не знаю. Я ничего не знаю.
Ефросинья Артемьевна, взяв его под руку, прижалась к нему.
- Во-ло-дя!
Его опять проняло с головы до ног. Он снова ощутил своей щекой лоснящийся длнный мех её чёрной лисьей шапки, из-под которой веяло непревзойдённым шармом её лица и, вместе с тем, она могла запросто попросить отламать его ей сосульку, и что это занятие у неё с детства.
Он смотрел то на снег, то на дома, то под ноги, но больше всего ему хотелось видеть её лицо. Словам в данный момент он не придавал никакой роли. Он уже забыл всё, о чём говорил с ней. Но помнил лишь, что когда говорил, то так заговаривался, что никогда быть может никому и не рассказал бы о том, о чём сам узнавал тут же. А она слушала. А он “разматывался”...
А она им щи варила.
- А ты, знаешь...
- Что?! Ой.
- Давай белочку проведаем.
Вообще, говоря о нём, так это был молодой человек лет тридцати с заурядной манерой поведения, весьма скучный при первой встрече с кем-либо. Он мог сидеть на табуретке в верхней одежде часами, когда они приходили с Ефросиньей Артемьевной к её знакомым, и при этом в оживлённой обстановке молча пить чай. Там же, где они бывали уже неоднократно, он понемногу стал “одомашниваться”, снимал пальто и ему разрешалось куритьна кухне. Так постепенно из виновато-здоровавшегося человека он становился интересным собеседником в кругу, как по началу ему казаось, праздной богемы.
Однако наряду с этим он ходил в среднюю школу и воровал у школьников тетрадки по филологическим наукам. А дома ночью ухохатывался от буквального смысла прочитанных предложений. И более всего его забавляли сочинения. Когда же ему не удавалось проникнуть в языковой класс или учительскую, он подзывал к себе одного из учащихся средних классов (а именно из произведений учащихся средних классов он “угорал” больше всего), и за один или несколько батончиков “Гематогена” ему приносили сразу по сорок, шестьдесят тетрадей.
Наверное, вы спешите к телевизору, когда на экране фигурное катание? Так вот, любуясь фигуристами, не следует забывать, как они достигли такого мастерства. Во-первых, фигурист должен быть красивым человеком, во-вторых, уметь отлично кататься на коньках и, в-третьих – неутомлённо работать.
Учителя же, недоумевая по поводу пропавших тетрадок, разводили руками перед всем классом и предлагали завести новые тетради.
Глава II
Дуниковский, только что, проснувшись, свесил свои босые ноги, но, испугавшись чужой собаки, взобрался на шкаф.
Кмист, остановивши свою машину, вошёл в подъезд. “Палкан, падло, ко мне!”
Благодаря массе впечатлений, день прошёл для Каштанки незаметно.
Глава III
Чрезвычайно полезные советы мне очень были полезны. Дуб, раскинув свои ветви, стоял как богатырь.
Я прислушивался к звукам журчащего ручья. Согласно общей договорённости, был подписан контракт с фирмой “Унитекс”. При наличии свободного времени мы сделали своё дело. В случае необходимости мы застраховались. Вопреки здравому смыслу мне очень повезло. Щука, карась, пескарь, всё это, как говорится – речная рыба. Куры, гуси, утки, индюки, всё это – домашняя птица. Ковши, шланги, гусеницы, всё это – экскаваторное оборудование. Надо тихо идти. Можно увидеть, как слон пьёт воду. Вот серый старый дом. Теперь он глух и пуст. Вечереет. Морозная тишина. Блестящие крупные бусинки росы украшивали земную траву. Тихое розовое небо, скромно белеющая луна и неподвижные рябины, и лохматый туман вдали – всё было спокойно и бесстрастно. А ведь если хорошенько подумать, то в человеке должно быть всё прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли. “Всем есть место в мире просторном: и белым, и жёлтым, и чёрным”. Первый самолёт, первый спутник, первый космический полёт – всё это этапы большого пути к овладению тайнами природы. Небо, опрокинутое над степью, кажется страшно глубоким и прозрачным. К счастью Печорин был погружён в задумчивость, и кажется, вовсе не торопился в дорогу. “Человек трудолюбивый, по-моему, самый счастливый человек на свете! Тогда я ещё не понимал, конечно, двойного смысла андерсоновских сказок. Во-первых, Кмист из здешних мест. Во-вторых, он слесарь и монтёр – сможет устроиться работать на станции,– рассуждал вслух Печорин. - Но, с другой стороны, знаки препинания, как утверждал Паустовский, существуют, что бы выделить мысль”.
- И книга, может быть, наиболее сложное и великое чудо из всех чудес? – спросил его Володя.
- Да, книга, быть может, самое сложное и великое чудо, сотворённое человеком, на пути к счастью и могуществу будущего.
- А стихи? – спросила Ефросинья Артемьевна Печорина.
- Что? А, стихи… Поэзия обладает одним удивительным свойством. Она, без сомнения, возвращает слову его первоначальную свежесть. Слово, как мне кажется, оживает в двух случаях. Во-первых, когда ему возвращают его фонетическую. Во-вторых, даже стёртое слово, поставленное в стихах в мелодический музыкальный ряд, как бы насыщается общей мелодией стиха. И, наконец, поэзия богата олитерациями.
Глава IV
- Сегодня утром по радио передавали утреннюю гимнастику, чтобы быть…
- Зачем?
- … здоровому.
- Зачем?
- Что “зачем”?
- Зачем передавали?
- Чтобы быть здоровому.
- Зачем?
- Что “зачем”?
- Зачем быть здоровому?
- А; так по радио передавали, чтобы быть здоровому. А-а, а зачем быть здоровому?
- Да, да, зачем быть здоровому?
- Ну, ну, ну чтобы быть не больным, а здоровым!
- А зачем быть здоровым, зачем? Зачем быть здоровым? Зачем быть здоровым, а?!! Сука такая!
- Чтобы быть не больным! В конце-то концов!
Наверное, вы спешите к телевизору, чтобы посмотреть фигурное катание? Но, любуясь фигуристами, не следует забывать, как они достигли такого мастерства. Во-первых, фигурист должен быть красивым человеком, во вторых, уметь отлично кататься на коньках и, в-третьих – неутомлённо работать.
- Что?! У вас что, в начале года проводилась запись в различные кружки?
- Медведя поймал!
- Так тащи его сюда!
- Да не идёт!
- Так сам иди!
- Да не пускает!
- Антон Павлович Чехов говорил, что если каждый человек на куске земли своей сделал бы всё, что он может, то как прекрасна была бы земля наша!
- Пошла подача воды.
- Когда? Да?!
- Да. Здесь бы коврик постелить.
- Какого цвета?
- Синего или коричневого. Главное, что б в глаза не бросался. У Никиты дома перестановка. Он у себя в комнате стенку поставил.
- Да?! А как же он теперь пластинки будет слушать?
- Скажи! Жить с сервантом, плевать в рюмки...
“Сержант, не одолжишь ли немножечко соли?”
- Он тебе не просто сержант, он и не лйтенант даже.
- Эх, заколачиваешь носовыми платками двери, а они всё равно открываются.
“Добрый день!”
- Кто?
- Двери.
“Мы к вам из санэпидемстанции. Крыс будем разводить?” - “Здрасьте, пожалуйста! Мы вас не ждали, а вы припёрлися!”
“Разрешите представиться: артисты московского театра на “Таганке”.
На поляну выехали синие экскаваторы. Оказавшись среди ковшей, Обломов растерялся. Владимир Семёнович Высоцкий, обхватив руками ствол никелированной ракеты, стал подыматься над лесом. “Вайнер, сейчас вы узнаете то, о чём я говорил!” “Это интимнее, чем я думал!” – кричал другой человек уже рядом с Обломовым, держась за ствол другой никелированной ракеты руками и ногами на головокружительной высоте.
“Ну, а ты о чём думаешь?” – спросила Ефросинья Артемьевна, обратившись к дегенеративно-сложенному молодому эстету на подоконнике, гладя его по голове.
- А он не думает. Он смотрит. Сидит целыми днями и на цветок в вазоне уставится. Ждёт, пока все
листья упадут. А потом ближе к зиме погладит себе белую рубашку, оденет позолоченные запонки и серые шорты, и после выйдет на палубу в чёрных туфлях и лимонных носках. Но это такое...
- Так ведь это же замечательно! Панк панком, но что это у него всё время один и тот же свитер такой с порванными локтями? Прямо... любовь, не иначе.
- Да, он любит. Ты мне лучше скажи, что Римма?
- Ой! – махнула рукой Ефросинья Артемьевна, - эта всегда создаёт себе проблемы. Представляет стену с дверью полом в комнате.
- Ну и что?
- Ну, что, что... От этого все предметы падают на стену и висят там.
- А её муж?
- А что Валентин может сделать? Только начнёт её упрашивать...
- А-а, да, Валентин ...
- ...умолять, мол, Риммочка, не делай так больше, ты же знаешь, как я тебя люблю - так она сразу взбалмошной делается, нарванной какой-то. Валентин -то в ней души не чает, а как гулять, так вечно они с ним ссорятся. Он такой, более спокойный, не любит шумных компаний, а она – нет. Вот Валентин её и ревнует. Однажды, будучи ещё... только, да; ещё и года они не прожили вместе, а Римма тогда с каким-то видным кавалером, да в таком платье, в туфлях была... Валентин всю ночь глаз не сомкнул, всё переживал, посыльных посылал справляться о ней - у каких подруг, знакомых. Всё без толку. Лишь на следующий день она является... С тех пор Валентин её месяц “под ключом” держал. Но она ничего. Сидит, бывало, в кресле, журналы листает. Это вот она уже на этой новой квартире на него “осатанела”. Всё ему на зло старается сделать.
- А что за женщина эта эсерка Каплан*? – спросил Володя, забавляясь упругостью лезвия от бритвенного прибора.
- В Ленина стреляла.
- Да, нет. Я не о том. Ведь кто-то и ей был любим... Эсерка Каплан, эсерка Каплан... Говорят, была еврейкой, хотела Ленина убить.
- Ну и что?
- Что?
- Что из того, что еврейка? – переспросил Володю хозяин квартиры, кормя с рук орешками белку.
- Так ведь Ленин!
- А что Ленин?
- Ленин, Ленин... Хороший был человек. Революцию совершил. Электрификацию всей страны удумал.
- Ну и что? – недоумевал по поводу всё тот же хозяин квартиры.
- А вот что!
Володя подошёл к выключателю и начал щёлкать светом.
- Так это же Эдиссон придумал!
- Что, светом щёлкать или выключателем?
- Во-ло-дя! Светом не “щёлкают”, щёлкают выключателем! – смеётся Ефросинья Артемьевна.
“А выключатель потом”, – утвердительно как бы проглотив кусочек красного перца, обратился к нему “новоиспечённый” собеседник, чеша белочке горлышко вместе с Ефросиньей Артемьевной.
- Как?!.. Не щёлкать?! Потом?!
Фанни Каплан (Фейга Ройдман) – член радикального крыла партии эсеров в России, террористка.
Глава V
На поляне у оврага растёт пушистая трава.
- А Куприн А. И. считал, что если бы Чехов А. П. не был писателем, он был бы врачом.
- Снимок такого трамвая я видел в одном из журналов двадцатых годов.
- А чё ты, не в ремесленники пошёл?
- Магазины не велики. Наша молодёжь становится подлинным вожаком трудового коллектива. На работу выступали с красным флагом, будто в бой. Конечно, сегодня я работаю иначе, чем когда начинал.
Самым простым, как бы там ни было, на первых порах, даже для человека с определённой теоретической подготовкой, врастание в атмосферу небрежно заложенных за водопроводную трубу глупостей является делом. Но главное, не потерять интереса к изучению того, что постоянно под руками, тогда глупости перестанут раздражать, а грубость пройдёт незамеченной. Но это источник с неким секретом, со скрытым в глубине регулятором.
Пространство вокруг очистных сооружений, которые красиво оформлены и хорошо заизолированы, используется как расплюснутый фельдфебель в керамических перчатках.
А вокруг пятое мая.
Стрiмка алея веде до моря. Від неї в різні боки розбігаютьс явузенькі доріжки-стежечки. Вони то пререхрещуються між собою, то губляться в зелених гущавинах приморського парку. Багата південна природа на камянисті косогір’я. Яких тут тільки дерев нема: платани і кипариси, магнолії і туї, каштани та пальми. По огороджених стінах очисних споруд росте плющ та виноград. Все зеленіє, сміється. На алеях санаторію росте благородний лавр. Але що сталося з ним? Чому в нього такий сумний вигляд? На фоні буйноти лавр показує в землю деркач. Все те від надмірної любові до лавра. То курортники так обскубали дерева.
Сюда приходят погулять, покататься на велосипедах, поиграть в гольф, посидеть на лужайке.
Много деляется для того, чтобы люди хотели жить рядом с очистными сооружениями, без которых ни один город просто не может существовать. Ведь как тут не вспомнить о пословице, что: “Без труда не вытащишь и рыбку из пруда”. Эту пословицу употребляли в Киевской Руси, но её не забыли и сейчас. Эту пословицу понимать следует так, что если не трудиться, не прилаживать усилие, то ничего не сделаешь и ничего не добъёшься. Раньше Киевская Русь была богатой и красивой, потому что люди прилаживали все усилия, чтобы их город был таким, и они уважали и ценили свой труд. В наше время таких людей мало, потому что наш город не такой красивый и богатый как бывшая Киевская Русь. Но всегда как и везде должна быть надежда, что в будущем наши люди добьются многого и их будут уважать.
А они проснулись поздно. Один в двенадцать часов дня, другой – в двенадцать десять. Одно огромное окно четвёртого этажа выходило на юг, да ещё в одном месте, где оба бывали на море, только в разное время в детстве.
- Я иду, – сказал один другому.
- А я? – спросил другой.
- А ты, я не знаю. Ты зубы почистил?
- Нет. А ты ведь тоже консерву зубами ешь!
-Так я иду уже, – сказал то, что был в зимнем пальто тому, что свесил ноги с кровати.
- Слышь, постой, я тоже иду!
- Ну, я ем пока, а ты... я не знаю.
- Так я щас тоже!
- Ну, я иду уже...
- А куда пойдём? Давай к морю сходим! Оно наверно уже замёрзло, а я его замёрзшим так и не видел.
- Вэ.
- А что, нет?!
- Я на кофе иду.
- А потом куда?
Тот, что был в пальто, часто бывал предводителем опасных мероприятий, и иногда с помощью хитрости увёртывался от наказаний, в то время как другой спокойно, не прося о помиловании, ложился на лаву, и его били розгами.
Однажды, тому, что был в пальто, не повезло. Он упал лицом в грязь, все прохожие начали смеяться, и он увидел одну красивую девушку, она стояла на балконе и тоже смеялась. Потом он узнал, что это дочь военного, приехавшего на время. В следующую ночь он пробрался через трубу камина в спальню красавицы. Она сидела и вынимала из ушей свои дорогие серьги. Девушка сначала испугалась, но когда узнала, что это тот парень, который упал в грязь, засмеялась. В его чертах не было ничего страшного, наоборот, он был очень симпатичен. В двери кто-то постучал. Она испугалась и велела ему спрятаться под кровать. Это была служанка. Девушка сказала ей, чтобы она выпроводила его.
Глава VI
Шли месяцы. Всё оставалось без изменений. Бывало, идёшь по тропинке, шумит лес, гудят провода.
Уже на второй день Сафуитдинов перебрался через бетонный забор троллейбусного депо и нарвал черёмухи.
Ира была какой-то странно красивой девушкой с каким-то явно не реализованным потенциалом. Сафуитдинов это чувствовал подсознательно, якобы, не отдавая отчёта себе, почему ему так невероятно замечательно и прекрасно буквально таки.
В городе, где они жили, детвора покупала в коммерческих ларьках заграничные жевательные резинки. Ксаверий почесал голову от полторы недельной немытости, попрощался с другом и пошёл с пятого этажа домой. Дети же, как пожуют «заморские гостинцы», так на лестницы подъездов их и выплёвывают. Не заметил Ксаверий этого в подъезде, где друг его жил, да и вступил с ходу ногой в израсходованную жевачку. Как ни старался он освободиться, ничего не получилось. Так и пошёл с лестничной площадкой на ботинке.
- Она очень соскучившаяся по безработице? – спросил Ксаверий.
- Нет. Она мёд принесла.
- Мёд из чего?
- Из комплекта наград, - ответил Сафуитдинов.
Она шла в сером платьице и курила. Сафуитдинов шёл с ней рядом, но откуда он с ней познакомился, стреляй - не вспомнится. Она не то, что бы красивая там, но первая предложила ему на “ты”. Это была его вторая встреча с Ириной. Он провожал её к её дому в конце травяной дороги, и горел от превосходного чувства к ней с её гнедыми распущенными волосами. Ветер весь в листьях деревьев аллеи. Хорошо свежим летом. Вволю дышится. У синего почтового ящика руки Ирины особенно нежны. Он ощутил это, когда выпустил их из своих рук. А на тротуаре из травы её уже ждала то ли её младшая сестра, а то ли старшая.
- А де будильник или скоко время? – спросил Сафуитдинов.
- Девять без пяти, - ответил Ксаверий Сафуитдинову.
- Шо ж делать? – вслух рассуждал Сафуитдинов. – Может поехать к тебе, диски послушать?
- А что, собственно?
- «Аукцыон». Понимаешь, «дарлинг», – совокупность идей. Нет, пусть это не всеобщая неопределённая изысканность. Кто Дед Мороз, кто Петрушка. Утренники там всякие-разусякие. Карнавал. Мыши. Мыши - хорошие грызуны. Мыши вообще хорошие, а не какие-то там плохие.
Глава VII
Вообще, кто хочет от жизни толку добиться, на благо народа стоит трудиться. Зачастую современная молодёжь не только не хочет трудиться, но и не хочет иметь никаких отношений с народом. Нередко за ослепительным блеском изысканности они плюют в колодец. Говорят на птичьих языках, сами о птичьих головах, а серая шерсть по нутру растёт.
Цифра могуче борется с врачом полотенцем. Глубоким озером посеял над землёй рожь грач. Земли цветущей красота. Красота – это радость нашей жизни. Он увидел глубину лазурного неба, мерцание звёзд, розовый разлив вечерней зари, прозрачную дымку степных просторов, багровый закат перед ветреным днём, трепетание марева над горизонтом, синие тени в сугробах мартовского снега, журавлиную стаю в голубом небе, отражение солнца в мириадах капель утренней росы, серые нити дождя в пасмурный день, фиолетовое облако на сиреневом кусте, нежный стебелёк и голубой колокольчик подснежника – увидел и изумлённый пошёл по земле, предлагая разбудить нерадивого супостатом с улицы, что, в новинку, стало быть, оркестру. В диковинку помидоры и низина. Командира накормили картошкой, и календарь ему показали. Мощный хищник кончал половцев. Над всем этим пронёсся свежий ветерок. Взъерошенные воробьи побежали за облака, откуда спускались с парашютом журчащие ручьи. Слитно так это гоняют зайца собаки по лесной вырубке. Фиолетовые корни неизгладимых впечатлений расчётливой линейкой рассыпали республиканские мандарины, а спартакиадный телевизор, каучуковый свитер натягивая, стремился шоссейный щавель включить. Девушки в прошлом были манекенщицами, теперь давно не мылись и строят подземную баню. Слесарей тоже нет, приходиться обходиться своими силами.
- Ура! Играем в бессозналку! – воскликнула Ефросинья Артемьевна, запрыгав и захлопав в ладоши от удовольствия. – Встали в ряд! Закрыли глаза! Кто что видит?!
- Бритва... Поезд в Прошлозавтрашнийск или Следующевчерашнийск... Ага, так! Это какой-то номер...
Цифра могуче борется с врачом полотенцем. “Асталависта, бейби!” - рявкнул тот в последний раз, удаляясь огромными шагами, распотрошённый и взлохмаченный с пышущей жаром физиономией. Он был очень утомлён, почти как бы заговаривался.
- Она решила по-иезуитски, по-женски, – вскричал он, - она уже тогда всё решила!
- Как же она решила вопрос? – осторожно спросила врача Ефросинья Артемьевна.
- Стерва!
Он протёр себе лоб рукой, и прошёлся по комнате.
- Я не посылал письма. И она решила не посылать. Она мотивировала это так: если пошлю письмо, то, конечно, сделаю благородный поступок, достаточный, что б смыть всю грязь и даже гораздо больше, но вынесу ли его сам? Её мнение было то, что и никто бы не вынес, потому что будущность тогда бы погибла, и воскресение к новой жизни невозможно. И, к тому же, добро бы пострадал Ругер, но ведь он же был оправдан обществом офицеров и без того. Одним словом – парадокс, и она удержала меня, и я ей отдался вполне. Я – уголовный преступник и учавствую в подделке фальшивых акций “Суздальского фармакологического общества”.
- Позвольте, вы сделали ей формальное предложение сотрудничать? – спросил врача Володя.
- Нет, я предложения не делал вовсе, но лишь потому, что не успел. Она сама предупредила меня, не в прямых, конечно, словах, но однако в слишком прозрачных и ясных дала мне “деликатно” понять, что идея эта впредь невозможна.
- Вздор какой! Но ведь это же мечта! – возмутилась Ефросинья Артемьевна.
- Нет. Это не мечта, сударыня. Ругер был у меня сегодня и объяснил подробнее. Акции эти уже давно в ходу, и ещё будут пущены в ход, но, кажется, где-то уж начали попадаться. Конечно, я в стороне, но она не верит. В этих акциях, она говорит, есть какой-то участник, что ездил от господина Дюбуа в Гааге ко мне, с пустяками, разумеетя, и я даже сам не знал для чего, однако же у него уцелело моей руки два документа, всё то записки по две строчки и, уж, конечно, они-то свидетельствуют. И это по её словам я сегодня хорошо понял... Да, вы раздевайтесь! Чего стоять?
Врач отворил настежь окно. Сладким мёдом пахнет розовый сочный клевер. Ползают по былинкам пёстрые жучки-коровки, порхают разноцветные мохнатые шмели.
Эрна глядела на дальнее поле за оврагом, на большие хлеба, по которым шли светлые золотые волны.
- Лада, сказала она подружке, - погляди-ка, а ведь там комбайны ходят!
Лада пригляделась.
- Да, комбайны.
- Вот бы на чём прокатиться! На самую бы верхушку залезть!
- А на возу тоже можно, на снопах.
- Ну, Лада! Что ты говоришь?! На возу мы уже сколько раз ездили. Что на возу. Воз лошадь везёт. А там – машина. А на самом верху колесо такое есть – для управления. Штурвал называется. Дедушка говорил, что на кораблях тоже такие штурвалы есть.
Девочки пошли к большому полю за оврагом, где среди светлых золотых хлебов медленно шёл комбайн. Они подошли поближе и стали смотреть, как работает комбайн.
Вдруг к комбайну, к самому его боку, подъехал грузовик и пошёл с ним рядышком. Эрна и Лада удивились: «А что это он?» «Побежим?»
Хоть и не удобно было бежать в туфлях на высоком каблуке по стерне, но надо же было узнать, зачем это грузовик рядом с комбайном идёт.
- А! Вот что! Он за зерном пришёл!
Обмолоченное зерно сыпалось из бункера – большого железного ящика – в кузов грузовика. Всё больше зерна в грузовике, всё больше. Чистая рожь так и блестит на солнце. Комбайн закрыл заслонку, и грузовик потихоньку отъехал. Тут шофёр увидел Эрну с Ладой.
- Эй, красавицы! – крикнул он, – садитесь в кабину, на ток отвезу!
Подружки обрадовались. Комбайн посмотрели, теперь и на машине можно прокатиться.
Много интересного рассказывал шофёр, красавицы слушали, затаив дыхание.
- Но, – добавил шофёр, – для того, чтобы достичь всех этих благ, нужно ещё много и хорошо потрудиться. Согласны?!
- Согласны, согласны! – захлопали в ладоши девочки.
Кмист оказался ослепительно хорош и как всякий шофёр в меру не брит.
На зелёном лугу трава выше колена. Кланяются лиловые колокольчики, вьётся цепкий горошек, и белеют высокие ромашки…
За переездом девочки закапризничали и велели ему взять увязавшуюся за грузовиком дворнягу.
Каштанке было всё равно, хотя Палканом её ещё не называли.
Эрна и Лада очень обрадовались собаке и стали её тормошить и гладить.
Каштанке было всё равно, но вот что было не всё равно Каштанке, так это коты…
Стоило Кмисту было выйти в городе из кабины по причине пивного голодания, как собака выскочила вслед и неистово бросилась с лаем за котом. “Палкан, ко мне! Ко мне, Палкан!” Животные подняли пыль и убежали в подъезд.
Кмист, разгоняя пыль кепкой, уверенной походкой шофёра вошёл всё в тот же подъезд.
Дуниковский, только что, проснувшись, свесил свои босые ноги, но, увидав чужую собаку, взобрался на шкаф.
Кмист, разгоняя пыль кепкой и матом, уверенной походкой шофёра в кирзовых сапогах вошёл всё в тот же подъезд. «Полкан, падло, ко мне!» Благодаря массе впечатлений, день прошёл для Каштанки незаметно. Задранный кот лежал в спальне Дуниковского.
Эрна и Лада красили ногти в кабине шофёра.
Дуниковский хотел пить, у него пересохло в горле, но вода в стакане стояла на этажерке, а он никак не мог слезть со шкафа. Его постоянно преследовало чувство выворачивающейся табуретки. В конце концов, он решил никогда не ставать на стулья ногами, а тем более разутым, и тем более – на табуретки.
Теперь он пил в ботинках кофе, размешав гущу ложечкой. Нужно было непременно где-то сесть, иначе чувство выворачивающейся табуретки никогда его так и не покинет.
В небольшом актовом зале горно-геологического института среди наспех убранного на периферию инвентаря можно было сесть на несколько протёртых рядов от пыли. Пока он стоял, раздумывая, с бутербродом в зубах, куда же лучше сесть…
- Садитесь, – обратилась к нему и потянула за руку пожилая актриса в вязанной коричневой кофте.
- А я вас знаю! Вы – Алла Демидова*! Я позавчера кино смотрел по первой программе, “Стакан воды” называется, и вы там играли!
Пусть этот вечер будет твой,
И свет свечи горит в ночи,
Ты для меня взошла звездой,
Не надо слов, прошу, соси! - пронеслось в голове у Дуниковского.
“Пусть этот вечер будет твой,
И свет свечи горит в ночи,
Ты для меня взошла звездой,
Не надо слов, прошу, молчи!” – рассказал тут же свой стих актрисе Дуниковский.
“Алла Сергеевна, мы начинаем!” – крикнул кто-то из операторской. “Вы очень приятный молодой человек, и возможно, я тешу себя надеждой, беседовать с вами более широко”, – загадочно ответила Алла Демидова Дуниковскому.
Свет потух, и на экране началась презентация новой картины с участием Аллы Демидовой в главной роли.
Алла Демидова – российская актриса.
Глава VIII
День был ясный и солнечный, почти чудесный. Я уже настолько привык к изображению в телевизоре, настолько сосредоточенно и скрупулёзно напряг зрение, что поначалу забыл о хлебе с маслом и кружке чая в руке. Испугала накатившая беспредметность. Причём как со стороны исчезающего тела, так и поля зрения в мутных, а потом и вовсе пропавших очертаниях. Люди настолько привыкли к собственным стенам, что перестают замечать новые комнаты своей квартиры. Ага. Живёт такой человек в трёх комнатах, ходит по коридору мимо различного рода вещей обихода, то на кухню за едой руки помыть, то пальцы к выключателю или сливному бачку и, вдруг – бац! Спасибо за овощи! Вкрапленная вездесущность на порог. Ага! Не ждали?! Но я-то “онанизмом” ещё и раньше занимался. Вырежешь из календаря картинку, вставишь в рамочку и, - на стену. Порой, вырежешь и удивишься: какая же всё-таки красивая природа нашей страны! Всего Советского Союза! Горы, равнины, леса, поля, озёра; а небо? Какой замечательный закат за рекой! И каждый следующий день дарит нам радость новых красок. А сейчас она твой спутник, твой верный друг, который не предаст, не бросит. Кто же ты? Путешественник? Турист? Да и то и другое. Ты – особый путешественник, необыкновенный турист! Ты – всадник. Гордое и красивое слово. Оно пришло к нам издалека. В нём удивительное единение человека и живой природы. Сохрани это единение, сохрани в себе бережное отношение к травам, врачам, ручьям, птицам, к земле.
Как же это я так, ходил в коридоре и не заметил раньше за “Туристом” – моим полуспортивным велосипедом дверной проём нового коридора, ступеньки, в котором вели вниз к новой комнате? Спускаться было нелегко и темно, но надо же было узнать, что находится там, в этой новой потаённой комнате. В конце коридора, внизу смутно вырисовывались очертания занавешенного оконца. Нащупав ладонью выключатель, я повернул “галушку”, но в довершение ожиданию свет зажёгся за оконцем, отнюдь, не в коридоре. Да, господа! Я включил восход!
Из щелей оконца дуло утренней прохладой и ощущалась свежесть поля, простилавшегося до горизонта. Впору было войти в комнату, но необустроенность за спиной заставила повернуться на отчаянный лай. Вверху в проёме коридора отчётливо угадывался силуэт Каштанки. К ней подбежала ещё одна собака, потом ещё. Они в нерешительности стояли перед половицей, но вскоре перепрыгнули её и бросились с лаем ко мне вниз. С чрезмерной жестокостью пришлось выгонять пинками наверх дюжину раззадоренных собак. Не люблю я их. Коты мне ничего не сделали, а собака в детстве покусала. Как сейчас помню, вышел я с бутербродом в руке через дорогу – железная дорога, на хлебе масло, колбаса… И тут большая рыжая собака с плешиво посаженной головой, да как не кинется на бутерброд, как не отнимет его у меня – так я и усцался…
Увлечённый недружелюбным отношением к собакам, не заметил, как загнал всех в здание ДОСАФа, где “видак” раньше был. А там, на предпоследних рядах сидят остальные собаки и, к моему тихому удивлению, положив лапы на передние стулья, слушают репетицию оперной арии. Я оказался одет по-зимнему, и в глазах снисходительных взглядов в партере был смешон. Чтобы окончательно не остаться в чужом блюдечке, мимо рефлекторов за уши “вытянули” танцы. Закружился в регги на досчатом полу, а мужчина в беретике, в трико – на сцене. Это солист. Сам себе хореограф. Вертит ногой и поёт. А слова в песне такие:
Ой, калиночка зелёная, зелёная моя,
Ой, по что же ты, калиночка, не выросла красна?
Или в поле на постое тебя дождик поливал?
Или может я корнями твою обувь оторвал?
Или где же ты, калиночка зелёная моя?
В сарафане моя милая, а в поле без меня.
Буйна травушка-муравушка, а щей так не наел.
Ой, калиночка зелёная, зелёная моя,
Оборвал зелёны ягодки и высыпал в карман,
Неподдельная тревога тянет бусы на поднос.
Свежий ветер как хотел тебя обдул, раззеленил.
Твои волосы как жмутики в пыльце да на ладонь.
Ой, калиночка зелёная, зелёная моя,
Буйны ягодки схватил, прижал к щеке, расцеловал.
Фартук новый, сам стеклянный, набивной да озорной,
Ой, калиночка зелёная, зелёная моя.
Ой, калиночка, рад тискать, кушать буду с “легонца”,
Не обкушавшись, калиночка, куда ж мне без тебя?
Ой, калиночка зелёная, красавица моя,
Ой, калиночка зелёная, зелёная моя.
Ой, калиночка зелёная, зелёная моя,
Ой, калиночка зелёная, зелёная моя,
Ой, калиночка зелёная, зелёная моя,
Ой, калиночка зелёная, зелёная моя,
Дело в том, что хлопать было некому в моём дворе, и я захлопал ранним утром после дождя в чёрных спортивных штанах и красно-пастельной нижней футболке, когда возвращался домой по умытой босиком молодой траве, а на мокром асфальте были прибиты дождём лепестки цветов калины, жасмина, вишни под ненастным серым небом. Выразив свою признательность в мой адрес, солист подошёл к двум своим приятелям, которые штукатурили у подъезда угол бойлерной.
“Петруша!” - “Да, истинный!”
- Какой, - спрашиваю, - Мамонов? - у одного из приятелей, что с “мастерком”, предвкушая, что если это действительно Пётр Мамонов*, то, как это, как это здорово, что именно эти люди с такой стильной неординарной внешностью, то, как они себя ведут, есть такие же идиоты “стёба” и рок-н-ролла. И уж конечно, если это Мамонов, то значит, они его знают, они его слушали, и значит они – великовозрастная распиздота!
- Да?
- Ага, ага!
- Мамонов?! Ура-а-а!
- Ага, ага! А-га-га-га-га-га-га-га!!! – уже с тупой радостью смеялся поломанный тридцатидевятилетний Ваня с “мастерком” в руке в бежевом войлочном беретике, с язвами на шее, в простых штанах и сандалях в рубашке с длинным рукавом.
Рядом смеялся его друг с раскосой индейской внешностью, в рабочих штанах, чёрной майке в пятнах краски со стянутыми в пучок как смоль волосами резинкой.
Но не весело было стрёмно-красивым девчонкам, гонимым доходягам с потерянными выцветшими глазами и Волошину. “Ты можешь инструменты вытащить или квартиру открыть? Вишь, народ слоняется. Народу деться некуда”, – с этими словами Волошина к нам подошли с известной только им надеждой некоторые девушки и “братки”.
- Идём, сходим! – подорвался ко мне друг-индеец.
- Ну, пошли.
Все тут же ломанулись в подъезд…
“Вы куда, Олька, Лариска?” - спросил спускавшийся ко всем навстречу двух чёрных стильных девчонок с распущенными волосами их общий знакомый парень-мажор Юрий, что жил в этом доме. Потерянные, ничего ему не ответив, обе шли наверх. Лариса наступила мне на ногу, и я запомнил её упругое тело. Кто-то “стрёмный” шёл вслед за ними, откручивая у них за спиной пузырёк с мутной жидкостью и доставая одноразовые шприцы из внутреннего кармана вельветового плаща. Отвязав ключи, я подошёл к лифту с оставшимися.
- О, привет!
- Здоров!
У лифта стояли мои школьные друзья Емеля и Гусь, причём странно как-то стояли. Мало того, что Гусь играл на гитаре, так их было трое: Емеля и два Гуся! Один Гусь играл на гитаре, а другой стоял рядом с Емелей, и что-то подпевали первому Гусю.
- А чего вы тут? Ко мне, что ли?
- В общем-то да. Но мы ещё поиграем.
Лифт не работал, поэтому пришлось идти на третий этаж пешком.
- Знаешь, как называется теперь наша команда? – разминая беломорину, спросили меня другие два Гуся и Емеля в пролёте между первым и вторым этажами у мусоропровода радостно. – “Мы и напрасный труд!” - Вот это вот “мы”, – положа руку на грудь сказали два Гуся и Емеля, – а вон те, – ткнув пальцем в стоящих же себя возле лифта, – “напрасный труд”.
- И вы теперь так и ходите, – удивился я, – шестером?
- Да!
Поднимаясь наверх пешком вместе с Волошиным, стрёмно-красивыми девчонками, другом-индейцем, “братками-торчками”, и двумя Гусями с Емелей, которые были “мы”, я повергся невероятному восторгу по поводу такой дерзкой выдумки с названием команды, в основе которого лежал буржуазно-элитарный принцип отделения умственного труда от физического. Воистину, всё гениальное просто. И это гениальное так мастерски было воплощено на практике!
“Блядь, пацаны! Вот это… Это ж прикол! Это ж такой таск! Вот это… А что это?”
В пролёте между шестым и пятым этажами у мусоропровода лежали стойка, бас-барабан, педаль, шнуры, “мочка”, микрофон, палочки…
Пётр Мамонов – солист музыкальной группы “Звуки Му”.
Глава IX
Фильм оказался серым, посредственным, “на злобу дня”, ничего не выражающим. В общем – “чернуха”. Дуниковский, как и актриса, был разочарован.
Когда раздвинули шторы, за окнами шёл дождь. Дуниковский подошёл к окну, и увидел за окном строящийся дом. Металлические краны поднимали стены с готовыми окнами и балконами.
“Человек, который любит читать – счастливец! Он окружён множеством умных, добрых и верных друзей! Друзья эти – книги!” - не переставала повторять каждому Алла Демидова, кто брал с этажерки книгу и подходил к ней за автографом.
Дуниковский, делая вид, что идёт не спеша, не на шутку засуетился тоже оставить себе на память книгу с автографом актрисы. Растолкав желающих, он пробрался к этажерке. «Образец устного ответа», “Малый атлас мира”, “Дороги СССР” - книги в отличном кожаном переплёте, первыми попавшиеся под руку. Но всё это было не то. Дуниковский искал что-то такое, что соответствовало бы в большей степени английской классике и уж на худой конец – русской или испанской. Пока он вдумывался в название большой синей книги “Словарь иностранных языков”, книг становилось всё меньше. Это его раздражало и даже злило. Под руку попадались различного рода англо-русские словари, малые атласы мира, дороги СССР, румынский разговорник. Попалась, правда, книга Гюго, видимо, французского писателя; он помнил, что ещё держал её в руках, но кто он такой, Дуниковский не знал, и поэтому эта книга ему ни о чём не говорила. Среди никому ненужно-вяляющихся “атласов” и “дорог” он мимоходом заметил початую бутылку водки и мимоходом сунул её в карман. Уже в который раз он переворачивал на своей этажерке журналы и книги, и вдруг из английской классики нашёл только маленькую книжечку размером с портсигар, где золотым рукописным шрифтом было выдавлено: “Офелия”. Уильям Шекспир. Идти с такой маленькой книжечкой к актрисе ему было стыдно и неловко. Он взял один из никому-ненужно-оставшихся малых атласов и безучастно подошёл к актрисе.
- Не печальтесь, мой друг, - обратилась Алла Демидова, к Дуниковскому. – Все эти книги объединяет ощущение глубокой причастности к жизни, к природе, ощущение, из которого органически вытекает желание эту природу сберечь, сохранить её богатства. Издания, которые я подписала, объединяются в две серии: “Путешествие. Приключение. Поиск” и “Рассказы о природе, хорошо известные любителям географической литературы”. Их авторы чаще всего профессиональные писатели и задача, перед ними всегда стоит трудная: через самое привычное, повседневное показать то особенное, что отличает описываемые места от всех других. Одной из первых, и по-моему, удачных в этой серии была книга Г.В. Метельского “Листья дуба вдоль дорог СССР”, вышедшая двумя изданиями и вызвавшая огромную доброжелательную читательскую почту. Книга эта, юноша, наглядная, поэтичная, пробуждающая любовь к родной земле, глубокий интерес к её истории. Если вас заинтересовала эта тема, молодой человек, вы можете проводить меня до аптеки, и, в таком случае, я продолжу свою мысль, - расчесав волосы и надевая шапку, сказала она Дуниковскому.
- Нет, ну, это понятно. Давайте, так сказать, дальше.
Дуниковскому было всё равно. Идти ему было некуда, а так хоть будет о чём рассказать собутыльникам, подумал он, как никак - провожал Аллу Демидову.
- Так вот, к этой же серии можно отнести произведения других талантливых литераторов: “Печора – золотые берега” Г. Гунна, “Голубые родники” О. Моложавенко, “На окских просторах” М. Ростовцева и другие. Все они вносят свой вклад в создание наглядной географии нашей страны и всей планеты в целом. Успех их, мне кажется, лишний раз подтверждает беспочвенность споров о том, кто должен составлять географические книги и насколько широким может быть круг проблем и тем, ими затрагиваемых. И в заключение, мой друг, ещё об одной группе изданий. Это подписная серия “Справочники-определители географа и путешественника”. Идея серии возникла давно, ещё в Географгизе, вошедшем в последствии в состав издательства “Мысль”. Целью этой серии было помочь студентам и учителям, участникам экспедиций, широкому кругу любителей природы в знакомстве с животными и растениями, почвами и минералами, осадками, наконец. Ведь большинство существующих определителей доступно лишь специалистам. В тематической разработке справочников в создании серии приняли участие учёные Московского государственного университета, Ботанического сада, и ряда институтов Академии наук СССР, и художники. И вот появились яркие, красивые, иллюстрированные многочисленными цветными картами и рисунками тома: “Млекопитающие СССР”, “Ягоды СССР”, “Мхи и лишайники СССР”, “Насекомые земли сибирской”, и многие другие. Серия эта в своём роде уникальна. Такого рода издание у нас в стране предпринято впервые. Работа продолжается. В ближайшее время выйдет из печати ещё несколько томов, а над заключительными книгами серии работа ещё только начинается…
Загруженный по уши Дуниковский необычайно широким фотоаппаратом вышел на площадь. Цвета тёплых торчат с другой стороны кожаным диваном. В первой форме нулевое окончание. Хороша банка. В этой банке я бываю каждую среду. О безболезненном в изящном и речи быть не может. Камень, бакен, барабан. Уточнить, улучшить, нянчить. Вентиль прижёг сад ваткой, смоченной в портрете любимого писателя. Тоненькие нити проволочек были слегка изогнуты, и по ним словно маленькие трамвайчики перекатывались глаза, зубы и пальцы Дуниковского. В мире огромное множество отдельных предметов. Тропинка спустилась вниз. Здесь начинался старый парк. Старик и мальчик вышли к морю. Парк повернул и пошёл прямо, а мальчик, не сворачивая, утопился в море. Укреплялось сердце. Закручу будильник, брошу в паутину. “А вы всё шьёте, пьёте и скребёте?” “Что такое мир?” - спросили Дуниковского золотая рыбка, белый медвежонок и жёлтый верблюжонок, раскачиваясь на его нижней губе как на качелях. Дуниковский не знал что ответить. В этот момент он видел, как дятел садится прямо на ствол, цепляется за него своими острыми коготками, опирается на жёсткий растопыренный хвост и колотит по трухлявому стволу дерева своим крепким клювом. И вдруг чувствует Дуниковский, что не дерево это вовсе, а он - Дуниковский. Наверное, выискал в гнилой древесине личинку или жука, которые деревья точат, лес портят. И оттого так не хорошо сделалось Дуниковскому, так погано. А тут ещё щёки ножом шаги на свежем воздухе атакуют. Черствеет удача. Сожалеет о прошедшем времени широкой поступью желтеющий чёрным ландышем очаровательный часовой. Жёлуди к врачу на приём саранчой. Шесты сначала головой пробивали туман и только потом попадали в воду. До половины налито ведро нездешнее. Вынырнешь – и словно в сказке. Дышишь изумрудными искрами, рюкзак в глушь тайги забросишь, разобьёшь коленки о глинистый берег, грудь сдавит – будто и не было зябкой сволочи. Считает тракторист километры. Вторит машинист: “Время – сталь, время – сталь, время – сталь”. Ещё вечером он решает пойти неодетым в паровоз. Просыпается рано и видит: горит бинокль, плавится фотоаппарат на шее, но уже поздно. Временами прислушивается к звукам вне котла, шепчет, гадает, а сам, того и гляди, полыхает. Слышит, как люди сбрасывают покрывала и встают в полный рост. Уже тает снег, бегут ручьи, в котёл повеяло весною. Планета, ракета, картофель, ведро, рояль, пьедестал. И слышит Дуниковский, как на пьедестале сидит большая глыба льда и упорно пытается крикнуть:
“Если я гореть не буду,
Если ты гореть не будешь,
Если мы гореть не будем, -
Кто ж тогда рассеет мрак?!”
Уксус и сода невозмутимо спокойны. Лежит ли ещё где-нибудь снег? Штормом не решишь задачи. Из-за угла выскочил разъярённый клюв лебедя и раскусил Дуниковскому голову. Особенностью парагвайских макарон является чёрная окраска туловища. Уж не ядовиты ли они?! – пронеслось в голове у Дуниковского. Страхи оказались напрасными. На всех деревьях и столбах ножом было вырезано: “ДОРОГИЕ ДЕТИ! ОТ ДУШИ ЖЕЛАЮ ВАМ, ХОРОШИЕ МАЛЕНЬКИЕ ЛЮДИ, БУДЬТЕ ВСЮ ЖИЗНЬ ЧУТКИЕ И ОТЗЫВЧИВЫЕ К ЧУЖОМУ ГОРЮ. БУДЬТЕ ЗДОРОВЫ И ЛЮБИТЕ ДРУГ ДРУГА. КРЕПКО ЖМУ ВАШИ “ЛАПКИ”: ДА БУДУТ ОНИ У МАЛЬЧИКОВ ЧЕСТНЫЕ И СИЛЬНЫЕ, У ДЕВОЧЕК – ЛАСКОВЫЕ И КРАСИВЫЕ!” Невозможно перечислить всё. Возьмём хотя бы раннюю весну. Начинаются оттепели-ростепели там всякие. Беда, в общем. Снег делается зернистым, ноздреватым, оседает и чернеет словно снег. Его съедают туманы. Постепенно развозит дороги. Наступает распутица, разухабица - одним словом. Бездорожье. На реках появляются во льду первые промоины с чёрной водой, а на буграх проталины – со светлой. В это время из блиндажей вытекает сургуч и, недоев борща, взбирается на гребень бархана горечь. “Товарищи! – кричит она сквозь мегафон. – Тучи малышами границы пересекают, карандаши ленинцев кирпичами закладывают, юноши с ученицами шалаши строят! Чем они там будут заниматься – известно! А если нет, - должно быть доведено к сведению каждого!” Тут к Дуниковскому подбежал меч и предложил плачь ребёнка за удовольствие отрубить горлышко от бутылки водки.
- Она тебе всё равно не нужна, такие бутылки не принимают, - обосновал своё предложение меч.
- А водка? – прищурясь, спросил его Дуниковский.
- А водку выпей! Делов-то!
Дуниковский залпом выпил водку и к удивлению меча выбежал наверх по лестнице и сбросил бутылку вниз.
- Врёшь, сучий овощ!
Бутылка разлетелась вдребезги.
- Дурак, – сказал меч и упал, как стоял.
Из первого автобуса вышли офицеры, чебуреки, тренеры, и шофёры. Из второго автобуса вышли татары, цыгане, солдаты и молдаване.
- Подари мне свою ручку на память нашей с тобой пятилетней учёбы в институте, - сказала Дуниковскому молодая весёлая цыганка.
- Я сейчас, я подарю, верь мне. Я только бутылку водки ещё куплю и подарю.
Денег хватило только на флакон одеколона, который не принимали в пункте приёма стеклотары, по словам меча. Но выпитый одеколон пролился под ноги. Дуниковский окинул взглядом своё тело – а нету тела! И головы нету. Глаза одни и пальцы. Смотрит, а цыганка смеётся. Тонкие нити проволочек в руках цыганки были слегка изогнуты, и по ним словно маленькие трамвайчики перекатывались глаза, зубы и пальцы Дуниковского.
- Ну, - говорит, - так ты мне подаришь ручку или нет?
- Хотел, было Дуниковский её послать, да ничего не получилось. Рта-то нету.
- Козёл, - уже без всякой улыбки на шее сплюнула сквозь зубы цыганка. – Ну, я посмотрю, когда я тебе нужна буду.
За гаражами косяк лошадей с шумом промчался по полю. Мальчик вбивал гвозди в косяк двери. Хотел, было спросить у него Дуниковский, зачем так делает, но братишка скосил глаза и скорчил такую уморительную гримасу, что Дуниковского разобрал смех. Причём странный какой-то смех. Беспричинный. Бесовской какой-то. Маленькая девочка как всегда вышла побродить вокруг усадьбы и понаблюдать. Дуниковскому казалось, что она праздновала какой-то небывалый праздник лазоревого неба, жемчужных берёз, и коралловых веток и сапфировых теней на сиреневом снегу. Он решил подойти поближе.
- Зря, - сказал меч, апатично развалившись на раскладушке.
Девочка поманила его к себе своим пухлым пальчиком, и Дуниковский протиснулся к ней вплотную.
- Какать хочу, - сказала девочка, - и потянула его за рукав.
Он нагнулся к ней, но тут девочка улыбнулась своим беззубым ртом, а оттуда, не успел, было Дуниковский сообразить, что к чему, как оттуда в мгновенье ока выпорхнул пёстрый дятел и, вцепившись своими острыми коготками в щёки Дуниковского, принялся долбить его лоб своим крепким клювом. Как ни махал руками Дуниковский, ничего с дятлом поделать не может. Рук-то нету. Продолбил дятел дыру, забрался внутрь, устроился поудобней, сидит себе, только клюв торчит, да наружу поглядывает. Тут очень, очень красивая девушка, подошла к нему.
- Трахни, выеби меня, в рот мне кончи, я – твоя!
Засомневался Дуниковский, заколебался. “Хозяйства-то” между ногами нету. Да и ног – тоже. А девушка очень красивая.
- Хорошая баба сама ноги не раздвигает, - нашёлся дятел. – К тому же мне нужно перестроить себя, а это борьба с природой.
- Борьба с природой? Нет, мне не страшно слышать это. Борьбу ведут с кем угодно, почему её нельзя вести с природой? Она отдаст нам всё, бери, наслаждайся победой, извечной красотой, мной, наконец. Мне некуда идти, - добавила девушка.
Беседа карабкалась беспомощным разговором, воспитывая память к ошибкам разборчиво. Пустить, давать, пилить, грузить, жечь, грести, воспаление по расписанию. Широкой скатертью котлеты в тарелке прополоскали стаканы из-под его улыбки. Шоколадное варенье приготовилось к отъезду. Уважение трудно заработать мясным бульоном. Благодарить облупленного горца, а тот сидит себе и вяжет заоблачную даль. Сероватый ракетчик домик образует. Посадка уральской головы кожаным пионером с шахматисткой безвременную переписку ведёт. Каким чудом он остался перед безголосым гардеробщиком? Час обеда приближался. День был мягкий и мглистый. Красное солнце невысоко висело над длинными, похожими на снеговые поля слоистыми облаками. В саду стояли покрытые инеем розовые деревья. Неясные тени на снегу были пропитаны тем же тёплым светом. Было необыкновенно тихо. Служанка Ефросиньи Артемьевны вышла из коридора с лёгким рюкзаком и твёрдой волей о свежем хлебе. В глухом переулке на твёрдом грунте стояла машина Кмиста. Железная выдержка чуть было не погубила очертания кажущихся облаков. В мягком климате на мягком диване лежали Эрна да Лада. По улице шли твёрдые знания, обернувшись твёрдой кожей ранним утром. Тяжёлый запах свежих мыслей разбил наголову врага. Отечество караулило Отчизну. Бескрайне беспредельно сторожило её. Он подошёл к нему и завёл болтовню о Родине. На дне костюма этот гнусный долговязый человек нащупал пальцами карие очи, положил их на ломоть хлеба с маслом и словно бутерброд, укусил их перед Отечеством. Оно смущённо и недоверчиво шмыгнуло носом, сморщилось так, что нос его взвился ввысь, и по-детски озорно и тоненько залилось смехом. От неожиданности долговязый укусил бутерброд снова, глаза прыснули ещё сильнее и оба они хохотали так несколько минут. Тревожный Дуниковский бросил тарелку и помчался громадным платьем по мокрому сырому асфальту.
Ира смотрела на воду канала и, казалось, созерцала что-то. Всё лицо её тонкое и печальное было погружено в раздумье. Она не замечала ни прохожих, которые с любопытством взирали на неё, ни дворников, которые лениво глазели у ворот. Она глядела в воду, – устало, тоскливо.
Глава X
Ефросинья Артемьевна и Володя возвращались из музея поделок инвалидов домой. Шли они парком. Парк совсем необыкновенным стал. Ни рыжий, ни зелёный, а бело-серый. Стволы снегом припорошило. А под снегом хрустят и шуршат сухие листья, хвоя и сучья. Взяла Ефросинья Артемьевна сучок и что-то написала на снегу. Володя посмотрел, прочитал “ВОЛОДЯ”.
- Подумаешь! Весна придёт, снег растает и ничего от твоих букв не останется!
Он достал из кармана пальто перочинный нож и на стволе каштана вырезал “ФРОСЯ”.
- Вот это другое дело! А ты – на снегу! – сказал он.
- Ну, и дурак, - сказала Ефросинья Артемьевна.
- Почему? – удивился Володя.
- Да потому что всю жизнь люди будут ходить мимо каштана и говорить: “Видно, хорошая блядь эта Ефросинья!”, - объяснила она Владимиру.
Всё оставшееся время они шли молча, не разговаривая.
Поравнявшись с кафе “Юность”, навстречу им “выкатило” с десяток раззадоренных и раскрасневшихся посетителей. Некрасов, Пушкин, Чехов, Горький, Лермонтов, Тургенев, Бунин, Лев Толстой, Зощенко, Достоевский – все дружно подтрунивали над Гончаровым. “Обогащайте себя знаниями русского языка, друг мой, читайте таких мастеров словесного искусства как Антоху, Ваньку, как вот Мишку, наконец”. “Да, мой друг, надо учиться языку, – вторил Бунину Пушкин, натягивая лайковые перчатки, - надо расширять свой лексикон, учиться облекать свои впечатления в более совершенную, яркую, простую форму”. “Чем проще слово, тем более оно точно, чем правильнее поставлено – тем более придаёт фразе силы и убедительности”, – язвил Чехов над Гончаровым, будучи уже хорошенько “поддатым”.
В дополнение ко всему, мимо пролетел коралловый планер. Это был Дуниковский.
Глава XI
Нина проснулась поздно-поздно. Накинула на себя платье, как была босиком, побежала в лес. После купания медведи опять спрятались в лесу. Тут Нина опомнилась, выпрыгнула из окна и убилась.
Солнце уже довольно высоко стояло в чистом небе, но поля всё ещё блестели росой, и в лесу весело распевали закалённые в лагере. Полевой пастух починил табуретки и слил полуденный тазик зелёную полосу картофельного поля. Мило смотрелись в поле исправленные табуретки полевым пастухом. Обломов раскачивался, разбросав ноги в синтетическом гамаке над зелёной полосой салата, и откусив голову у шоколадного слоника, объединил журчание ручья с юбилейной опасностью.
Надоело скрываться Ефросиньи Артемьевне в буйной поросли, вышла она оттуда, а флоксы уже отцвели.
Вдруг рванул такой ветер и с такой силой, что едва не выхватил узелок. Ветер со свистом пронёсся по степи, беспорядочно закружился и поднял с травою такой шум, что из-за него не было слышно ни грома, ни скрипа колёс. Мотор осёкся и замолчал.
Падая, самолёт задел верхушки сосен, и стремительно понёсся вниз. На мгновение раньше Мересьева вырвало из сиденья, подбросило в воздух и, упав на широкоплечую ткачиху, он ольшаником сполз в сугроб. Самая высокая награда – орден Ленина. Красив этот орден. В середине золотой силуэт Ленина. Сверху красное знамя. Снизу полукругом колосья пшеницы. Среди колосьев машина Кмиста.
Рискуя простудиться, Кмист ходил по двору нараспашку, чтобы все видели его галстук. Он нарочно придумывал всякие поводы, чтобы зайти в особняк усадьбы. Он был вежлив и тих в этот апрелевский день. В сумерках прошла гроза с градом. Крупные градины ложились на дорожках сада и горками скатывались у крыльца террасы.
- Твой брат боксёр?
- У меня нет брата, – ответил Валентин.
- А этот кто? – ткнув пальцем в Кмиста через окно, спросила Римма.
Глава XII
Всё это время по улице эффективно бегали: туфли, гвоздики, самосвалы. В тайге водятся хищные звери: волки, рыси, тигры. На столе лежали инструменты: молоток, долото, пила, клещи. Пустую породу на вагонетках пленные тут же выталкивали наружу и так с середины весны до поздней осени.
В густом папоротнике с биноклем лежал Мересьев. Подойти ближе он не решался.
“Милая Зося, как ты думаешь, не лучше ли тебе поехать в санаторий? Подумай и сейчас же напиши. Всё будет сделано так, как хочешь ты. Крепко обнимаю тебя, моя славная труженица”, - прочитала, стоя за спиной лётчика, Ефросинья Артемьевна.
“Вас ист люс?!” – раздался голос уже за спиной Ефросиньи Артемьевны.
С десяток фашистов окружили её вместе с Мересьевым. Ефросиньи Артемьевне поручили взять ведро, а Мересьеву – грабли. Высоко в небе летели журавли и жалобно курлыкали. Чуть потянул ветер, и полилась река листопада.
“К концу фойна весь лес дольшен стать нарятным!” - приказали им фашисты. А Мересьеву бросили спички: “Сожжёшь вся убранная листфа!”
Затишье, тоньше, вьётся, горький, клубный, ёжик, мороз, пиздец, обходить, подставить, подрезать, ногти, убью, падло.
- Какой ты смешной! – проговорила Ефросинья Артемьевна, усаживаясь с ним на траве. Она ещё не знала, что у него были сломаны ноги.
На поляне около лесной опушки росли синие цветы. Они жались друг к другу, заросли их были похожи на маленькие озёра с густой синей водой. Ефросинья Артемьевна нарвала большой букет этих цветов. Когда она вытряхивала его, в цветах погромыхивали созревшие семена. Цветы были не знакомые, похожие на колокольчики. Но у колокольчиков чашечка всегда склоняется к земле, а у этих не известных цветов сухие чашечки стояли, вытянувшись вверх.
- Знаете, - лежал засыпанный в колокольчиках Мересьев.
- Бога ради, я ничего не хочу слышать о фашистах, - перебила его Ефросинья Артемьевна, совершая перекрёстные движения ступнями ног.
- А; нет. Мне всегда снится один и тот же сон. Прекрасные удивительные вещи лежат на витрине магазина: раскрытые готовальни, перочинные ножи, волшебный фонарь с красным глазом, микроскоп, увеличительное стекло, фотоаппарат. Сколько великолепных чудесных вещей! Но больше всего мне нравится настоящий футбольный мяч с резиновой красной камерой, кожаной покрышкой и кожаными шнурками. Я разглядываю его и думаю: хорошо было бы вернуть детство и погонять такой лёгкий как пёрышко мяч.
Ветер чуть-чуть шевелил волосы на лохматой голове Мересьева. Мозолистые руки крепко держались за древко грабель, а серые миндалевидные глаза уставились вдаль перед собой.
- С чего начинается наш путь к знаниям? – спросил Володю Печорин.
- Ну, вероятнее всего…
- С азбуки, юноша. Недаром говорят: азбука – к мудрости ступенька. Славянскую азбуку сделали одиннадцать веков назад братья Кирилл и Мефодий. Эту азбуку назвали кириллицей. Потом в неё вносили разные изменения. И постепенно появилась та самая азбука, которой мы пользуемся сейчас. Когда мне приходилось спрашивать, много ли слов в составе русского языка, мне, хитро улыбаясь, отвечали: “Столько, сколько звёзд на небе”. Это очень не точный ответ. Видимых простым глазом звёзд на небе не так уж много, около трёх тысяч, а слов в нашем распоряжении несравненно больше. Но сколько же всё-таки слов в нашем языке? – вздохнул Печорин. – В словаре современного русского литературного языка более ста двадцати тысяч слов. А на самом деле их гораздо больше, та как в словаре отмечаются далеко не все слова, которые есть в языке.
Печорин вдруг привстал, выпрямился, вставил ладони рук в задние карманы джинсов, и с задором обратился к Володе:
- Обратите внимание, мой друг, после снегопада вдруг безоблачное розовое небо над нетронутой белизной! И снега так воздушно легки, что их не назовёшь сугробами. Снега искрятся, блёстки разбегаются при каждом повороте головы. Розоватые от солнца тени деревьев ярки как на экране. Сверкание солнца. Розовизна. Воздушная пышность снегов. Да. Видно, нарядный подарочный денёк был сегодня. Да, однажды ночью я проснулся от странного ощущения. Мне показалось, что я оглох во сне. Я лежал с закрытыми глазами, долго прислушивался и, наконец, понял, что я не оглох, просто за стенами дома наступила необыкновенная тишина. Такую тишину называю “мёртвой”. Умер дождь, умер ветер, умер шумливый беспокойный сад. Было только слышно, как посапывает во сне кот. Я открыл глаза. Белый и ровный свет наполнял комнату. Я встал и подошёл к окну - за стёклами всё было тихо и безмолвно. В туманном небе на головокружительной высоте стояла одинокая луна, и вокруг неё переливался желтоватый круг. Через окно я увидел как большая серая птица села на ветку дерева в саду. Ветка качнулась, с неё посыпался снег. Птица медленно поднялась и улетела, а снег всё сыпался как стеклянный дождь, падающий с ёлки. Потом снова всё стихло. Проснулся Магабагрит. Это мой кот. “Ну, что, - спросил я его, - пойдём босиком по полю?” И в этот миг его глаза, его пепельные глаза… Это были глаза вечности. Я схватил Магабагрита, безудержно отворил дверь избы настежь и бросил кота в снег. Подхватив горсть пушистого, искрящегося в лунном свете чистого-пречистого снега, я бросился в поле. Плясал как дитя малое, кота вверх подбрасывая. А по всей округе такая белизна, такая благодать!
Глава XIII
Что касается меня, то мне было немного не по себе. Хотя весёлые голоса, шутки, смех разносились по долине. Бледно-серое небо темнело, холодело. Вот уж потянулись по берегам луга, огороды, поля, рощи.
Все шли, собственно, так, от нечего делать. Всех было с десятка два, и все были идиотами рок-н-ролла.
На окраине посёлка раскинулся большой снежный луг, где время от времени торчали пучки сухого камыша, травы и просто кустарники. Это путь короче, но труднее. Потоки воды после дождя размыли края оврага, вымыли ямы на её дне, и вот теперь ещё ударил мороз. Казалось бы, не случись такой ранней зимы, всё было бы по-другому. Конечно. Не было бы так скользко. Но и с другой стороны, как эта грязь уже заебала!
Идти можно было только по шоссе. А на встречу – самосвалы. Вместо фар – два ослепительных глаза. Зябко. Шум. Морось. Пронёсся мчащийся самосвал, а тут и так уже деться не куда. Прижмёт к обочине на трёхколёсном велосипеде, жуть как страшно, душа так и замирает! И не свернёшь ведь, ночь, грязь кругом, болото. Футболистам что, они и в болоте мяч себе гоняют. “Подай, - кричат, - мяч!” А как мне-то через поле в тапках? Еле выбрался. Три раза ногу с тапком вытянуть было невозможно, а под конец уже руками за сетку схватился и кое-как с горем пополам выбрался.
Город, вроде, небольшой, но у моря. В бетонном заборе дыра была, а трава под водой стояла. Но это не море, в смысле трава под водой – море. Никакое это не море; пока. Море – в бетонном заборе. Не; ну, не в заборе море, а в бетонном заборе; дыра. Вот в ней-то уже море. В том смысле, что море. Ну, полное море, “натурное”. Видно через дыру в заборе.
Тропинка уходит прямо вниз. Бывало, идёшь, а так скользко, что уже в самом низу. Справа влюблённые в деревянной беседке целуются, ну полное игнорирование, что дождь, что море, что, может, упал кто-то, выпачкался и очень сильно. Да ну их!
Как сейчас помню на побережье элитарный фестиваль. Взрослые люди в плане искусства и самодеятельного творчества оказались знакомыми мне людьми. Но то ли из вежливости, а то ли от чрезмерной сонливости не подали вида, что они меня знают. Бутербродов было мало, как, впрочем, и картины на выставке мало кого интересовали. Я тоже не придал этому значения, как тут же моё внимание привлёк вычурно обкушаный и оставленный стоять “попкой” вниз на тумбочке грушевый огрызок. Я не видел раньше ничего подобного. В сознании всплывали действующие и потухшие кратеры вулканов, открытый рот с невероятно большими распушенными зубами, эмаль которых была невероятно тонкой, а сердцевина - убийственно гнилой. Какая-то молодая учительница, необычайно слитно похожая на Патрицию Каас*, причём хотелось курить, я страшно обрадовался, встав с раскладушки и увидев, что бабушка уехала рано утром, а учительница в синем костюме – нет. К этому времени я нашёл ещё один обкушаный огрызок и ещё… А когда зашёл в комнату по доскам, в углу справа за шкафом рядом с кроватью на тумбочке стояло с десятка два точно таких же огрызков, а некоторые валялись на полу. Вот он – очаг! - подумал я, как тут же на кровати плотный человек, перелистнул газету и выплюнул себе вверх шесть чёрных зёрнышек. Те, упав, затарахтели по шифоньеру, полу как не хуй сделать.
Так вот. Шли мы, собственно говоря, в трактир. Ещё никто не знал, что всем так будет хорошо, а вернее, уже никто не знал, что всем так будет здорово! Просто шли себе… Нет, не просто шли. Просто идут по асфальту там, по площади. А тут – лёд! Да ещё в тапках на босу ногу. Думал, не на долго, оказалось – на всю молодость.
“Привет, судари!” - нагнала всех сзади девушка словно XVIII век, честное слово! В кружевном пышном платье, с эмалированным тазом в руках и с роскошной высокой причёской на голове. В тазу в белой простыне лежали вымытые пивные бокалы. Девушка приятно улыбалась, её звали Жулия. Коцун предложил помочь девушке с тазом, и кто-то из “металлистов” взял у Жулии таз с бокалами.
“А за полдень снова приходит зима, ручьи запирает на ключ”, - звонко тараторила со семи Жулия.
“Скорей бы уже весна”, - в который раз заныл кто-то. “Да, весна, - подхватила Жулия:
То было раннею весною,
Трава едва всходила,
Ручьи текли, не парил зной,
И зелень рощ сквозила”.
“А что я вас раньше тут никого не видела?” - спросила Жулия. “Понимаешь, Жулия, приближалась весна, дни становились длиннее, а ночи – короче, - стал “втирать” ей Нацик, - над землёй пролетели птицы, они возвращались домой с юга”. “Мы часто гуляли по лесу и увидели эту.., как её… белку!” - сказал Сэм. “Да, и долго мы не встретили никакого жилья”, - продолжал Нацик…
“Блядь, вот это причёска у девушки! - обратился ко мне при входе в трактир взволнованно-радостный Никита. - Я по ней уже страдаю!” - “Коцун, как тебе девушка?” - “Никак”. - “Та, ты не шаришь ничё!”
“Нно граф!..”, - уже радостно-озабоченный стал искать металлистов Никита.
В трактире было тепло и очень даже замечательно. Жулия и её подруга подавали к пиву аппетитные подрумянившиеся шашлыки с луком, больших красных раков, тарань.
Всю ночь сидели и пили пиво в трактире. Одни выходили на перекур, другие возвращались за очередной порцией пива. И хотя на улице стоял жуткий мороз, но при свечах, отменном пиве и не менее отменной закуске он всем был “по барабану”. В трактире было тепло, интересно и чертовски замечательно!..
Ближе к утру я накинул на плечи полушубок и вышел на крыльцо. Воздух был чистый, свежий. В нём как-то особенно хорошо пахло молодым только что выпавшим снегом. Кругом было совсем тихо. Я стоял и следил за тем, как из неба сыпал и сыпал белый “пух” зимы.
- Не курится, что ли? – спросил меня вышедший на крыльцо Чекист.
- Не курится.
- Нн-но и не петух! – затянувшись, выяснил для себя Володя. – А что-то он идёт всё время?.. Но только в одном окне, а не во многих?.. Значит, Джек построил Байкало-амурскую магистраль… А Том построил её потом. Но он - реконструктор, а не конструктор. А, “ык”, - икнул Чекист, - я думаю, что это калмык, а не бурят и не Крутывус.
Мы вернулись обратно в тепло трактира.
- О, ведущая сменилась! – изумился Чекист. – А, нет, их – две! Одна - в шубке, другая - в юбке. Бросай монетку, куплю себе штанину. А потом что-то… и дрезину. Королёк-птичка снесла яичко. Ступай, Елисей, ступай. Да смотри, куда ступаешь… Ведущая звезда Востока разделась токо! Куда же собралась? На Север. Там вам не ревер! Там как аукнется, так и откликнется… А вот и прожекторочек - лампочкин сыночек! А негры на севере. Буквально, переселение народов, слушай! Отелло – на север, Дездемона – в Прибалтику. Вот вам и Балтика – страна Востока!.. А виолончели я не слышал. И кот на крыше. Шуршали мыши…
- Кто шуршал, Чики? – спросил подсевший с бокалом пива Пациф.
- Ну, мыши, что вы, их не знаете, разве?
- А-а, мыши.
- Ну, да, мыши. Нну-у, я и говорю: кот сошёл, а крыша сзади осталась…
- Чья крыша, Чики?
- Ну, по которой кот сошёл. А кота Вася звали… Я уж порисую, - вздохнув, принялся тушить фильтр об пол Володя, - угольком уральским, который выдавали шахтёры “на гора”… Я буду петь про луцкую Тамару.
«О, вот этого вот не надо!» – запротестовал руками Коцун. - “Та, пусть поёт!”
- А что же, мне так просто и сидеть? “Но мы и так и рады”, - Акулка нам ответил в селе Ратневского района. Но не варите там бульона. Но бабке уж не жить от этой вот похлёбки…
“Так. Всё. Пора съябывать курить!” – махнул рукой Коцун.
- Откинувшая ножки - золотые рожки…
“Чуб, ты идёшь?” - “Попозже”.
- Но нас не замечают, хотя от нас разит таким искусством, что им от этого не вкусно. Но суп они не ели. Они лишь кролика и за мазут, за совесть. И пряник медовый. Турецкий паша, он сделал из них анаша и курит. И Панночка пропала. Наверное, пьяная валяется, поэтому не попадается.
- Иди.
- Как? Одному-у?! Так это ж попаду в трубу! Не видно и не слышно. Но зато видим, как танцуют. И
косит. Видать, пгоминки по Елисею. Пляшет, руками машет, как сквозит. Сквозит, сквозит. Чихи-чихи, читает… И боярыня за деревце, за кустик. И на кого она нарвалась? На женщину слепую?! Но ей-то всё по хую. И сапожки красные. Но кофточка позеленее. Она всё ходит средь колонн, кого находит, тот – шпион.
Тут Наташа, напарница Жулии принесла за наш стол ещё шесть бокалов холодного пенящегося пива.
- Но пить мы любим кое-что, - продолжал весело Чекист, - то, что по трубам и сквозь желудок. Да в лужи, в лужи… Которые написял Джек! И собирал золу-буру… В которую Елисея засыпал. А Елисей был вовсе и не рыба, а рыбак; который эту рыбу и отдавал за так. Кому попадётся – тот с золотой рыбкой. А рыбка золотая; жрать её не надо. Она; её погладишь по спине, - она и выдаст! Хочешь – хоромы, а хочешь – теплотрассу, которая в Канзасе.
“Шо ты, Чекист, такое рассказываешь интересное? Шо-то, там, в Канзасе…” – обратился к Володе проходивший на перекур Мандрык.
- Вот боярыня обратно в сапогах и что-то ищет. Она ищет, а ветер свищет. А я рисую. А поезд ушёл. На чём мне добираться? На оленях? Стоят себе, рожки повыставляли… О! Фотографы! Фотографы, фотографы, зачем вам аппараты?!
- А что б тебя снимать! – засмеялись в ответ Чекисту “Мухи в чае”.
- А-а, а я думал он или… Что?.. И на оленях по воскресеньям… Олежку встретил, Елисея, да по Байкалу, по Амуру… Увидел одну я там дуру… Которая Амура полюбила. Амур же – бог любви. Олег, Олег, вещий Олег, скажи: что же бутит… дальше? Найдёшь ты змеиное жало… Боярыня красотою лепа; как репа. Тянешь-потянешь, а вытянуть – да не вытянешь! Спина болит у неё. Но это ничего. Спину погреешь на печке, которую построил Ерёма.
- А куда ж она его повезла?
- Ты что-о, не знаешь?! Нне-ет?!.. А щуку он съел. Да, да… С пивом… В меня Манька Величия вселилась! Вот паразитка!.. Синица приснится, а журавль в небе останется. Но задаром он не приснится. Но у него и лицо – круглое яйцо. Оно уж если приснится, то не откреститься! Такая небылица… Не водите детей в туалет. Там недобрый живъет! В руках держите капюшон. На зиму держите. И будет вам не холодно и не жарко. А так, с легонца. “Юманите живъет де капюшон!” Это по-русски: “Навеки жив будь капюшон!” Его аршином не измерить, словами всеми не понять. А Гаврош, это так, покончил жизнь самоубийцей… Стенам, стенам не понять, зачем же ехала мать…
“Так. Всё! Пора съябывать!” - категорично заявил Коцун.
- Чего, ты, прямо как Везувий? Это в Италии уже, а мы сейчас во Франции! “Юманите де капюшон!”
“Чуб, ты идёшь?”
- В Италии – сапог. А в России что? Олешек? И сам оденется как Гвидон. И бочки всё строил. И невесту свою теплил… Солнце искрится, а мне не спится. Та тушите солнце, господа!.. Да будет куриво всегда! Да, да, да, да, да, трын, да, да… Ой! Что это?! Черномор, откуда ни возьмись, с глубин морских. Ты точно говорил о пучине. Уже в какой-то пучине… Сейчас зима уж на носу, а стрекоза и не “жу-жу”… А если зайдёшь в Томск – встретишь там Тому. А если в Тюмень – тюлень. А что скажешь ты тюленю? Что мы в ЮАРе, и там все в угаре от ваших морозов тамбовских, омских, кумановских… А если ты войдёшь во Львов? Что ты там увидишь – плов? Нет. Узбеки возмущаться будут. Ну а если зайти в Луганск? На траве пасётся лань. Ну а если в Череповец? Встретишь там овец. Ну а если в Ригу? Встретишь мамалыгу… Королёк, королёк, птичка ты турецкая… Спички, спички, кто вы мне? А-а, обгорелая одна, – открыв коробок, заглянул внутрь него Чекист. “Я не одна! Нас три!” Но уж лежите. А как сгорите, уж все тогда да на асфальтик. Прыг-скок. А волк за зайцем; бежали, да так и постарели… А волк на балкон, а у зайца – ножницы… А в Норильск? Норы лисьи - в Норильск… В ботиночках через кишечки…
А с наружи ледяной ветер так и воет, так и несёт ледяной колючий снег.
Патриция Каас – французская певица.
Глава XIV
Продолжительная ходьба по беспредельным просторам дала о себе знать в воскресенье в три часа дня.
- Здравствуй, Лиза. Куда ты идёшь? – спросил Печорин.
- К Чубику. Он болен, – ответила Лиза.
- А что с ним случилось? – спросил Печорин.
- Шёл со всеми в тапках на босу ногу и простудился.
- Ты к нему надолго?
- На весь вечер, - ответила Лиза.
Глава XV
В комнате было совершенно темно. А на стене висел календарь с отрывными листками на февраль. Кроме календаря в комнате стоял шкаф. Зато на кровати лежал Ювеенко и размышлял. Что есть я, думалось Ювеенко. Я есть всё! И в то же время я – ничто. Я есть Солнце и я же маленькая пылинка в космосе. Но едва он так размышлял, как тут же становился шкафом. Неужели цель моей жизни хранить старую пылящуюся одежду от моли? Неужели всю свою жизнь я должен открывать и запирать дверь собственной комнаты, просыпаться и идти на работу? Неужели всю свою жизнь мне предстоит провести в троллейбусах, добираясь на эту самую работу, а приходя домой, дёргать до автоматизма листочки календаря? Где же справедливость? Ведь, потенциально говоря, каждый человек способен на протяжении своей жизни построить себе не “хилый” дом, да что там дом, – дворец; и не один, а несколько, содержать хозяйство, что обеспечило б за не хуй на всю оставшуюся жизнь даже семью. Каждый человек потенциально способен побывать, где только заблагорассудится на земном шаре. Хули там тот билет заработать. Так ведь не дают такой возможности, суки. Не оплачивают твой труд в истинной мере. А за всё то время, что я работаю, я б уже давно мог бы купить себе машину, да что машину, – вертолёт! Ну, да, как пить дать, вертолёт, и ощутить всю прелесть природы, её ни с чем не сравненную красоту… А вообще… Ай, да что там говорить! Если открыть заново природу привычных вещей, посмотреть на всё трезво, отбросив условности, то я – червь, был и не был. Есть и не буду. Ювеенко перевернулся на левый бок и закутался в одеяло потеплее. Чебурек, рейсфедер… Та-ак. За всем этим не видно, то же с нами будет после смерти. Уже надоело ездить в троллейбусах. Суматоха в теле. Вот ты лежишь в постели на локте, на своей левой руке. Сучишь ногами… Какой же ты суровый в отношении любви. Я выдохся во всех отношениях. Он закрыл глаза и попытался заснуть. Полежав так в неведении минут десять, сна не оказывалось. Однако в голове стали проноситься вне всяких концепций шёптанные кем-то фразы. Он отчётливо их слышал, но запомнить что-либо из услышанного, не помнил. Забывал тут же. Забывал изумлением, раскрывшим ему рот перед нелепо рассыпанными расчётливой линейкой республиканскими мандаринами. Спустя минуту, Ювеенко вскочил с кровати, зажёг свет и, нашарив рукой пожёванный огрызок карандаша, написал:
Я как вспомню, что мне умереть суждено,
А костям моим гнить земле…
Ну, а может, в огне или даже в воде
Превратятся в ничто они…
Был и не был, листва упадёт
И опять ветер тучи айда гонять,
Солнце плакать не станет, и не скоро ещё
Всем вам будет дерьма не хватать!
Подумав ещё немного, он написал сверху: “Эпитафия”.
Он потушил свет и снова лёг в кровать. Критерии жизненной устойчивости – пуговицы на шинели бытия. И почему я не родился вороной? Надо отметить, что Ювеенко не переставал восхищаться воронами с раннего детства, а мечта поймать ворону у него в своё время далеко зашла. Поначалу он хотел поймать ворону простым “дедовским” методом – петлёй. Насыпал хлеб и ждал. Причём, чем крепче мороз, тем ближе подходили к хлебу вороны. Но чем ближе подходили к хлебу вороны, тем яснее видели они недобро-радостное лицо Ювеенко. А чем дольше Ювеенко стоял на морозе, тем больше недобро-радостных черт появлялось на овале его лица. В конце концов, ворон это пугало, и они игнорировали хлеб или же полностью улетали. Ювеенко это злило, а приходя домой, его раздражала всякая мелочь. Он стал расставлять сразу по несколько петель, причём несколько раз он следил за стаей в сумерках, и отмечал для себя места массовых скоплений ворон… Но все попытки были тщетны. Вторым этапом была месть. Он стал завидовать птицам. Ним было разработано огнестрельное оружие – самопал. Долгими зимними вечерами Ювеенко полировал ядрышки к нему. А днём из окна своей комнаты нацеливал самопал на сидевших неподалёку ворон и поджигал фитиль… Когда же он шёл со школы, то в дело шла внушительная рогатка или же просто часами сбивавшаяся снежка.
Что толку в умывальнике, который только и полезен тем, что не пускает воду туда, куда вода упала бы и без него? – продолжал рассуждать про себя Ювеенко. Да, но ведь если бы не было умывальника, то и не было бы откуда её пускать.
- Кого еї?
- Воду
А, ерунда. Никому я... Тут Ювеенко опомнился, лихорадочно нащупал выключатель и зажёг ночник. В комнате на паркете в вязаных штанишках, кофточке и шерстяных носках стоял затейливый краснощёкий карапуз. С нездоровой непосредственностью на своих рахитических ножках он подбежал к кровати, и сорвал с Ювеенко покрывало. Ювеенко судорожно схватился руками за одеяло, которое уже с другой стороны агрессивно терзал карапуз.
- Пошёл, пошёл вон. Убирайся. Слышишь, уходи! Иди отсюда. Малый, бляха, иди отсюда!
- Ставай! Казку мени розкажу! Быстро!
Понаблюдайте за вашим ребёнком. Может быть сейчас он и здоров, но дышит не правильно. Не дожидайтесь, когда он начнёт болеть. Подбодрите ребёнка, поддержите его. Пусть он поймёт, стоит немного потрудиться, и всё у него будет в порядке. Надо чтобы ребёнок ел не только мягкую пищу, давайте ему морковь, мясо, репу куском – пусть таскает. Тут Ювеенко осенило: дети, играя, подражают разноцветным шмелям, жукам, птицам СССР, паровозу, часам. Это хорошо. Выдыхая, пусть они произносят: “ш-ш-ш”, “ж-ж-ж”, “чик-чик”, “тик-так”. Время от времени напоминайте.
- Рот закрывай плотно и схватывай воздух носом.
Ювеенко отпустил одеяло, и малыш шлёпнулся навзничь. Детям очень полезно петь, в данном случае, закрыв рот со звуком “м”. Не горячитесь, если что-то не сразу получится. Будьте терпеливы. И постоянно напоминайте ребёнку: “Закрой рот, дыши через нос! Вот видишь, уже лучше”. Объясните как-нибудь ему это.
- Зажми рот двумя пальцами. Дыши. Трудно? Да, твой нос пока не работает, ленится. Как бы его заставить?
Карапуз расплакался очень громко и язвительно. Ювеенко сдерживал себя, чтобы не распсиховаться. В двери кто-то позвонил.
- Кто там? – спросил Ювеенко.
- Предлагаю забрать плачь ребёнка в обмен поскрести собой по стеклу.
- С ума все посходили! Третий час ночи!
Ювеенко вернулся к себе на кухню, и налил переваренной воды из графина в стакан. Надпив из стакана, он потушил свет в коридоре, зашёл в комнату и сел перед малышом на корточки.
- Возьми стакан тёплой воды. Полощи горло. При этом сначала скажи “а-а-а”, “о-о-о”. Выплюни воду. Ещё раз, пока не кончится вода в стакане.
Иногда подводите ребёнка к зеркалу, лучше, если при этом не будет никого посторонних, чтобы он не стеснялся.
- Посмотри, какое большое отверстие у тебя в горле, правда? Теперь тебе будет легче дышать.
- Жив биль дед та баба. Та був у них внучiк.
- Говори как я. Чётко и полной фразой, - перебил малыша Ювеенко.
- Це казка така.
- Набери слюны в рот и проглоти её. Не выходит? На, пососи леденец. А теперь повтори те же ждвижения губ и языка, но только без леденца. Ещё раз.
- Дай!
- Проглити слюну!
- Дай менi, дай, дай менi, дай!
- Старайся, лучше разжёвывай, не спеши.
Карапуз с засунутой с пальцами конфетой в рот смотрел на Ювеенко широко раскрытыми глазами.
- Лучше разжёвывай, не спеши. Почему ты жуёшь только на одной стороне?
- А в мене там дiрка, - объяснил малыш. - хоч побачити?
Не успел, было Ювеенко сообразить, что к чему, как малыш широко раскрыл свой рот, растянул губы пальцами и в мгновенье ока подался к Ювеенко …
Сконцентрированное внимание на глубокой убийственно-гнилой дырке в зубе карапуза повергло Ювеенко в смятение. Тотчас же ним овладело чувство выворачивающейся табуретки, повергшее его в отчаянное замешательство перед необъятным бескрайним ртом неизвестности. Ноги потеряли опору, сердце выскочило из груди, душа провалилась сквозь пятки и, вскрикнув, Ювеенко полетел вверх тормашками, падая в жуткий, затхлый мерзкий, отвратительный колодец дыры зуба рта карапуза.
- Жиль биль дiд та баба. Та був у ных внучiк. Звали його Бочiчка. Бочiчка ходив, ходив, поки сам в
бочку не провалився. Тоди ця бочка пришла. Пiшла. Дивиться, стоiть чашка. Влiзла в чашку. В ньом сидiв дядько. Як виприкнув, та й у бочку! Бочка затрiщала та й лопнула! А з нього пуз вилетiв. Потiм банка полетiла, а вiн за мною. Банка пiшла на велосипед, а вiн – цуп твiй бабушка! Пiшов собi, та й провалився в помою. А в помои сидiла банка. Та й як тяпне його! Той як закричить! Той скаже: “Бочка?! Помагай!” А бочка як син, сверне його, а той полетiв … на дом. Дом взiдвався, той до бочкi, i в бабу снежную “Бяум!” як вдарився; потiм вискочiв…
