Так уже было. И, тем не менее, я постригся во вторник. Ощущение выполненной работы во вторник следует поделить на два. Лучше бы я залил одуванчики цементом вопреки случившемуся именно во вторник. В пять часов закипела вода на пятом этаже. А в пять двадцать пять суп буреломной силы был съеден начисто. Выбросив тарелки из окна, некие граждане, тем самым учинили сквозняк, превзошедший все нормативные показатели. Спустя несколько десятков метров подуло так, что чердаки посрывало к ебени матери, а дома, словно склеенные из тетрадных листов, теперь гнулись во все стороны. Как назло случилась зима. А зимой бывает так холодно, как было холодно. Мой третий этаж мог смело гордится своими учениками – ногами. Ноги помнили конфигурации ступеней в точности, вопреки терзавшему во все стороны сознание ветру. В предвкушении тепла предвкушаю крах. Добрый вечер тебе славный гардемарин! Жёлто-малиновая явь вестибюльного назначения тут же зазвонила в свои лопнутые колокольчики. Отворилась дверь; но почему лопнутые стены, как, впрочем, и голубые двери? Бум, бум, бум! Уроки музыки, как таковые, расслоились. И вообще большинство своей наружностью тут созерцалось в виде дерева. Не в смысле листьев и корней, а то, что лаком вскрыто. «Сейчас сыграем эту тхэму», – мерно элитарным тоном сказало ивовое дерево, склонившись над роялем с видом обречённо-растущего в районе новых застроек. Божья коровка упала в горький мёд. Бежать отсюда безответно. Скорее вдаль. Но очень грустно. Он не такой. Душный ветер, равно как и коричневый ветер всего остального с привкусом электрического света высушили мне губы и взяли в плен влажность моего языка. Ощущение королевских кровей радует до поры, до времени, до того момента, когда вдруг замечаешь, то, как никчемен ты перед изменою вассалов. Они уже обнаглели до такой степени, что шепчутся от тебя по правую и левую руки, распределяя роли, и тут же тебе улыбаются. Единственным источником благости и удовлетворения в связи с отсутствием опоры являлась дерматиновая улитка. Она-то и находила меня в видоискателе и наводила на резкость. Но кто-то тонко-жестокий в розово-зелёно-голубых необычайно атласных одеждах, острыми длинными пальцами щёлкал кольца моей гортани вверх подобно восточному визирю. И каждое такое кольцо, ударяясь о предыдущее, выталкивало его наружу. Кольцо являло собой не то чтобы кольцо, а некий яркий будь-то розовый, зелёный или голубой хоботок, который вырвавшись на волю, расплюскивался о воздух, рос, расширялся, представая в виде гигантского ядовитого цветка. Эти цветы вырастали один из другого, забивая своим ароматом новую порцию воздуха. Ночь, улица, фонарь, аптека… Мгновенно я ощутил всем строением своего тела некое подобие гигантского чёрно-лосняегося шара, который угловатостью своих форм беспредельно вмиг навёл страх на прохожих города Ленина. Бежать, облачённым в льняных штанах и рубахах, чувствовать туберкулёзно-холодные камни мостовой своими пятками теперь уже наравне со всеми, и тут же являться неким гипертрофированным шаровым сгустком бездонно-чёрных конфигураций, в глазах которого бегущие прохожие в льняных штанах и рубахах, и снова ты весь вместе с ними. Ночь, улица, фонарь, аптека… Не это ли природа сновидений? Динамо-маншина7 Я – грудастая сочно вобравшая в себя все витамины луковица. Я расту на дне. У меня такой же корешок, как и у моих подруг – кувшинок. Но только тоньше. Здесь голубая, кристально чистая вода. И ни о чём не думаешь. Бесконтрольная блажь. Но вечно кто-то вставит кипятильник! Это опять он – тонко-жестокий в розово-зелёно-голубых, необычайно атласных одеждах, в предвкушении отведать луковый суп, украшенный лепестками кувшинок. А на стройке велись различного рода строительно-монтажные работы. Туда-сюда сновали штукатуры и плотники, паркетных дел мастера и каменщики удовлетворительно неустойчивой квалификации. А немного поодаль стоял, сняв кепку, бульдозерист, повернув свою плюшевую голову в район солнца, противно щурясь. Через минуту бульдозер вновь ожил. «А ну, ты, ну-ка, спой нашенскую!» – с голосом неудачной попытки украсть пачку электродов крикнул он ивовому дереву в районе новых застроек. «Не могу», – ответило дерево. В его глазах было что-то общее с красными глазами белой лабораторной крысы, которая теперь медленно умирала от какой-то заразы, введённой равнодушно засахарившимся лаборантом. «Шо, не могу?!» – удивлённо вызывающим тоном переспросил бульдозерист, окинув взглядом деревце, и, призадумавшись, поворотил бльдозер в другую сторону. А на плацу во внутреннем дворе лицея, вздёрнув вверх подбородки, стояли гренадёры запаса. Целью их пребывания являлась здесь сопровождавшая моё изгнание из лицея барабанная дробь. Получив на руки все долженствующие бумаги, сам господин архивариус собственноручно выдворил меня за шиворот из данного заведения, проведя перед строем лицеистов, как я понял, дабы другим не повадно было. В паркетно-душной комнате звуками анальной изменчивости зазвучала труба. Мать изгнанного лицеиста что-то кричала ему. И от этого ему было тошно вдвойне. Я лежал на кровати пришитым красным лоскутом на громадном ультрамариновом парусе китобойной шхуны. Шторм с распоясавшимся неистовством обрушивал на шхуну громадные чёрно-коричневые волны. Рёв капитана заглушали гром и молния, и каждая новая волна скрежетом мачт и бортов предрасполагала близким концом всей команды. «Идём, покурим!» – сказал мне брат в жёлто-зелёном свитере под шею и ультрамариновых джинсах. Пробивать горло табачными прутьями было занятием архитрудным. «Гиблое дело!» – сказал заглянувший внутрь меня через рот Алексей Стаханов. Со знанием дела обошёл он вокруг меня, чеша в затылке, и вдруг, вскинув свой отбойный молоток, принялся долбить меня в почку. А я уже пошёл по коридору. «Но можно и не вернуться!» – сказало ивовое дерево, как будто догадываясь о новом порыве ветра. И действительно, стоило, было открыть дверь, как тут же невероятно липкий сквозняк расстрелял музыку из крупнокалиберного отсутствия мелодии. Разноцветные клочья заполнили пространство. Тонкие ветки-прутики судорожно нажимали латунные клавиши в количестве «бог любит троицу», чего нельзя сказать о вакханалии, ослепившей падкую на краски реальность. А тонко-жестокий уже тут как тут. «Правда?! В самом деле?!» – с наивностью девственницы переспрашивала у него реальность, который шелковистостью своих речей вскружил ей голову. А чтобы окончательно превратить её в податливый для себя материал, тонко-жестокий внёс последний аксессуар в лице своего менестреля, обречённо-растущего ивового дерева в районе новых застроек. Кселофонно-металлофоновая зыбь плитками масла ложилась на ломтик свежеотрезанной песенной фразы о нём тонко-жестоком в розово-зелено-голубых необычайно атласных одеждах. Лежать, забывая своё аскетически-немощное тело на холодных гранитных плитах в горном ущелье, внимать шёпоту трав и искренности родниковой воды, пока не схватив воспаление лёгких, умереть. Бури зимой – редкая вещь. Некие граждане, учинившие сквозняк, спровоцировавший бурю, теперь возвращались измождёнными псами по рельефной местности. Случилось так, что подыматься долго. Жёлтый электрический свет, табуретки, линолеум, без особого оптимизма работающий магнитофон, земляные орехи и холодильник расположили их на кухне. «Здорово ты живёшь тут во Франции!» «Почему? – спросило ивовое дерево. «Грибы отсюда», – сказал садовник, справлявшийся здесь о всех посаженных им деревьях. Ну что ж, а мне нужно возвращаться. Оранжево-красный цвет, стекло, жесть, резина и холод замёрзшего льдом снега, – всё это нужно было пережить, прежде чем умиротворённо ощутить одеяло кровати. А в воздухе душно пахли туи и кипарисы. Проснувшись от жажды, я встал и пошёл по мягкой шелковистой траве к стеклянно-алюминиевому дому. В тени аллеи, разлёгшейся поперёк моей цели соскоблить жажду, стоял милицейский «бобик». «Ты кто?» – спросил я у прохожего в котоновом пиджаке. «Я – лорд Мейс», – ответил целеустремлённо развернувшийся двадцатисемилетний парень, ища стул. Но очки и вьющаяся копна волос, затасканные джинсы и прочие булавочные бирюльки предрасполагали простым нигилизмом. Я поплёлся за ним. Внеся стул в стеклянно-алюминиевый дом, парень сел и закурил в коридоре, залитым неоновым светом. А я никак не мог открыть дверь, я видел его через стекло и только. Невольно взглянул вниз – под дверью лежала чья-то отпиленная ступня в розовом махровом носке. За стёклами на мосту застучали товарные вагоны. Серый мокрый асфальт мечтал о пыльном лете. Одиночество без каких либо комплексов застегнуло меня в жилетку, стянуло волосы в пучок резинкой, подарило часы на кожаном ремешке и, вытолкнув на улицу, сказало: «Вот тебе лето, гуляй!» Но, что, значит, гуляй, если идти некуда? Хотел я, было вернуться, да ключа не оказалось. Так и пошёл подстреленным, бедным и вредным. А тут мои бывшие одноклассницы Непрактичность с Категоричностью цветы на клумбе сажают. «Что это ты, куда, мол, идёшь?» – спрашивают. «А не знаю». «Ну, счастливо!» – говорят. Абстракция рок-клуба посадила меня в автобус с целью проявить ейный клуб во всём его великолепии. Сидящая спиной по направлению движения автобуса школьница, бесцельным взглядом смотрела в окно. «Маша не любила работы по дому. Её длинные безупречно очиненные ногти от этого бы просто поломались», – мило разъяснила мне старуха-контролёр, оторвавшись от книги «Тропик рака». Выйдя на загородной остановке, по независящим от меня причинам смеркалось. Полуподвальное сырое помещение громадных размеров я отыскал не сразу. Вероятно, оно-то и должно было стать рок-клубом. Но сколько же здесь работы! Из дыр в стенах зашумела вода. Двое подростков, оббивавших штукатурку, побросали свои молотки в воду и, закатав спортивные штаны, стали спасаться от наводнения. Кругом шумела и дыбилась вода. Чёрно-коричневые волны становились всё ужасней. Вдруг в отдалённом углу этого гигантского бассейна, скрежеща мрачно-коричневыми бортами, показалась зловещая китобойная шхуна, пропахшая чешуёй рыб, кровью морских котиков и смердящим жиром разделанных китов. Истерзанный ультрамариновый парус клочьями болтался на мачте вместе с порванными вантами и обломанным флагштоком. «Ну, это ж надо! Опять насцали!» – бурча под нос, проговорила уборщица с цинковым ведром и метёлкой. «Простите, который час?» «Двадцать пятое января». «Спасибо!» «А может фотографию вам оставить?» «Да нет, идём. У них сейчас своя проблема – как посадить самолёт. Видишь, разбился». «До свидания, товарищ капитан!» «Валяй!» «Ну что, за Новый 74-й год?» «Ща покурим!» Но медицинский бинт, свёрнутый в рулончик, горел плохо. Пасмурная погода тогда случилась везде. А удлинителя хватало только до лестничной площадки. «А есть у тебя из чего делать?» «Да. Корпус баржи помнишь? На крыльях я сделаю бомбы и ракеты, моторчики к ним, и на радио выведу». «Чур, я буду подводной лодкой!» «А только где же мы, воды-то нет». «Да, сейчас бы только наводнение до третьего этажа и чтобы дождь пошёл. Уповать буем только на это. «Простите, девушка, вас не Женя зовут?» «Мария». «Ах, да-а…». «Постой, постой, пусть это играет! Ох, какая чудная веранда. А это голландское тёмное небо и подсолнухи в кадках». «Слушай, а дождь уже был? Ну, и хорошо, что не было. А то бы пропустили, а я знаю как в дождь на веранде с подсолнухами…». «Что, «на веранде»?» «Ну, в дождь!» «А-а…». «Подожди, а чего это они рыбу на ладьях сетьми ловят? Щас же гроза будет». «Ты куда?» «За пепельницей». «Так я тоже за пепельницей». «Слушай, а для чего мы, раньше нас тут не было? А троллейбусы ж по лугу разве ходят?» «Нет». «Ну вот». «Что?» «Что?» «Куда мы идём?» «Никуда». «А сколько щас времени?» «Девять часов». «А если зима?» «Что «зима»?» «Девушка, а вы одежду в гардероб здавали? Знала, для чего делала, да?» «Нет, пусть ответит!» «Идём, кассету будешь переворачивать». «Как переворачивать?» «С боку на бок». «А я знаю, что там играет?» «И увидел дорогу, которой нет конца и начала, конца и начала …» Лететь меж разноцветных, невесть куда ведущих труб по бездонному тоннелю. Только бы не потеряться. Не убиться и проснуться. Проснуться там, где потерялся, и навести справки о времени. Пробежала чёрная собака. Всё в порядке. Плевать на чёрный цвет. Она спасла меня. О! Учительница английского языка. Она всегда одевалась, по меньшей мере, странно для здешних мест. В отличие от своих ровесников, я замечал много общего в наших с ней характерах. И, поэтому, поздоровавшись, я пошёл дальше. Идти далеко было не зачем. Ведь где ещё можно было идти по пуховым одеялам в белоснежных пододеяльниках? Как говорится: «Лучше журавль в руках, чем синица в небе». Одеяла полностью без малейшего просветления укрывали асфальт. От такой радости я даже разулся. Бессовестно приторное голубое небо, имевшее место в двенадцать часов дня предрасполагало детской непосредственностью в канун Нового года. Невозможность пребывания на палящем солнце затолкала меня в майке под пышную голубую ель, сплошь наряженную игрушками. Каких только подарков я тут от Деда Мороза не пробовал. Птичье молоко, шоколад с орехами, сладкая вата, газировка, ну, и, конечно же, конфеты «Гулливер». Приподняв ветку, было видно, как по дороге ездят грузовики, а за дорогой во всём своём белом великолепии шумит фонтан. На ночь в фонтане спускали воду, и все желающие могли заново его перекрасить в белый цвет. За умеренную плату тебе выдавали ведёрко с белой краской, кисть, халат и вентилятор, чтобы краска успела высохнуть до утра. Когда я надкусил последнюю конфету «Гулливер», стало темнеть. У фонтана понемногу стали выстраиваться очереди желающих. Какая-то девушка, вскарабкавшись на дамбу, зачитывала номера присутствующих и вычёркивала отсутствующих. С ночью исчезли пуховые одеяла с асфальта, а я босой. Даже носков нету. Как назло стало холодать и сыреть. «Хош мёду?» – спросила старуха в серой курточке с капюшоном. «Да», –говорю. «Тогда бери топор и пошли со мной». Но вместо топора пошёл дождь. А вместо зимы кончилось лето. «С дороги!» – оттолкнув меня, спесиво сказала городская отчуждённость с взлелеянным эгосом самообогащения. Ударившись головой о стену, из уха вылетела осыпистая ночная бабочка. Хлопая крыльями, мотылёк неотвратимо улетал, а я терял. Идти было незаменительно пусто. Нет меня. Срок годности не ограничен. Стремглав бросившийся Коцун закоцал моль на ноге незнакомо-знакомой девушки. Иллюзорные толкования, смеясь, спорили с непонимающей реальностью о быте. Нет. Она действительно его не понимала. Кто ищет, тот всегда найдёт! Красные шапочки возвращались из очередной поездки в Венгрию, вопреки волчьим законам. Зима неистовствовала. Песчаный макияж по белому снегу, безвкусно нанесённый дворниками, ничуть не придавал ей свежести. Убежав от пурги и заперев за собой дверь, оббитую шкурой ветхой россомахи, на шею бросилось табачное тепло с разнузданностью похотливой девки. А в коридоре сидели работники крайнего Севера и упоённо слушали Шнитке. То есть, он поможет вам проконтролировать все возможные варианты для выполнения необходимой работы. Этот метод легко применим и для выполнения недостаточно сложных работ, причём критерием определённого восприятия явиться может чёрный кофе. В противном случае – испорченные батарейки. Но как то, так и это, а либо то и это вместе взятое – эфемерно. В углу на дне «теплушки» горел газ. Новозеландский удав беспомощно- заискивающим взглядом встретил двух бандерлогов. «Пух, начинайте репетицию!» – прело-тропическим голосом обратился он к медвежонку. «Ya vol, ma furer!» – отрапортовал Пух. Вот оно, царство Гекельберифина! И Нильс, и гуси. И все скачут. Бежево, салатово, розово и радостно. Дивный танец – Ночь разлуки. Эдакий апофеоз девичьей анархии. Вакханалия – эта не заставит себя долго ждать. Нарочита и стройна. Закружила, завертела, в корень занавозила. Мимоходом втолкнула девчонку в марлевую клоаку и как бы невзначай, дёрнув ручку двери, беспредельно расшелушилась. Это он. Точно. Там за дверью. Тонко-жестокий! Розово зелено-голубые шлейфы уже сочатся сквозь щель. «Нет!» – с криком ударилась о дверь измождённо-поруганная реальность. Она мелованным листом прогибалась во все стороны, удерживая дверь. И толи из мудрости, а толи из лени, тонко-жестокий подарил ей покой. Подхватив её, она повисла у меня на руках. Её глаза были спокойны и пусты. Она опять смотрела сквозь меня. А Нильс, дурачась с Винни Пухом, шуршали шелухой. Кролик со свойственным ему прагматизмом пел себе под нос и ел морковку. Новозеландский удав не переставал удивляться расшелушившейся вакханалии. «Вот это актриса! Вот это мастерство!» А помимо всего Пух любил рисовать красных уток. Как конь Петрова-Водкина. «Вот они тоже его видели!» «Ой, мальчишки, ну сделайте же что-нибудь!» «Так, минуту, где вы его видели?» «Да вон он! Олигофрена с клюшкой ведёт!» «Так, все в подъезд, быстро! Пиздец. Тупик! Тихо, тихо, не плачь». «Эй, народ, тут через другой подъезд можно выйти! Надо только через крышу и по одному!»…
февраль 1993г.
