Состояние покоя. Я ушёл в себя с тех пор, как сел на сиденье троллейбуса. Ехать с левой стороны было по кайфу. Но тут я задумался и представил, что ехать с правой стороны тоже весьма не плохо. Но именно сидеть по середине. А народ входит и выходит. Но по большей части входит, потому, как погода случилась дождливо моросящая. Троллейбус вошёл в промышленную зону. Блестящие цистерны и алюминиевые заборы, линии электропередач и металлоконструкций прекрасно гармонировали своим цветом с пасмурным небом. А в конце салона завязалась драка. Трое «хронов» что-то усиленно требовали от пассажира. Один маленький в бежевом куцом плаще стоял, облокотившись локтями о перила, и, прищурившись, давал советы своим приятелям, как лучше добиться поставленной цели. Те двое, пыхтя, расправлялись с «жертвой», били его по почкам и животу. Но вскоре всё стихло. Двое обидчиков, тот, что в бежевом куцом плаще и другой в чёрном кожаном пиджаке, стоптанных ботинках и брюках «клёш», вышли. У последнего был пришпилен значёк. Но сомнения по поводу изображения Цоя или Высоцкого на значке развеял третий, сказав, что это Цой. Мы разговорились. Вместе вспомнили песню «Чайфа»: «Поплачь о нём, пока он живой». А потом его вытолкнули на ходу из троллейбуса приятели ейного пассажира, по воле случая зашедшие. К радости это было пассажиру? Бесспорно. Но вот человек, который зашёл с пустой цинковой вываркой, меня огорчил весьма. Как же я теперь выйду? То, что пустые ёмкости дружат с неудачей, я узнал ещё, будучи школьником младших классов, когда предвкушая радость первой рыбалки с отцом, дорогу нам перешла «сучья баба» с пустыми вёдрами… И вот теперь снова. Но, я решил, что пусть кто-то выйдет первым, а уж потом можно будет смело выйти и мне. Но не тут-то было. Ведь только сейчас я увидел, что выходить первым придётся мне. Салон был пуст в виду малой заинтересованностью конечной остановкой. Троллейбус остановился на пустыре. Безысходность. Но шофёру этого не понять. Он всё время смотрит в зеркало – не вышел ли я. Я ваще на люблю, когда на меня кто-то смотрит, а тем более, когда смотреть больше не на что. Взбешённый, я выбил стекло в троллейбусе, а шофёр этого не знал, и принялся догонять меня с монтировкой… Бежать было легко. Студёные лужи напрочь промочили кеды, и если вы когда-нибудь бегали виноватыми по росе… выбегали на мост босиком… чтобы вагоны поездов стучали где-нибудь в Николаеве, чтобы можно было увидеть натюрморт ржавого водопроводного крана, торчащего из земли, а рядом с ним в траве прозрачную ржавую лужу, а в ней чёрную гальку, янтарь и гуппи, то стоит поверить траве и остаться здесь на день. Тем более что белые кролики тут вдоволь питались морковкой… Проснувшись под вечер, я не увидел той прежней умиротворённо-идиллической картины. Кролики куда-то подевались, становилось холодно, цвет неба предрасполагал грозой, а в воздухе ощущался запах аммиака. К тому же подсознательно ощущался страх какого-то вселенского апокалипсиса. К окраинам города подступал туман, а вместе с ним огромные стаи чёрных ворон ещё более усугубляли картину хаоса. Везде был слышен храп коней и лязганье колёс повозок о мощёные камни мостовых. Всё то, что именовалось ранее «господствующим классом» – дворяне, промышленники, генералы, интеллигенция, их жёны и дети теперь спешно увозили с собой предметы роскоши и искусства, мебель, одежду и прочее… Находчивые слуги тут же хлопотали для себя у своих господ о вещах, которые те уже не в состоянии были взять. А к этому времени я в своей безрукавке изрядно замёрз. Но холод усилил ощущение моего нищенского существования, и вдруг мне стало легко и радостно. Мне нечего терять! А в будущем я может быть что-то приобрету. С такими мыслями оказался я в здании. Но позже это была котельная. Оборудования здесь уже никакого не было, только обрывки, обломки и осколки. А здесь уже шла война. Крестоносцы сражались за свободу Ливонского ордена от посягательств красноармейцев. Но тяжёлые двуручные мечи не спасали бедолаг. Их яркие, разукрашенные по всем канонам средневековой геральдики балахоны рвались на куски и обагрялись кровью от лёгких, но хлёстких ударов большевистских сабель. Один немец, потеряв шлем, вскочил на строительного козла, и в руках у него появилось большое толстое стекло. Он ловил стеклом солнечный свет и пускал его в рожи красноармейцев. Те корчились и умирали от боли. Невольно я схватил кирпич и запустил в стекло. Оно натужно лопнуло и рассыпалось. Тут весь гнев ливонского рыцаря упал на меня. Не выхвати я старый двуручный меч из вазы – быть мне убиенным! С трудом я сдерживал удары распоясавшегося рыцаря. Но тот был порядком подуставшим, и поэтому, пробив ему панцирь, я сначала отсёк ему связку правой руки, а потом и левой. А уже после исполосовал его с таким неистовством, что блаженный молча повалился на пыльный пол котельной. «Молодец! – сказал мне начоперот Думенко. Вот тебе орден Боевого Красного знамени! Лихо ты его!» «За мной, братва!» – закричал начоперот, и два десятка красноармейцев, вытерев окровавленные сабли, подались за начоперотом, утвердив, таким образом, Советскую власть. Позже я шёл по пустынному городу. Усталость дала о себе знать, и я решил зайти на ночь в один из громадных особняков переночевать. Проснулся я к часам девяти утра. Вылезать из мягкой кровати было лень. Да я бы и не вставал, если бы за портьерой в соседней комнате не было слышно голосов. Комната оказалась большой спальней с зеркалами, шкафами и резной кроватью. По спальне в чёрном фраке нервно и раздражённо ходил небольшого роста лысый человек. Это был Ленин. «Ну и зачем тебе это было нужно?» – спрашивала его элитарно-холёная высоко породная дама, нежась в перине. «К чертям, всё к чертям!» – как бы разговаривая сам с собой, отрывисто кричал он. «Неужели ты не мог стать богатым и не морочить себе голову?» – сладким голосом спрашивала дама, и на мгновение мне показалось, что это буржуазия разговаривает с Лениным. «Да, сударыня! Но я по природе своей таков, что мне глубоко противно утопать в роскоши, в то время, когда тысячи, нет, десятки тысяч рабочих и крестьян вынуждены влачить нищенское существование!» В комнату вошёл, бряцая шашкой и шпорами, подтянутый полковник и не обращая внимания на Ленина, обратился к даме: «Мадам, экипаж ждёт Вас!» «Вы неисправимый революционер! – обратилась она к Ленину, покидая залу. «Скатертью дорога!» А на столе у окна лежала шахматная доска, на которой были лишь две фигуры – чёрный и белый король. Ленин подошёл, выбрал из кучки битых чёрных фигур ферзя, и, загнав, таким образом, белого короля в угол, многозначительно произнёс: «Нищак-с!»… Говорят, если сесть поперёк ванны, то это к новым знакомствам. И особенно это проявляется зимой. Вероятно здесь какая-то связь между горячей водой и снегом. Оставив свой двуручный меч в ванной комнате, я, вытираясь полотенцем, прошёл по коридору и отворил дверь. За дверью было темно, и тихо работал телевизор. Мы встречали Новый год. Совершив обряд «Мальчиков с перьями на головах», кто-то привёл девчонку из Парижа. Какая она? – подумал я и уснул. Просыпаться было рано. Чёрные джинсы были ей малы, и вдобавок она их ещё и подкачала. Я стоял в модельных туфлях с чувством не застегнутых сандалий, когда в окне увидел абрикос. Дерево цвело, вокруг него летали пчёлы, а мне захотелось её проводить. И тут вдруг все проснулись и решили её проводить. Так всегда бывает. Спят, спят, и вдруг не спят. Но хорошо с ней было. Ведь ей ничего не было нужно. И тут же она имела всё. И ровным счётом – ничего. Как и я. Она не лезла в душу, а говорить с ней было приятно. Приятно, как кусать пенопласт, как сдирать со свежей сливы кожицу, как видеть нескончаемые потоком сногсшибательным сны. Вернувшись домой, сбросив шапку и сапоги, я забрался в шкаф, и стал рассуждать о смысле жизни. Наконец вспотев, пришёл к выводу, что мы всего лишь пуговицы на шинели бытия. А старый глянцеватель, вдыхающий нафталиновый смог ни чуть не более полезен, как для забора жёлтый цвет. Краска сама по себе – да. У сырости повыпадают зубы, если она начнёт есть окрашенный забор. Но цвет, будь-то самый, что ни на есть, прекрасный цвет – бессилен что-либо спасти. Более того. Цвет может увести в такие котлованы, что лучше сразу утопиться и не морочить себе голову в надежде выбраться оттуда. Оценка вычурности старых вещей, гораздых валяться, где ни попадя, ни чуть не менее скрежещет, а иногда точно так же вплетается виноградной лозой в поношенные платформы, что стоит бросить чебурек, и на стоянке у платформы посеять виноград. И чем скорее он растёт, тем дольше крутится юла, оставленная кем-то из группы продлённого дня. Это потом, не скоро, они поймут, чего потеряли. Но будет поздно. Синдром приобретённого безглинисто сгоревшего времени осоловеет в них настолько, что теорема Пифагора убьёт их напровал. А кто и спрячется, мокрицы сожрут их жопы и мозги. Полнолуние вскроет готическую философию прогнивших крыш и сбросит череп. Но прежде чем предугадать полёт, который не принесёт видимый урон, искриться будет мостовая от безотчётно нахарканных туберкулёзных плевков. В окнах за окнами, за выбитыми стёклами зияющая пустота. Стоит ли вообще подниматься по лестнице, чтобы потом не найдя поручней, предаться мыслям о лифте? Лучше сразу стать электрическим. Но тебя пугает боль? Тогда трясти головой, чтобы забыть о боли, гонимой тебе роем втыкаемых штекеров в розетки твоей сути. Пустое цинковое ведро само по себе не опасно. Выкройки таких вёдер встречаются в журналах мод. Оно просто обнимает некоторую часть пространства. Причём в неуклонной взаимосвязи со своим местопребыванием. Наряду с этим форма ведра остаётся постоянной ввиду преимущественной любви воды к круглым очертаниям. Причем, сохраняя, таким образом, свой имидж, вода теряет способность обнимать и начинает протыкать. Особенно бесцеремонно эта черта воды проявляется зимой в период дружбы градусника с нулевой температурой. Кстати, о градуснике. Температура бывает двух сортов: плюсовая и отрицательная. И ни в одном из этих положений градусник не дружит с температурой. Но парадокс ноля остаётся загадкой. Так вот, вода, зависая над карнизами жилищ, невзирая на высоту, заматывается в сосульки и протыкает воздух. От этого воздух трескается, и, разламываясь на куски, обезжиривает право дышать вволю. Попытки борьбы с сосульками, как то: игра с ними в шашки или просто обман, не приводят к сколь либо заметным успехам. Говорят, с кем поведёшься, того и наберёшься. А я вот повёлся с музыкой, а нотной грамоты, завсегда, которая у музыки вместо полового органа, так и не набрался. Я долго спорил с музыкантом, который должен был сдавать экзамен вечером по нотам, каких не выучил за день, а к слуху отнёсся скептически. Он вставил в скрипку проездной билет, с написанными на нём нотами, но к концу произведения в органном зале наступили сумерки, отчего ноты стали неразличимы всеобъемлюще. Его выгнали, отчего тот пошёл слоняться по старому городу, где и пропал, и больше я его не видел. Я тоже чуть было не утопился, поскользнувшись в весенней луже, да вовремя схватился за поручень могильной ограды. А пока я шёл, я знал, что всё это время где-то там, в курточке во внутреннем кармане лежит сигарета. Но, применительно к масштабам Вселенной, о ней не могло возникать и мысли. А должно, по крайней мере, что-то на манер Луны. И ретроспекцией вначале Солнце. Это потом реки выйдут из берегов, и я буду ждать своего деда Мазая. На том берегу: лестницы, поезда, заводы, куклы, утюги, телевизоры, книги, моральные нормы и стёкла. А, может спрятаться, пускай он плывёт мимо? Пусть я на некоторое время останусь здесь с этой берёзкой, ивовым деревцем, горстью прелых листьев да прошлогодней травой, из-под которой показались, хотя и робко, подснежники. А потом я наверняка простужусь насмерть… Отдёрнув занавеску, я выглянул в окно. В парке зима закрывала свой расчётный счёт. Сгребя всю мелочь в кошелёк, она шаркающей походкой вышла, уступив место бойкой и похотливой весне, которая сразу же открыла три расчётных счёта: на март, апрель, и на май. Аттракционы ещё не покрашены и оттого не работают, но «чёртово колесо» уже в полном порядке. Пока на нём катаются лишь воробьи. Выйдя из парка культуры и отдыха, я взял билет до ближнего моста, на вертолёт без окон и дверей. Долетев до пятого этажа, кондуктор сказал: «Вылазь!» Усталый танец пьяных глаз и дырявых рук, оставленный на «чёрный день» захотелось станцевать у него в комнате. Вдобавок накатила пустая радость, что-то наперебой рассказывая из недавних достопримечательных событиях, но батя… Он уставшим пришёл домой и был не в духе. «Отправляй домой своих друзей, видишь, отец какой!» – сказала ему его мать. «Блядь! Опять щи холодные!» – заорал папаня моего приятеля. Всё разом рухнуло и я, вывернувшись горохом из банки, покатился, поскакал, попрыгал вниз по заросшим мхом и лишайником громадным ступеням и развалинам… А солнце никак не могло сесть за линию горизонта, его словно встряхивали, и оно заново зависая, опять стремилось сесть. И от того всё небо было красным, невольно повинуясь цвету крови. Какой-то человек в кепке и пиджаке безудержно насиловал молодую девушку, заклеив ей рот пластырем. Держась за стену, чтобы не упасть, я чувствовал дыхание старинных фасадных камней, поросших мхом. Я подошёл к двери. За стеклянной решёткой белые занавески, а чтобы увидеть дальше, мне стоило войти и оказаться в художественной школе. Весть о моём появлении взбудоражила эстетически тонких молодых учительниц и те, смутившись, стали исправлять рисунки учеников, раскрашивая у них перед глазами предметы натюрморта не свойственными им цветами. А после, взяв каждая с собой букетик степных трав, целуя крест нательный у меня на шее, сказали мне: «Веди нас к Солнцу через степь, дорогу светлую узреешь, там всё расскажут и простят, и, может, двери в рай идиллий там отворят»…
февраль 1993г.
