I
Позавчера было второе апреля. Сегодня тоже холодно. По улице, если бы он так не гулял, так это себе, от нечего делать, да, в общем-то, и делать-то особо – руки не стояли, то мог бы и не простудиться. Да. Теперь же свет электрической лампочки, словно летящий пух, который “выбивает на измену” бегущей или так это себе, белой крысой вприпрыжку. Его как будто проклял кто-то. У них и раньше-то горячей водой не баловали, а уж в ванной и подавно. Состояние предрасполагало глубоким туберкулёзным кашлем, то чего собственно он и носил воду в кухонных кастрюлях в ванную. Носился, очертя голову: то с одной кастрюлей пробежит сквозь коридор и выплеснет горячую воду в ванную, а то, глядишь, уже с другой кастрюлей и опять – в ванную. В глазах, если долго быть на виду, запоминаются газовые цветки неотвратимо голубых очертаний. Всё это время нос, будто бы в него напихали вдоволь пластилину, был простужен до основания. Казалось бы, вставь шланг в водопроводный кран на кухне и соедини его, таким образом, с ванной, - смог бы попариться за какие-нибудь полчаса. Ан, нет. Шланга-то виниловым образом не оказалось. Вернее сказать достаточным образом длины не хватило. А в это время за окном была явственна вся его никчемность, и отсутствие какой бы то ни было значимости перед беснующимся холодом и снежинками. Это на огородах и дачах шланги невиданных прогрессий встречаются. Да ещё у пожарников, хотя в помощь по альтернативным соображениям был выдвинут огнетушитель. И вахтёра посадили, дабы обеспечить увеличение эффективного пропускания пенообразования. Но никогда как сейчас увеличилась плотность перманентных колец, а чуть поодаль стояли в дерматиновых фартуках за металлическими столами девицы и заворачивали обмылки в листовую жесть. Да так ловко и непринуждённо у них это получалось, что я нимало удивился тому, что как это они до сих пор себе свои длинные ногти не поламали. “А у нас без ногтей всё из рук валится и ни на что мы потом негодны становимся”, - ответила одна из девушек, оторвав очередной кусок жести.
- О, вспомнил, что мне снилось!
- А что тебе снилось?
- Да, тихо, как краски в ящичках!
- Аа-а, панки, наверное?
- Да нет. А, вспомнил, что мне снилось!
- Санитары, наверное?
- Да нет... Санитары?.. Тары. Нет тары.
А сначала было легко и весело. Даже азарт появился топить пустые консервные банки в широкополой луже горстью щебня.
-Хря-ря! Ацетиленовый горошек?
- Да высохла бы эта лужа. Лужи ведь всегда высыхают. И никуда бы она ни делась. И собрали бы вы всю свою
щебёнку.
Но их даже слушать не хотели, а втолкнули в коричневую комнату с электрической лампочкой, висящей откуда-то сверху на двужильном проводе. Было холодно и горячо одновременно.
- Смотри, нам отсюда не выбраться.
- Почему спросил, смотри?
- Комната-то, какая.
- А что?
- Трапеция вверх дном.
- Ну и что? Да нет. И всё-таки не верится.
- Давай же что-то делать, - говорил один другому. Тот другой только улыбался тому из-под резинового шлема.
“Резиновые шлемы из той самой резины, где на площадках детских мячи им скачут, скачут”, - произнёс кто-то четвёртый с весьма озадаченным лицом. Стало легче. Но сверху как-то вдруг заскрипели дверные петли, и из приоткрывшихся железных дверей вывалился раскалённый утюг. Ударившись о ржавый пол, утюг раскололся, и из него посыпалась спираль. Соприкасаясь с влажным полом, она шипела и лопалась, подобно дутой кукурузе.
- Бежим! – крикнул кто-то. Забежав наверх по ржавой лестнице, все четверо испытали отвратительное чувство от
узкого длинного коридорчика сплошь облицованного кафелем.
Вбежав в комнату, откуда был виден электрический свет, под ногами лежало толчёное стекло, а вверху некая конструкция отдалённо напоминала летний вентилятор в стандартных столовых. Особенно широко были применены такие столовые в южных широтах страны, вернувшейся с войны. А война действительно была нешуточной. Борьба шла не на жизнь, а насмерть. Но наш народ героически вынес все тяготы и лишения и не поддался на фашистские провокации по обмену территорий Румынии и Италии на принцип мирного сосуществования и экологической интеграции как советского так и немецкого народов.
- Эх, хорошо! Только ведь вентилятор ли это, в сущности?
- А почему?
- А видишь, что вместо лопастей?
И действительно, вместо лопастей этого вентилятора торчали топор, пила, багор и метла. “Не стоит заискивать вам перед дизайнером такого рода произведения”, - зевая, произнёс один из попутчиков, укладывающийся спать на углу новоявленного помещения.
- Так ты теперь не с нами?
- Оставь его.
Откуда-то снизу послышались голоса.
- Ну и что? – спрашивал бурлящим голосом один другого.
- Щас, ща, - юля отвечал тот, и бросился к нам по лестнице.
- Его надо убить!
- Мы не сможем этого сделать так, как если бы он это сделал, - ответил мне мой сосед по камере, безучастно нарезая
длинным кухонным ножом ломти хлеба от белой круглой буханки.
“Никто меня не убьёт!” - гнусно процедил сквозь зубы резиновый, вставший на пороге комнаты. Из-под его чёрной фетровой шляпы был виден необычайно длинный нос, который висел как удавленник. Своим посохом он принялся ожесточённо толкать нас обратно в ржавую трапециевидную комнату. У лестницы вниз мы застряли. “А ну стоять! – закричал Резиновый”.
- А ну, сымитируй меня, - обратился он ко мне, сделав при этом пассаж.
- Ты клоун, - сказал я ему. – Клоун ты.
“Я тебя сымитирую!” – сбросив свой шлем, сказала девушка. И она его сымитировала, танцуя дивные танцы с метлой.
- Беги! Беги же! – кричала она мне.
Я бежал долго. Наконец, стал замечать деревья, аллеи, пруды, вообще всё то, куда я прибежал. В парке у небольшого круглого фонтана стояла телега с лошадью. На колонне самого фонтана сидел человек, и что-то чеканил из блестящего стального листа. Подойдя ближе – человек оказался гробовщиком. А когда рельеф женского тела из крышки гроба был готов, гробовщик ретиво соскочил с ней в воду, выбрался из фонтана, вскочил на телегу, неистово ударил плетью лошадей и с криком “Гори в аду, Асидора!” понёсся вдаль по аллее.
- А почему вы меня-то любите? Потому что в полоску зелёную и телефон коричневый? – без какого-то бы ни было
сожаления спросила у меня коротко остриженная женщина, подошедшая откуда-то сбоку.
- А вы кто? – спросил я её, которая оказалась на голову выше меня, с чересчур фотогеничным лицом.
“Беги!” - закричала мне девчёнка с соседней аллеи. – В глаза ей не смотри!
- А почему?
- Это же Асидора Дункан!
- Ну и что?
“Да не слушай ты её. Меня любить хочешь?”
- Сирена она! – не унималась девчонка.
Но ноги уже окаменели по колено, и поэтому бежать стало занятием никудышным. Асидора похотливо обняла меня за талию, и я окаменел по шею. Предчувствуя свою монументальность в камне, я сказал Асидоре, что не люблю её, но от этого она ещё страстнее поцеловала меня в губы и добавила: “Сопли на заборе словно молодые, тянутся, скучают, буд-то бы резина!”
II
Долго шёл я. Ни разу света не встретил. Всё темнота одна. Полное отсутствие чего-либо. Даже тела. Я не видел ни своих рук, ни ног, ничего. Потом шёл дождь и я шёл. Дождь кончился, а я шёл. Но ничего не видел. Единственное чувство – чувство просторных кирзовых сапог, где напрочь отсутствовали стельки. Ступни ног тёрлись о заколоченные в подошву гвозди, но и эта боль вскоре утихла. И снова шёл дождь. И снова шёл я. И ничего вокруг себя не видел. Темнота одна. Полное отсутствие чего-либо.
- А где ты был?
- Та де я его только не искал! А он себе пауков в колодец бросал, паутину потом тискал…
- Кто? Я?
- Да нет. Волосы рябые, словно будто греемся. О, кочум, не хочу на утренник!
- Что, стал таким знатным задрипанным футуристом, что три соломинки только и дали?
- И даже дождь об этом знает.
- Что дождь? Ну да. Аа-а! Да?! Дождь знает?
- Ну да.
В центре города, куда они потом вышли, лежала сельская женщина. Рядом стояли люди, лошади, милиционеры. Что-то случилось, подумали оба и прошли мимо. Остановившись у библиотеки для юношества, решено было закурить.
- Смотри, - ткнув пальцем в сторону коричневого деда, сказал один из них другому, тому что был постарше, - девять
минут прошло.
В это момент никто из них не знал, отчего погибла Россия, а в горле уже пересыхало.
- Пойдём, попить чего-то нужно. Ты только не потеряйся там, в этой толпе, хорошо?
- Хорошо.
Решили они как-то вдвоём перейти улицу. Один перешёл, а другой - нет…
- У вас есть кофе?
- Нет.
- Слышь, она говорит, нету.
- Как “нету”?
- А сок у вас есть?
- Есть.
- Она говорит, сок есть.
- Сок? А кофе нет?
- А у вас нет кофе?
- Растворимый.
- Слышь, только растворимый.
- О, самовар.
- Самовар?
- Слышь, а она кофе из самовара наливает.
- Да?!
- Так вот отчего погибла Россия!!!
- Россия?! Аа-а, да!!! Хха-ха-ха-ха-ха-ха!!!..
- Кофе будем брать?
- Да!
- Два сока, пожалуйста!
Подойдя к библиотеке для юношества, решено было закурить.
- О, девчёнка из Болгарии!
- А почему из Болгарии?
- Ну, ведь из Болгарии!
- Аа-а, нну-у! Здорово.
- А эти ещё не уехали?
- Кто?
- Ну, эти, на своих ослах.
- Осла-ах?! А, даа-а!!! Да!! Ослах!!! Хха-ха-ха-ха-ха-ха!!!..
- О, девять минут! – ткнув пальцем в коричневого деда, сказал один другому…
Для того же, чтобы не попасть в просак, или же для того, чтобы не оказаться у разбитого корыта, насчитав изрядное количество девятиминутных старцев, безотчётности ради не стоит доверяться каким-либо попыткам предметов или сборочных конструкций доказать свою искренность в отношении единой их направленной природы. Щли бы и не думали о том, что замеченный грузовой автомобиль ничуть не изменит свой красный цвет, но к великому их изумлению, кабина оказалась синей. Прошло ещё девять минут в лице новоиспечённого деда. А потом появился двухпряжечник. Это очень просто стать двухпряжечником. Нужно вместо одной пряжки на пояс поцепить две. Терзание же несвоевременной отрубью в конце улицы застолбило их здесь на самом самолётном месте в роли Шарапова и Жиглова. В подтверждение же высказывания о том, что место встречи изменить нельзя, они катались как две сцепленные между собой пустые железнодорожные платформы по главной ветке, то и дело, желая узнать у стрелочника своё предназначенье. Но тот лишь тупо смеялся, не понимая возможности задавания такого рода вопросов от железгодорожных вагонов. “Слухайте, де ви iздили? О то, знаєте, куди дрeзiна ходе? О то й вам там у тупиковi стояти. Не було ше вашого паровоза”. Но как бы там ни было, пройдя несколько десятков метров, решено было закурить. Чуть поодаль от них была очередь к белой коротконогой женщине, которая торговала дымом. Дым набирали в целлофановые мешки, взвешивали на весах и отпускали за указанную цену. Раньше, когда они смотрели кино, кадр за кадром, всё было розовым. Теперь же следует отдать должное малиновому цвету. В нём тоже немало немаловажных деталей. Отойти на расстоянье, например, вполовину с головой, растопырить ветви ивы, стоит пням в ответ кивнуть. Забудя и уступя в результате окну, свет сквозь него через некоторое нежелание соприкоснуться, на асфальте просто лежала картонная коробочка от кукурузных палочек. Как это трогательно, так это себе, лежала...
III
- Разламывая и отдёргивая пальцы от электричества алюминиевой кастрюльки, за окном во всём своём великолепии убилось дитё, упав с качелей.
- Точно. А тут Маргарита Терехова на этом боку, ну с этой как бы стороны.
- Ага.
- Только волосы у неё не пепельные.
- Чё, покрасила, да? Аа-а…
- О! Щас предтеча будет! Что, не вспотел ещё? Ну, это мы мигом.
- Ну, не на постели же, прямо-таки, я не знаю! И чему вас только учили?
- Чему, чему… Сами. Всё что не выучили – всё сами.
- А ты хоть дерево в своей жизни посадил? – спросила меня девчонка, переворачивая дыруны на сковородке.
- Нет, - зло отвечаю ей. – Мне всегда только кусты оставались.
- Кусты. Рыба – лоси, что ли?
- Эти линии, линии… Всё из линий. И что самое обидное, вроде бы значимость в себе какую-то несут. А как ты
считаешь?
- А что я? Я пока над этими дырунами постою, мне уже и ничего не нужно. А порой задумаешься: для чего живём?
Да так и засыпаешь. Благо, дом свой.
IV
А за окном напротив росли высокие деревья. Когда начал моросить дождь, запахло мазутом. Мазут всегда пахнет, а особенно задористо он начинает пахнуть, когда необходимость в нём велика. Я набрал в рот воздух и сосчитал до десяти. У муравьёв свои проблемы. Им нет никакого дела до чужих городов. А у меня нет денег здесь, где я не живу. А живу я сейчас здесь, где я не живу вообще. Инстинктивно, откуда-то исподволь в левой руке оказалась бутылка с очаровывающим названием «Аэрин». Перебравшись сквозь дыру в заборе, я решил обойти товарные вагоны, чтобы выйти к вокзалу. Это вообще здорово в пасмурную погоду насчитать десять цистерн в одном составе. Однако на цистерне в другом составе, на котором была надпись «Аммиак» сидел длинноволосый парень лет двадцати двух в коттоновом пиджаке, брюках и курил. Заприметив меня с бутылкой «Аэрина», парень взмахом руки предложил: “Оставь”.
- Держи, - говорю, протягивая ему «Аэрин». – Ты откуда? – спрашиваю.
- Из Пскова мы.
- Вы? А вас много?
Из люка цистерны показалась взлохмаченная голова второго. Прикурив у приятеля, он поинтересовался, не сбегаю ли я за лимонадом и вафлями, мол, не в падло, четыре возьми.
- Хорошо, - говорю, - а чего вы в цистерне сидите?
- Та это мы уже давно тут живём. В цистерны хуй кто заглядывает. Мы так уже и в Карелию ездили и в Ташкент, в
Питере, Казани, Свердловске были. На Алтае здорово оттянулись. Там тусовка понятливая. Потом Донбасс, в Воркуту катались. В Воркуте - пиздец, холод собачий. Пальцы к струнам примерзают, хуй что сыграешь. Хорошо, мужики хоть ватники свои подавали, а то бы задницы свои в этой вот бочке оставили, - с этими словами он ударил шнурованным сапогом по цистерне.
- Так вы играете? – удивился я.
- А хули?
- Да нет, ну вы, а как же вы?
- Да у нас в цистерне вся аппаратура. Пока состав едет, мы себе «трэш» рубаем.
- Так вы ж оглохните там все!
- Да не, в кайф всё. О! Шухер, обходчик идёт.
И парень быстро юркнул вглубь цистерны. А я побежал за лимонадом и вафлями. Оказавшись в очереди двенадцатым, я бы не стоял, если бы знал, что когда прибегу, то их уже увезут вместе с дровами, цементом и прочей щебёнчатостью. Бросил я с досады вафли на рельсы, а лимонад в кусты спрятал. Много тут таких кустов.
- И что самое главное, ты же сам его потом искать будешь, - вдруг услышал я от нагнувшегося ко мне сзади старика.
- Буду, - удивлённо отвечаю.
- Не знаешь, - спрашивает старик, - кому истинную досаду продать можно?
- Нет, не знаю.
- А голова тебе зачем?
- В смысле, как зачем?
- Неужели на звёзды смотреть будешь?
- Нет, не буду. Чего на них смотреть?
- Ну да, ну да, - замямлил старик. – А как мне, каково мне-то было, когда никто не хотел, а я один из всех в Китае рис
выращивал? Вот этими вот руками!
И старик протянул мне свои замозоленные пятерни в истерическом припадке.
“А ну, пiшов! Забирайсь геть звiдси! Шо б я тебе тут бiльш не бачила! – обратилась к старику путевая обходчица. – I ти, хлопець, йдiть звiдси. Нiчого тут робити. Багацько вас тут таких ходе, потiм з-за вас в офiцiйному порядку грошей не платять”.
Вышел я на вокзал, а дед от меня отстать не торопится.
- Хочешь, - говорит, - на гитаре играть, да так, что б деревья расцветали, асфальт плавился, а души наружу
вываливались?
- А как это?
- Ну, не запросто, а и не в двери, но только так это, себе на руку и на шляпу… Стой, стой! Это не то я хотел сказать! –
заметушился старик. – Вот дурья башка! Ну, конечно же! Ведь справочник не, а в том близ отдалённо-построенная кавалькада. Отношение похуизма распространено поодаль, невзирая на реализм привыкания и разбалтывания неоднозначно закатанной скумбрии. И почему бы, тебе не поехать вдаль да около изометрии строений, отношений и вины?
- А куда ехать-то?
- А вот поедем со мной, я тебе всё и обскажу.
Не знаю, почему я поехал тогда с этим стариком в Уссурийск, но то, что гитара в моём представлении встала с ног на голову, и более того, расслоилась, растопырилась, преломилась в сотенных невосполнимых плоскостях доселе неведомых вариаций, - дало мне возможность приблизиться к видению мира гармонически всеобъемлюще…
В начале я посеял на огороде старика семена яблони. Когда деревья выросли, старик дал мне топор и сказал оставить только ту яблоню с которой потом можно будет собирать яблоки на протяжении одиннадцати лет… По прошествию указанного срока, старик велел мне срубить дерево, выбрал в стволе подходящий участок и сказал мне его отпилить. К этому времени мне и в голову не приходило, зачем это мы со стариком одиннадцать лет собирали яблоки и закатывали их в банки. А он ещё какие-то травы туда бросал, да над каждой банкой ересь говаривал. Как распилили мы с ним колоду на шпон, так и побросали его в бочку с этими самыми яблоками да травами. Через неделю высушили его между стёклами на солнце, что б не покоробило, и по шаблонам да промерам со стариком кузов склеили. Привинтили гриф берёзовый, планку приклеили, зашкурили всё как следует, и лаком дедовым вскрыли. А как подошла пора струны натягивать, вот тут-то и обучил меня Порфирич неизвестному…
V
- Ну, всё! Прости, прощай! Меня-то хоть, помнишь? Не забыл, что сорок градусов в тени? Да, и ещё: проекция
безумства возвращает на круги своя инспекцию беспроигрышных сцен. Мимозу на 8 Марта не рвал - молодец! На пятку циферблату наступив, используй антинаучный презерватив. Мы заточим лобовую песню и отбросим все рецензивы. Невольно не задень там.
- Где?
- Ой, да ты щас, хоть не пугай, а!
- А как же мне, спустя, найти?
- А ты подходи, проходя, только грязь не задень. Это щас тут только два, ну не, да? Ну да. А наша калитка она
повыше будет.
И вот, когда вышел я вот с таким вот виденьем мира, то гармонически всеобъемлюще взошёл на холм, на котором уже отцвели одуванчики, но ещё цвёл клевер и летал тополиный пух. А внизу был пруд. Но воды было не видно. И более того, к ней нельзя было докопаться руками сквозь серую пушистую массу парашютиков одуванчиков. А вокруг пруда росли огромные двухметровые красные кусты барбариса. Было ясно, что это декоративные кусты и потому посажены в землю для красоты. Земля тоже была красивой, перекопанной чёрной как смола. Выплёвывая изо рта парашютики, я выбрался из кустов, а внизу увидел чёрный, сверкающий на солнце автомобиль, который подъехал к красному двухэтажному серому дому, в общем, красно-серому дому. Его водитель вышел на воздух, и что-то сказал по радиотелефону. Мафия, подумал я, и в горле у меня пересохло. Мне захотелось пить, и я решил подобраться главным образом незаметно к этому красно-серому дому, что бы попить воды.
- Я тоже пить иду, - сказал вдруг человек в плаще с бензопилой, вышедший из-за угла внутри воздуховода.
Воздуховод вёл прямо к дому. А человек оказался Бутусовым. Когда мы подошли к разрушенному участку воздуховода, Бутусов вышел из дыры к фонтану, умыл лицо рукой и стал пить. А я, сняв с себя рюкзак и гитару, стал невольно осматривать обломки разрушенного воздуховода. Меж кирпичей я вытащил старинный пыльный футляр для письменных принадлежностей. Сдув пыль, на футляре было выгравировано: «Гоголю от Его Превосходительства церемониймейстера». Открыв чернильницу, я обнаружил внутри на крышечке редкой работы женский портрет, выполненный на фарфоре. Портрет нёс изображение молодой красивой цыганки Анастасии Вронской, которая являлась незаконнорожденной дочерью князя Вронского. Это я знал ещё из русской литературы в седьмом классе. Но то, что Гоголь был влюблён в неё до беспамятства, этого я не знал.
- Вот и я не знал, - сказал мне подошедший Бутусов. – А ещё я не знал, каким Гоголь незабвенным пасквилянтом
был.
- А это хорошо или плохо?
- А вот посмотрим, как он на пилу отреагирует.
- Кто, Гоголь?
- Да, будем радоваться как дети.
Тут мощная струя воздуха чуть не сбила нас с ног от включённых пропеллеров воздуховода. Сквозняк поднялся неимоверный. Бутусов со включённой бензопилой, защищаясь от летящих нам в лица обрывков и пыли стал пробираться к выходу в конце воздуховода. Он шёл быстрее, чем я и поэтому вскоре, повернув за угол, я уже не смог его больше видеть.
Выбравшись, наконец, из этого кирпичного коридора, переступая через бетонные плиты и арматуру, я вышел через пустой цех к зданию краеведческого музея города Свердловска. Не ясно, правда, какое отношение имеет город к Папе Римскому, но готический стиль католической церкви, в которой разместился краеведческий музей, рассказывающий о истории католицизма на Руси, предлагает думать о некоем родстве Ватикана со Среднерусской возвышенностью. К тому же, удивительное пристрастие обнаружилось у жителей города к городскому транспорту, который, как это не парадоксально, был приручён отдельными песчано-глинистыми дворами, всем своим естеством обособленных в круги.
- Это ещё Яков Свердлов, когда начинало светить солнце, и летать тополиный пух, чтобы усилить зрение, выбрал
себе пенсне в круглой оправе, - объяснил мне подошедший местный краевед-любитель.
- И дома, поэтому, так стоят?
- Именно! Ой, мой троллейбус, молодой человек, - и старик хлёстко размахивая тростью, направился к троллейбусу
под номером 16.
Парило. Я не знал куда идти. Через дома были переброшены линии электропередач. Троллейбусы обслуживали строго свой двор, катаясь вокруг домов по кольцевому маршруту. Сорвался ветер. Небо с начала было серым, но к моменту грозы стало розовым. Хорошо, что я оделся потеплее: джинсовый пиджачок – это я правильно поступил. Классно. На вытоптанную детьми летними сандалиями дорогу упали первые капли дождя, заворачиваясь в бархатную пыль. Пух, перья, пыль, солнце, стропы рюкзака, ботинки, молоко в бутылках, ткани, кольца, вата, трава, штакетник, сирень. Сломя голову вниз с разбега. “Уу-у!” - из-за коричневых решёток в силикатном кирпиче ревут трансформаторы.
«Кирик, брысь!» «Пасось – уёбище!» «ЛЕНА+САША=ЛЮБОВЬ». Ну, надо же было так удариться головой, а деревья-то нешуточные! Толстые да гладкие во дворе стоят, возвышаются. Листвой шумят.
- А хуй тому, правда.
- Ну, Валерка ж, педрило, он же первым стоял!
“Артёма, Настя, кому я сказала?!” Под ногами всей своей колотой наружностью валялись прозрачные цветные камни. Жёлтые, лиловые, синие, бордовые, зелёные, наконец, они как-то демонично напомнили мне о Врубеле. Отшатнувшись от сконцентрированного внимания к этим камням… ё-моё, тут поневоле наступишь «Царевне-Лебедю» на ногу! Это - шо дети в школу.
- Ой, простите, девушка, я нне-е хотел.
- Не знаешь.
Тут дождь усилился, а идти некуда было давно. С отчаянной попыткой я обратился к девущке-Царевне.
- Прости, а можно к тебе домой?
Она обернулась, но ничего не ответила. С верою, что молчание – знак согласия, я, переминаясь с ноги на ногу, поплёлся за ней.
В почтовом ящике было пусто.
- Для родителей я Лида, - сказала она мне, вставляя ключ в дверной замок.
В однокомнатной квартире её отец – отставной военный смотрел 9-ю серию «Семнадцати мгновений весны». Он с недоверием обратил лицо в мою сторону, оторвавшись от миски с манной кашей.
- Ничего я не достала, - нервно сказала Лида своей матери, войдя на кухню.
- Ну и что же теперь будет?
- А пусть что хотят, то и делают.
“Мама, мама, а мы с бабой сё дня в больнице эту, кгысу видели! ” – захлёбываясь от эмоций, рассказывала, то и дело перебивая её разговор с матерью, её дочка.
Постояв и покурив в парадном, я пошёл прочь.
VI
…… смерть «Фёдора» – моей крысы …….
VII
- Какие сигареты замечательные! Я ещё не это, а они меня уже ждут!
- «Полёт».
- Да. Американские.
- А ещё есть «Космос». Там ваще…
- Что? А-а, космос.
- …безвозвратно.
- Да, хорошо, что мы космос не купили.
- А ещё есть «Орбита».
- Орбита? А, ну да. Но космос, да, там уже нет. А чё-то мы мало покурили.
- Так что ж ты хотел? За один раз…
- А надо было за два?! Да? Так я за два раза! Да. Уже за два.
- О, леди Винтер и вся чёрная.
- Винтер? Ага… А чё она по рельсам пошла?
- В ту сторону пошла.
- А что там?
- Что?
- Там, там. Что там?
- А ты разве не знаешь?
- Нет. А что; а ты знаешь?
- Я знаю. Там депо.
- Дде-ппо? Дде-ппо - там?
- Там, короче… О! Щас!
Иллюзия спичечного коробка с нарисованными от руки железнодорожными платформами возомнила себя.
- Только там нет щебня. Щебень в депо. А они за щебнем туда идут.
- Да? Хм. Так взять его и рассыпать, что б по асфальту легче было. Пускай за асфальтом.
- Что, ты хочешь рельсы заасфальтировать?
- Что? А, рельсы. Нет. Зачем? Просто щебень наберут, что б не нести потом.
- А чё это раньше тут было? А в одной есть вода, а в другой - нет.
- А листья всю воду съели.
- Но тут пока ещё есть. А только палку заханырить куда-нибудь надо.
- Да, ну, оставь, пригодится ещё…
- А чё, это дамба как бы?
- А, там «Ббы»? «Ббы» там? И там все они как будто Ббы?
- Да нне-ет, мне-е!
- А, так это я тте-ебе должен говорить?! Тте-ебе?! А, ну так бы сразу и сказал. А чего я емму-у говорю? Так это мне
т-тебе нужно говорить! Тте-ебе-еее!!!
- Да нет.
- Нне-ет?! Как будто бы? «Ббы»?
- А смотрите, как здорово! Эти дома, дерево.
- Что? А, нну. Здорово. Что-то такое родное, шотландское.
- Вон мельница.
- Что? Да?!
- Да, это мельница, Чекист.
- А это что-то - тюрьма, что ли?
- А вон там крыши.
- Да, Андерсон. Карлсон, который живёт на крыше. Только он щас не летает.
- Нне-ет?!
- Ест и падает, ест и падает. Поскользнётся, упадёт…
- А, ну да. Да?!
- Ну, вон, видишь, какие дыры понадырявливал.
- Так он там всю посуду перебьёт!
- Да. И вареньем всё это перемешает и ложкой съест.
- Да-а, он любит мёд!
- А вон окна квадратные.
- Да, и дерево охуительное!
- Э, вот бы ща на это дерево залезть и посцать сверху.
- Кору намочить? А эти шарики? А что это?
- А это гнёзда.
- Да, сороки.
- Сороки?
- Нет, это такие воздуха сгустки.
- Нет, это скорее гнёзда этих, что гнёзда вьют.
- Да сороки это. Всё не галки, но сороки.
- И круглые.
- Ну.
- Как круглые? В квадратном окне – круглые?!
- Так в круглом. А вон столбик с тройкой. А вон другой… Так это девятка на тройки разбита!
- А, да. А вон зайцы!
- Да, белые такие.
- Но далеко они, за тридевять земель. Морковку дай им...
- А есть?!
- Нет, ты что?!
- Но, волки же!
- А тут и речка.
- Да, и там этот «А мне летать охота».
- Кто?
- Ну, который это, ну, да ты знаешь!
- Кто?!
- Ну, как же его?
- Кто, Водоплёт?
- Нне-ет. А, да?! А не Водолей? Водолей! Во-до-лей!!! Ге-ге-ге-гей! Но он там! Там!
- Да. А вон трава.
- Травв-ва-а?
И кто только придумал это кино? Странное дело, ведь по лезвию ножа ходим. А может это и не нож? Во всяком случае, что-то явно на него похожее. Бидон непригоден. Но это так. Активное срабатывание моросящего конденсата. Ничего стоящего не получится. Не выйдет ничего, потому что никто не знает почему. Каштаны растут. Задавайте вопросы. Неизвестность запретит отвечать прекрасным повествователям. Привольности кругом. Пасмурно. Растаивать придётся за один раз. Уберите всё раскуроченное и вывесьте сушиться цветные половики в полоску на деревянные заборы. Кто и когда купил ватрушки? Ну и ветер!
- Цените, мы щас как в Питере.
- Дом такой, да?
- Ага.
- Здорово. И ватрушки в тему. Цвет тот же.
- А, нну-у…
- А чё, ты по компасу время смотришь? Ты что, не знаешь, где Юг, где Север?
Знание было. Напротив, даже лишним стало распечатывание по полюсам Юга и Севера. Дело в том, что иногда Юг и Север, как бы того не хотела их разноимённая полюсность, соединяются в одно единое целое. Нужно только, чтобы большая стрелка Севера догнала малую стрелку Юга. Ватрушечная астма задушила бы нанайца, не съешь он полюса сыра.
- И это ты Северный полюс съешь и тогда на Юг последуешь.
- Что? Мне?!
- Ну а кому же ещё? А иначе как Север с Югом соединятся? Только так.
- А, что? А, я? А, да?! А почему?!
- Да нет, без двадцати восемь.
- Восемь? Ужже-е вво-осемь?! А куда ж ед-диница подевалась?
- На Юг ушла.
- На Юг? На Юг?! А как она пошла? У неё и ног-то нет-ту, ту, ту-ту!
- Да, ту-ту, Чекист.
- Но мы ща на Север идём.
- Как на Север? Так Север здесь! А зачем же тогда я Север? А единица на Юг – ту-ту!
Какое отношение можно иметь, выветрившись из-под плинтусов к листьям жёлтого цвета? Вероятно, тоже перебегать дорогу. Или стыдиться ржавчины своих не закалённых ипостасей? Не стыдилось, а летелось мимо туловищ и сабель претендующих каштанов. И вовсе как тогда ему именно сейчас стоило взять и сделать шаг с буртика до сотрясения вместе с кинопроектором.
- А что, а, слушай, вот ты как-то там говорил, что как это они …
- Да, что ты! Вот ты снова стопоришь. Ну, ты и любитель слайды показывать!
- Я? Что? Да?
- Ну, нельзя ведь слишком часто.
- Нне-ет?!
- Но и нельзя слишком много. Нет. Ну, хорошо. Ладно. Тогда уж я тебе расскажу. Потому что если слайды
показывать, то можно двумя проекторами. Есть два. Есть ручной, а есть механический. Если ручной, то там – руками, ну и когда хочешь. А если механический, то там – «чик-чик».
- «Чик-чик»?
- Да, «чик-чик».
Синтез обусловленным началом расковырял трапециидальность цикла о положении вещей работника губчека. Если дать ему не пить, то будет очень смешно. С немалой долей неясности от сиюминутной закупоренности, но от того более чем в истерическом припадке, выпадавшим то и дело в осадок, отчаянная бесперспективность в дальнейшем раскладывание по полочкам ручного и механического не заставила себя долго ждать. Своеобразие окружающей действительности чётко разграничало ручной и механический. Но вот ясности в их отношениях, отнюдь, не вносило. У механического было неоспоримое преимущество – «чик-чик». Который, если подойдёт к ручному (а они на руках не ходят), то тому ничего не осталось, кроме как уповать на свою ручную суть и прочность древесины. Механический зачастую был беспощаден и безжалостен. У ручного опускались руки, папа Карло при виде этой душераздирающей сцены рыдал как ребёнок. Ведь со стороны – близнецы-братья. Но механический, будучи детищем Карабаса-Барабаса, он не знал, что такое любовь к слайдам, а вместо души у него был «чик-чик». С точки зрения безисходности, это смешило до слёз, чик-чик. Папа Карло смеялся, как ребёнок, чик-чик. Асфальт – гранит, ручной – «чик-чик». От чёрного к белому, от серго к выходу. Там под домами в сырости промеж деревьев в радости…
С приоритетом механического нужно было как-то покончить, тем более, что он уже, зациклившись, продолжал скрежетать своими рычагами и шестернями. Но заставить забыть или взять себе за правило о том, что его никогда и не было после того, что было – ох, нелёгкая это работа из болота тащить бегемота!
- Да забудь, ты о нём. Не было его никогда!
- Нне-ет? Нне-е было? А как же механический? Так он же механический. А, что? А как же теперь? Так они не знали.
А ручному «чик-чик» как бы и даром не нужен…
Вдруг, мне ясно, что такое! Идея давно переросла в материю. А с материей нужно бороться на языке материи.
- Да нет! Всё! Заржавел механический! На свалку его выкинули!
- Выкинули?! Заржавел?!
А тут из-за угла чистейший импрессионизм пожаловал. Ультрамариновые сумерки, огни, шары фонарей, салат из листьев и людей и разноцветные брюлики, - всё это шуршало, хрустело, двигалось. В общем, не стояло на месте. На постое цвета спорили с силуэтами, заслоняя то и дело из виду спины приятелей. Порой, я нервничал, когда в хаосе зрительного восприятия не мог определять их по цвету. Приходилось мучиться и определять их по конфигурациям. В стремлении их догнать я нервничал и потел. На улице было холодно, а в курточке – жарко. Наконец я окончательно потерял товарищей, а оттого вспотел невыносимо. Ничего не знаю, ничего не нужно, есть пока не хочу, ничего не имею, никому не нужен. Так я и остался стоять под большими каштанами.
VIII
Много всяких автобусов и троллейбусов останавливалось на остановке. “…жу ту неж сюр мон де гро, фили де шар пити, ыуи ля тер итон. Эди па кемо саре эми э ква тужур. Э кью гэ а Пьер фу ту ди солер, саффи ту футьер интегес кисон, по са па ле апгель э ми лягер октюэр э куи ли фе ми о модьяль ля фоник де мюзон”. Вот это да! – подумал я вслед сногсшибательной модернистской паре. Неужто Франция? Да нет, не может быть. Откуда? “… де тре а не ве ни э, де тре поспер пе па бле мо. Си стук ма, пулемуу? Си ве тук эктик лон паре маре плю ту эксек а оже э презонте ми и си зе пазик ву пле си пастук каж”. Я протёр глаза и глазам своим не поверил: белые ночи во Франции?! “… де ньор жи на паффе ли по вье компувье, пес пери эдон кли лик тиск кье кеж, кье кеж ксож, кисо пхонсо во ви мовес по двиг пьизуас погуе о нов навизоне косу ви…” Вот это попал! Такой эстетики я уже не встречал давно, во всём. Я и раньше, не то, что раньше, а вообще её никогда не видел, но чувствовал, что где-то так оно должно быть. Маленькие симпатичные кафе терялись в торшерах обветшалых улочек и каскадов, серпантине огней, фонтанов и лепных домиков. Откуда-то сквозь шум воды доносилась румба. Вокруг чопорных художников, окружавших себя не менее вычурными работами, всегда был живой интерес. Толпы зевак были не менее изысканной публикой и, порой, действо спектакля в таких своеобразных “оазисах” доходило до шизофренических экстазов. Помнится, ещё в школе нам говорили: “Не обязаны они, видите ли, в колхозе работать! Дискотеки, шмотки им подавай! Мало того, что родители их кормят, обувают… тунеядцы! Думаете прокатиться по жизни как туристы?! Запомните: жизнь нужно прожить так, чтобы потом не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы!” Ну, да. А ещё во всяких книжках там писали, мол, берите лягушек в руки смело, а то, что там какие-то бородавки потом – это всё не более чем предрассудки. Ну, да. А потом два годя их свести не мог. “…Де пийзон де де зуфри эде де жон де ля уи э дейк ски пон муа ин я педль ми тонт уэль э синема ля фотографи. Нон жи де ре он три лик хриттю реля фотографи пали синема паске эн сен ен сен пат ту те фели мон шон елес синема и ля понт ю. Масин кон текно пхош”. Ай, да что там говорить! Жизнь нужно прожить так, чтобы потом не было мучительно больно за безбогемно прожитые годы! Однако, невзирая на распоясавшийся модернизм и ипрессионизм, наряду с запахом кофе, духов, сигарет, цветов и красок, становилось зябко. Я бы даже сказал холодно Вместе с тем, ближе к утру, на обратной дороге гасли огни, безмолствовали фонтаны, а причудливые салоны, кафе, магазинчики, ночные вернисажи и выставки, куда-то подевались словно бы их никогда и не было. Каштаны одни остались. “Забери меня с собой, забери меня в постель…” Опять ничего не имею, никому не нужен.
Идти же ранним утром по улице, даже в центре города было одиноко, сыро и холодно. В густом тумане под стенами духовной семинарии укрылись кришнаиды. Их не было видно, но я знал, что это они. За ними в картонной коробке из-под масла лежал смятый кожаный плащ.
- Вот бы вы мне его отдали, а то я очень замёрз.
- На, бери.
Я шёл через площадь и грыз бублик. А в другом кармане плаща было полно чернослива. С поднятым воротником я вышел мимо театра на остановку. Людей на остановке не было, в такую рань все ещё спали, и лишь два человека с удочками шли в направлении городской реки. Хотя, нет, одна молодая пара ближе к арке в доме, стояла у чёрной довоенной легковой автомашины. Парень был гладко выбрит, подтянут, в свежевыглаженном костюме, а его прямые волосы были аккуратно уложены назад. Она стояла рядом в модельных туфлях, алом декольте с накинутой поверх вязаной кофтой, и, обняв локти, слушала его. А немолодой уже человек в переднике, вероятней всего смотритель комнат укладывал в их автомашину связки книг. “Смотри, - сказал парень ей, - опять мой плащ носят”. И девушка посмотрела в мою сторону.
- Докажи, что твой плащ, обратилась ко мне.
- Ну, в общем-то, да.
“Да нет же, Алиса, ты же прекрасно знаешь, что я ведь неделю поношу плащ, а потом кришнаидам отдаю, что бы они
потом от холода ним согрели кого ни попадя”.
- Я не ни кого не попадя, у меня на огороде сливы растут!
- Ну, сливы разные бывают.
- Да, ну а у меня «венгерка» и ещё эти прозрачные такие с сизым оттенком…
- Отливом?
- Да, большие такие…
- «Ренклод Альтана»
- И на углу ещё круглые такие с горькосладким вкусом таким… как же их…
- «Десертная».
- Да.
- Но из белых слив чернослив никудышный.
- Так я нет, я не из них сушил, я из «венгерки».
- Самый лучший чернослив из «Анны Шпет», но почему-то щоколадом заливают ажанскую, итальянскую, глинскую
«венгерку». Глинка ведь музыку свою не так-то просто писал. Бывало, дня не посидит за роялем, пока слив не наестся вдоволь. Ну, ладно, скоро уже троллейбусы пойдут…
Транзитность во всех отношениях проявляла себя как нельзя более и не сочла зазорным обеспечить себе здание театра. По всей видимости, тут уже год не ставили никаких спектаклей, народ просто сидел, лежал и ждал своих поездов. На мраморных лесницах сидели бомжи. Закисневевшие, они смотрели на всех как дети. Мимо потных окон, раскрасневшиеся под тяжестью багажа, напирали заведомые пассажиры. В дельтах очередей у касс дрались за билетами. Цыганские дети беспочвенно ели кукурузные хлопья, а солдаты убивали время за игральными автоматами. У ларька с пылящейся вокзальной бижутерией стояли «хипы». Русоволосые девушки с тесьмой на голове, сидели на рюкзаках и играли с дворнягой “…вообще потрясно”. “А давайте Жеку вот эти жёлтые пуговицы купим, представляете, Жека в них такой по Невскому”. “Да, да. Хха-ха-ха-ха! Э-э-э!”.
- Вот это прикид! Где ты, братишка, такой плащ стырил? – спросил один из них у подошедшего меня. “У братишки, наверное, батареи дома не греют”, - с притензией на удивление обозначила себя в разговоре одна из девушек.
- Да нет; а плащ мне этот кришнаиды дали.
- Вот здорово, может и мне в кришнаиды пойти?
“Ах-ха-ха-ха-ха-ха! Представляю тебя, Яранцев, кришнаидом! ” “А чё, может тоже плащ дадут?”
“Ну да, ну да, и Яранцев в таком плаще по Невскому… и с жёлтыми пуговицами а-а-а! Хха-ха-ха-ха-ха! Чего, Райнбагина уже с собакой?” ”О, мороженое! Как зовут? Наш адрес не дом и не улица, наш адрес Советский Союз. У-у, псина! А-а, потекло!” “Нильс, вы чё-нибудь курить купили? Нет? Ну, это не серьёзно. Ну как же так! А ведь мы в вас так верили! Мы так верили, а теперь что, а как теперь-то? Что станет с нами такими, с такими гусями степными? А?” “Слышь, Дёмин, ты достал!” “Я тебя достаю уже 124 года”.
Видя такое дело, я полез в карман плаща за папиросами. “Эй, вы, гуси, вон братишка вам даёт!” - заметила одна из девушек. “О! Беломорчик!” “И мне, и мне! О, и ещё одну. Вот спасибо!” “Скажи, Яранцев, ведь ни даром, Москва, спалённая пожаром, французам отдалась?” “Ты кури, кури, это тебе не просто встал и пошёл. Концессиональность Беломорканала! Понял? Отглянцевал в чём дело?” “Эй, вы, братцы-кролики, наш поезд уже объявили!” “Да, да, пойдём. Прощай, пёс безродный”. “Слышьте, а кто меняться-то будет?” “А там увидим”. “Да нет, опят всей толпой не катит.
- Ну всё, пока, братишка.
- Щастливо.
IX
Я вернулся к себе домой весной около половины шестого утра так, как будто выходил трепать коврики. Лаконичным образом во всех комнатах и на кухне была проведена уборка, а по пыли и накрытому от неё же телевизору, да ещё по засохшим цветам на подоконниках, очевидно было, что мамани тоже давно дома не было. И, скорее всего, она либо поехала на заработки в Польшу, либо к себе на родину в Днепропетровск. Вытащив свои домашние тапочки из-под вешалки в коридоре, я вымыл руки в ванной, вытер их полотенцем и пошёл на кухню. Хотелось что-то перекусить. Хлеба не было, котлет тоже, в холодильнике было лишь несколько атлантических консервов, но есть их без хлеба – не по кайфу, соус, банка топлёного масла, майонез «Провансаль», прополюс, флакончик корвалола, засохший голландский сыр, – ну это вообще никуда не годится. В кладовке было получше. Я нашёл себе сгущёнку и бросил её вариться в кастрюлю с водой. Многие едят её прямо так, а я люблю коричневую. В подтверждение моему иллюзорному предположению (и как это только произошло!) что на шкафу в спальне могли бы находиться купленные у сельской бабы круглые белые вафли, которые именно и покупались с той целью, чтобы перемазать их варёной сгущёнкой; я нашёл таковые. “Ура!” - закричал я, так как кричать “квадратура круга” было продолго. Упоённым я вышел на лоджию и закурил. Светило солнце. По дороге ездили машины и троллейбусы. И я увидел на линолеуме пыльный, оклеенный тёмным дерматином послевоенный патефон. Говорят, была война с немцами, но я этой войны не помню. Я вообще ничего не помню, что со мной было до сейчас. Странное дело – патефон, немцы… Должны быть, наверное, какие-то пластинки к нему. Сокровища Эрмитажа, «Пинк флойд», кассеты, карандаши, клей, припавшие пылью тетради, магнитофон. Кто я такой: налит в стакан иль в поле редька сам себе? Лёжа на кровати в плаще и носках, я ел вафли и слушал патефон. Теперь весь этот мир со своей наивной трогательностью и соцмодернизмом казался далёкой страной, в которую уже никогда не попасть. Нет. Не то сейчас время, злое, коварное, мещанское. Забыть? А так давно не помним. Ой, пряники! А там хрусталь, шифоньеры, педикюр, икра… Солидно. У Мамоны в жопе глистами кишеть, в тепле нежиться. Где вы, степные волки? Настоящие волки. А я – глист. Глист – нигилист. Глист – аскет. И мне страшно. Меня страшат крайности, и я ищу середину. Но жить по середине, значит ублажать себя, своё аморфное тело, свои тупеющие мозги, и… терять. Терять постепенно, незримо превращаясь в ноль. Ноль не знает ни верха, ни низа. Не верит, не ненавидит. Для ноля время летит незаметно и таких «нолей» можно нащелкать на прутик в руках единицы донавалища, они почти не живут, однако переживают всех и живут до глубокой старости. Другое дело, если единица выберет себе недостаточно прочный прутик. Тогда под тяжестью нолей он сломается, и единица будет неотвратимо погребена под рассыпающейся струёй нолей. Время от времени я вставал, переворачивал пластинки и снова заводил патефон. Вафли я уже давно съел, упоённо занимаясь абстракционными играми. Я был сам с собой. Если вести долгую дружбу с вещами, то постепенно сам становишься материальным. Ведь жизнь – абстракция, а ты – материя. Поэтому все комплексы – от тела. Можно взять что-либо и положить рядом с собой. Если имеешь под рукой, как говорится, то и думать не приходится. А если нету, то думаешь, ломаешь голову, что бы было. А где-то играет музыка. Хм. На ковре стоят коричневые сандалии. Главное в процессе нигилизма, обливания всего окружающего грязью, не потерять веру в светлое, чистое. Не упустить из вида сознания ту идиллию, ради которой… А собственно, так ли непорочна она? Так ли ясна во всех деталях и упруго девственна? Ещё в школе на контрольных работах по математике я с чувством глубокого удовлетворения решал примеры по-своему и сдавал их на проверку, ничуть не беспокоясь, что именно так, а не иначе. И получал два. Напротив же, когда, будучи напуган собственной логикой, метушился, нервничал, юлил на стуле, стремясь заглянуть в чужую тетрадь с одинаковым вариантом и лишний раз переспрашивая, – получал пять. Вопреки мне же. Но так-то я хоть видел, а здесь не вижу. А провести аналогию, так это убийственно просто. Донельзя безысходность Абстракция и материя – противоестественны. Хотя… по крайней мере для моего сознания. Поневоле задумаешься о длительном огульном посылании всего на хуй, и потом оказаться среди этого самого дерьма. Спрашивал ли меня кто о моих идиллиях? В том-то всё и дело. Растворяясь по мелочам, треплясь на разные темы – я не знаю. Я ничего не знаю. Порой, вроде, знаю, но – нет, не знаю. Дилетантство – моя одежда. А так я просто есть. Не больше и не меньше. Мир же вещей, флора и фауна абстрактно дают любовь и уж совсем материально – боль. А ещё страх. Страх, что будет больно. А не имей мы тела, не было бы и страха. А так только для него и живём. А ещё, куда потом идти? А если на работу? Жесть режет пальцы. А измождённое время прижимает к стене идиллий и давит, давит, давит. Этот «Танк ороговелости» неотвратимо прёт своими покорёженными угловатыми бортами и гусеницами на створки непосредственного мировосприятия и безответно их гнёт, закрывает. Упасть на вишню и висеть. А есть ли косточка? У них есть косточки. А ещё их потом закатают в банку, точно такую же, как у меня в кладовке и, действительно, почему бы ни взять и не открыть эту банку? Ведь стоять им так вот до праздника. Птиц не пугает это. Сквозь кирпичные стены уходит тепло. Чуть, чуть, и уже что-то снова холодно. Пока двигается рука – ощущение чего-то значимого перерастает в сиюминутную удовлетворённость. Вкус вишен во рту. Я всегда рисую, но всё больше по мелочам. Затем, зачастую, по инерции. Для эпитетов не нужны иллюстрации. Но руки уже устали. Устали от абстрактных идиллий. Голова – пустое. Книжки её порой забавляют, тогда кишка засыхает. Говорят: “Поешь”. Ну а когда сам осознаёшь. И тогда становится страшно. Ещё если и гроза, то дистиллирование столь глобально, что, подсознательно, по всем параметрам. Оно-то и пугает пуще прежнего. Тогда кусать, кусать, кусать… мусоропровод по его периметру до полной потери зубов и это станет новой панацеей от изящества абстракции лезвия между жизнью и смертью. Быть здесь без тела, долго лежать, спать. Ждать идиллий.
X
Шестой ночью не обособилось. Не придав значенья безответному мракобесию, позабыв, потому как бросив, сосредоточенно теперь выламывал, выгибал чернильные линии по листьям, разлинеенными клеткой школьных тетрадей. Время упало песком до глубокой тишины. Напротив, только перед лицом было светло. В полузашторенной комнате, между тем, концентрация самосознания, таким образом, сыгнорировав вуаль рассвета, впрочем, за окнами и без того накрапывал дождик, и морской ширью веяло, за спинкой стула, за фактурой материи возвышалось что-то. Панический страх пронял меня. Обернувшись, в мгновение ока, меня бросило в холодный пот. Воздушная плёвра тюлевым балахоном, некой кручёно пространственной степенью, вуалью повисшего безизвестия, поднималась сквозь стены, потолок, кровать, увлекая за собой вездесущую пыль, отчего более становилась похожа на упругую пыльную паутину. Это «существо» своими перманентными мановениями нарезало пространство комнаты ломтями в непредсказуемых направлениях Понятие о пространстве и времени вывернулось на изнанку абсолютной неизвестностью. Неописуемый ужас несоответствия мановений и уже отвалившегося куска реальности воцарился вместо привычного течения времени. Порой, ещё не это, а уже давно. А порой уже давно, но ещё не это. Собрав остатки тела, с неимоверными усилиями соскочив со стула, я вылетел в коридор, а потом на лестничную площадку. Последнее, что отметилось, так это некое всеобъемлющее существование мимо сознания; и, причём тут ещё воск? Хотя ним оно уже падало…
Бежал я недолго, пока не забежал у себя во дворе в море. Прибрежный песок был влажный, да и песка-то особо далеко не было, а всё больше так в глубину. А вот ракушек «морковок», из которых обычно детвора на пляжах делает себе медальончики и прочие бусы, было много. Они были нежно-розовые, бежевые с лазурью и кремовым оттенком и в плескающихся волнах всё время крутились, двигались. Самые изящные и красивые я выбирал себе в ладонь. Воздух был свеж и пахло водорослями. Я так и ходил по косточки в воде, закатав себе штаны, пока не заметил на горизонте силуэты трёх кораблей. Тут снова пошёл дождь. Было около половины шестого утра и чувство взвешенной воды, но больше пасмурные корабли, вместе с которыми сорвался ветер откуда-то из горизонта, стали тревожить чрезвычайным присутствием. Проникновение за спиной беседки, тополей и мой третий этаж увлёк стремительно вверх нитью на балконе сквозь решётки, фиолетовая явь. Корабли по мере оказывались всё ближе, всё тупее, всё массивней и страшнее. С той скоростью, с которой они плыли ко мне во двор, я поневоле стал осматриваться, – а в праве ли они так быстро плыть? И где намереваются они пришвартоваться? Да, справедливости ради стоит отметить, что у пятиэтажных домов, выдававшихся собой в море, были пристроены бетонные причалы, но со своими ржавыми швартовами использовались разве что лет двадцать тому назад. Ветер неистовствовал. Море шумело, а громадные теперь уже корабли мутными коричневыми волнами разворачивало боком к берегу. Корабли зловеще скрежетали, порой их бросало носом в пучину, отчего корма поднималась, и оголялся громадный гребной винт, взбивая воду как «гоголь-моголь». А ветер рвал тучи и гнал пасмурность на восток. Наконец первый корабль, ударившись о бетонный причал худо-бедно, да всё больше носом и ошвартовался. В корме его была дыра и сквозь неё была видна, они везли грузовики ГАЗ-53. И куда теперь идти-то? На запад ещё можно было смотреть. Но на восток нет. Там уже во всю светило солнце. Вот, если б окажись со мной солнцезащитные очки, то я бы пошёл на левее востока, а так – на север. Вниз по проспекту. Но всё равно промеж домами щуриться приходилось. Идти было некуда, но не идти было стыдно.
- Лучше быть, чем стать.
- Лучше быть, чем лучше.
“Эй, ребята, а куда лучше идти?” “Не знаем. Мы не местные”. “Но вы же на юг идёте?” “Так это, что ни вода – то всё из севера”. “Да. Заебала”, - подтвердил мне на вид 30-летний парень в котоновом пиджаке, с нечёсаными волосами и в порванных кроссовках.
- Там, сука, в Нарве шли по илу, по пням, по корягам, блядь, в топях дремучих и тут, блядь, мосты поразмывало, моря невъебенные!
Парень стоял, оперевшись на левую ногу, а пальцами правой руки то и дело посылал вниз набитый тырсой шарик на резинке. Двое других его приятелей тоже были, один в туфлях, другой в кроссовках на босу ногу, в котоновых пиджачках и, держа под мышками «авоськи», смотрели вдаль меня.
- Так, ну что, щас Никита подойдёт, говорил, где-то здесь его ждать надо.
- Какой Никита, местный, что ли?
- С вокзала… Слышь, друг, отгадай загадку: “В поле воет, косой косит”.
- Не знаю.
- Беда.
- Что, “беда”?
- Тебе беда.
- А-а. А я думал – Родина.
- А вот ты смотри, опять небо дождём затянуло.
Я посмотрел и действительно: от раннего солнца и след простыл. Моросить стало.
- Здорова, Чубик! – пожал мне руку подошедший с двумя девчонками Никита.
- А в сумке что?
- Фотоаппарат. Идёшь с нами?!
- Куда?
- Та, вот, с пацанами, тут не далеко.
- Твои “пацаны” меня чуть было не “пописали”.
- Хто?! Та это Чубик! Он с нами…
Идти было действительно не далеко, хотя вопреки дождю и пиздёжу, мы шли на север. Свернули в развезённый от грязи глинистый двор и прошли ещё метров двадцать. Первым шёл Никита, за ним “братишки” в котоновых пиджачках, следом шёл я, а за мной девушки. В панельном розовом доме лифтом поднялись на пятый этаж, и подождали, пока девчонки подойдут лестницей.
- Ну, чё, вроде, голяк! – сказал шёпотом Никита, – идём!
Парни на ходу привинчивали глушители к самодельным автоматам, пока я соображал, что к чему. В распахнутую дверь ввалились все сразу… На выстрелы из спальни выбежала взволнованная “мама”. Но тут же упала навзничь, сражённая короткой очередью. Ещё одну молодую девушку с ребёнком расстреляли на кухне. Пожилого деда в зале заметили не сразу. Только по простецки выпрямившись и выйдя из-за стола, он получил очередь в грудь… Ещё не отойдя от всего этого, я осмотрелся. Девушки укладывали в просторные спортивные сумки что-то из одежды. В двухкомнатной квартире, судя по обстановке, готовились ехать на море.
- Эй, а куда их девать?
- Куда-нибудь, только так, чтоб на кучу всех, что б не валялись по всем этим, - переступив через убитую девушку, отмахнулся один из парней, ушедший на кухню. Другой парень, развалившись на диване, безучастно, теперь уже, курил.
- Эй, а тут лоджия.
- Вот, давай их туда.
- Смотрите, какие у деда очки струёвые! Только стёкла выдавить надо. О! Смотри, Чубик.
- А. Ким Бесинджер.
- Ким Бесинджер.
- О, там у меня в сумке фотоаппарат. Щас сфоткаемся!
- Ну что, давай!
- А. Гринвейнчик?! О, смотри на Маркизу!
- Это как в той пословице: ”Чужой едет, а завтрашний берёт”. Чё ты носишься?
- Давай, давай щас вмажемся!
- Слышьте, а на фига их было убивать, если они вот-вот должны были на море съехать?
- Та то так... На улице ж дождь пошёл. Хули нам мокнуть было?
Последнюю девушку вытащили из кухни и бросили на лоджию.
- Вот это уже настоящее кино, - сказал один из парней с сигаретой во рту у включённого телевизора. Переключая программы, он попал на утренний показ фильма А.Тарковского “Зеркало”.
- Какое же это кино, если оно – настоящее?
- Нет, всё должно течь.
- В каком смысле?
- В переносном, - пододвигая себе стул под ноги и сбрасывая кроссовки, ответил парень, нашедший фильм.
Девушки со стянутыми волосами в пучок резинкой сетовали Никите, что всё за раз не унести.
- Ну, завтра тогда ещё подойдёте.
- Как там гринвейнчик?
- Разворачуй “солому”. Э, а ты заметил, как к тебе тут стали относиться? – увидев меня в дверном проёме, спросил один из парней на кухне.
- Как?
- Как к врагу.
- Почему?
- Статус сызмальства подпружиненный.
- Та, чё ты, Тарас? – Слышь, как тебя – Чубик? Ты раньше-то ширялся? А чё? Полтора- два кубика в самый раз. Буэшь «бычков» ловить на море. Посмотри там растворитель в кладовке.
Кладовка оказалась целым продуктовым складом. На стене висели прищепки, «авоськи», сковородка. На полу стояли коробки, в которых другие коробки, в которых лежали овощи. Помимо овощей, полки были заставлены банками склянками, кашами, крупами и прочими сушёными грибами и кастрюлями. Это чем-то напомнило мне мою кладовку, правда, у меня там висел справа ещё матерчато-гофрированный шланг от пылесоса и фонарь «Летучья мышь». Лыжи, правда, уже не висели. Да. Растворителя не было. Я забрался в хозяйственную антресоль, но там была лишь бутылка с лаком и пузырёк с беспрецедентно-наглым охуевшим аммиаком.
- Нема растворителя.
- Как “нема”? Да ты смотри, смотри по шуфлядам, по полкам там. Смотри, потому что должен быть. А ну, дай я. Где же, где же, бля-ядь, измена, сука! Ебу царя!
- Если б в подвал можно было сходить, там обычно краски, растворители держат.
- А - в подвал. Ты знаешь, какие щас подвалы? Блядь, шо ж делать?! – Валокордин! Хули ты разлёгся?! Не, ну ваще охуеть! Ширева нету, а он кино смотрит.
- Как “нету”? Вы на лоджии смотрели?
- Ну, встань и посмотри! Мы там с Боланом уже гринвейн сварили, а ты нашёл то, зачем мы здесь?
- Э-э, твой плохой театр оказался… Ютта-театр – гвоздь спартаккиады!
Через четверть часа из кухни повалил специфический запах растворителя.
- Слышьте, а знаете, кого мы сёдня заханырили?
- Кого?
- Полкровника ГАИ в отставке!
- Ахх-ха-ха-ха-ха-ха-ха!!! Это вот этого сивого мерина, которого Болан захуярил?!
- Да.
- А-а-а!!! Болан, слава тебе! Слава тому, кто открыл сезон охоты на полковников ГАИ в отставке! Бля-ядь, Болан, сука, я не вынесу! Никита, сфотай Болана! Это ж, блядь, теперь, шо враг пауков!..
XI
На следующий день кишка сказала: “му”. И я выпал белым мелом в осадок. Спустя некоторое время кишка сказала: “му”. Муравей прополз всей своей тяжестью по венах кисти моей правой руки. Через ещё некоторый промежуток времени кишка сказала: “му”. “Кавть, кавть, кавть”.
Непонятно только, куда подевалось солнце? Поздно уже, наверное.
А эта женщина… Другая бы давно уже меня поимела, и ушла бы из парка культуры, а эта вот в своём вязаном белом платье… И хоть бы слово мне в упрёк нерадивому. Уже, наверное, часов пять мы с ней по листве и по веткам ходим. А я всё никак чего-то не найду. В какие только дебри да чащи не лазили, даже к ржавым аттракционам сквозь крапиву вышли, а она всё ничего, только волосы свои длинные русые рукой перебросит и дальше ступает, за мной идёт.
- А какое сегодня число? – спросил я, наконец, прыгнув в кедах и рубашке на ржавую сетку ограды вокруг площадки для тенниса.
- Шестнадцатое июля.
Она присела по ту сторону канавы и, расплескав ряску, стала пить из ладони воду. Не успел я сесть на забор и понять: что это – любовь? Как из канавы выскочил крокодил и отхватил ей руку по плечо. Она застонала, судя по всему от невыносимой боли. Тут я с ужасом осознал для себя, что кого невыносимо теряю. Ей ведь так нравились белые гладиолусы! Вот попал. Аллигатор оказался чрезвычайно жесток и, растерзав её, побежал за мной. А я побежал по забору, упал, ударился боком, проколол кед о стекло, обжёгся крапивой и выскочил на щебёнчатый асфальт аллеи.
Кругом природа, чистый воздух, тополя листьями шумят, а меня крокодил догоняет.
Обессилевшим я пробежал ещё метров двадцать по аллее, как слева навстречу мне голым по пояс с берданкой в руках вышел Чекист и тут же со старта прострелил крокодилу голову.
- “Грузовик”, Сергей?
- Да, что-то типа того.
- Ты не куришь? – засмеялся он.
- Нет.
- А будешь курить? Внимание, Алёна! Зелёная Алёна, остановиться!
Девушка лет двадцати семи в зелёном платье, выехавшая из ельника на красном велосипеде оглянулась в его сторону.
Чекист поманил её берданкой.
- Чё, посинели? Очень даже пофамильно.
- О, какое у тебя зелёное, опять зелёное плисовое платье. Фантастически промышленное мышление.
- Бывает, в обитель подует «Барком», да, Чекист?
- Я не разбираюсь в енотах.
- Ну, о чём ты говоришь?!
- Об антенне.
- Свинью на свинье не хочь?
- Что я – Бриан де Буагильбер?
- Да ты кто-то странно запачканный, хмурый как иодный раствор.
- Да, уж, конечно.
- Да, уж, конечно. Не мне же его искать было. А потом: осквернять одуванчики или муравейники? Ой, крокодильчик! Чего это он? Даже руки так не бились, а он…
- Иди сюда.
- А куда идти-то? Это ж ведь что ж вы с ним сделали?
- Это правда.
- Правда. Какая же это правда? В листья лампочкой влезли.
- Да разве хоть ты понимаешь?!
С пола оторвался и возник в туалете.
- И понятно ведь, если он напьётся человеческой крови, тогда они смогут его убить. Я и мясорубку-то не в расчёт беру. Вода - не чита собаке, понимаешь? Стою, а этот мне туалетную бумагу из корзины выворачивает. “Ты её… судиться с тобой буду!” Ни хуя себе, думаю, у меня и козы-то не доены и адвокатура вся в отпуске. Ну, в полном откиде. Тут уж как не рассыпан, а дуршлаг – дело непутёвое. Нак всяк мимо ды-ды-дырочек.
- С работы Летов не идёт.
- Ещё идёт. Ещё отработает и идёт.
- Знаешь, киска, нам ли быть в печали?
- Смотри, Чубик, какое яблоко!
- А где ж ты его нашёл?
- Смотри, какое яблоко! А? Га-га-га! Главное – яблоко! Ты кусай, кусай, центр твоей заступницы! А я пошёл выполнять эту роль.
Яблоко оказалось большим, зимним, тяжёлым. Оно увлекло меня вниз, чуть было, не раскроив голову об угол серванта. С неимоверными усилиями мне удалось поворотить яблоко в стену, куда после и просочился с ним как буд-то, не иначе, как во кухню. Одиночество в жизни не потеха. Жестокая система пребывания, а и не только во мне, а и снаружи. И там одна из времён года. Побольше откидываний и прижмуркиваний.
- Страшно одному?
- Чё одному?
- Ну, по сути…
- А. По большей части так. Не было бы так красиво…
- Красота безизвестием напугала? Сутью своей, говоришь? Так кто же ты после этого, определи для себя: с крыльями есть, есть с начинкой… Ты не мути. Кардинально располоскайся, побрейся, как следует. Я ж вот с Та-а-аничем работал на краснознаменском стрелочном заводе… Так ты знаешь, поезда переводят как с ветки на ветку, знаешь как? Берут стрелку и переключают с ветки на ветку. Ну, слушай, что ты! Вот это страшно! Када ты хочешь рельсой быть, а этот на тебя, а ты не можешь, как следует, и она тебя выплёвывает. А ты сам только тут. И до безысходности явственнее. Ни шагу назад, ни шагу на месте, а только вперёд и только все вместе…
Обрисовалось белой плешью. Салатовая клеёнка. Со знанием дела разделывается рыба. Густой тёплой кровью залит прорезиненный фартук. “Неизвестный зверь, неизвестный зверь”… Негритоска в русском кокошнике с глазом гильзы капсюля вдавленной, и уж рот до ушей у красавицы, – в сарафане красиво раненой, в сарафане ваще красиво, а уж раненой и подавно.
Я упал с обрыва в какао. Пух. Мерно вошёл в порошок непорочный. Пух.
XII
Стекло кололо ноги, но вода была горячей. А стоять на месте было нельзя. Уж очень холодно было ранней весной голому при выставленных стёклах в цеху. Под кипятком было тоже невозможно. Приходилось извиваться под ржавой струёй кипятка на колотой бетонной плите и изнывать от кровоточащих порезов. Осколки, обрывки,обломки. Голубые шиферные перегородки были окаймлены ржавыми уголками, а местами полностью зияли дыры. Ржавые котлы, трубы, клочки бумаг, порванная обувь, замасленные приспособления, осколки кирпича и дерева, а так же прочий хлам под крышей этого сооружения и вне его юрисдикции были за чертой города. По крайней мере это была навязчивая идея. Замысловатый рисунок слагали тонкие ржавые трубы по южной стороне стены. Даже через пар теперь небо было розовым, гранёным смолянисто-бетонными постройками промышленно-индустриальной значимости.
- Особо не вытирайся так.
- Как?
- Ну, осень-то сухая.
Под плитами крыши отдалённо резонировал стук вагонных колёс.
- Всё в ажуре. Радуйся! И подходи, давай. Там всё в красном свете.
Махровое полотенце от ржавчины куда хуже, чем вытряхнутые спортивные штаны. “Вьетнамочки” в самый раз, но ноги кровоточат, а в пыли запылятся. А ближе к вечеру посредине дворика рос куст шиповника. Ягоды никак не пахли, но были скорее гладкие и красные, – чем не розы в самом деле? Рядом с розами в земле перемешанной со шлаком и золой, отнюдь не золой, но осторожно с ним, – куст крыжовника. Извечное место жечь костры осенью. Жёлтая бутылочка из-под тройного одеколона. Закоптили горлышко. Знать бы кто дом этот строил. И ведь, что безнаказанно, ведь то, что головы сирен над брусчаткой – для воды, что ли без особой надобности на то сделаны? А земля в кадках и на клумбе высушенная, пепельная, сволочная какая-то? Неиначе только такой крысе серо-ржаво-бурой бежевая фасоль разлущится. Ну и что, что глаза красные? Не для того мы кровь проливали, что б сегодня куры землю нашу вытоптали. А это что? Который сейчас час? Кубизм какой-то.
- Неиначе, молодой человек.
- А как называется эта картина?
Женщина в пуховом платке и с плетёной корзиной обернулась:
- Та «Шевченко в плену у сирен». Тьфу! Будь он неладен. Приходится часы с собой носить, – и она, отвернув накидку с корзины, приподняла и показала часы с двухнедельным заводом. Съев несколько ягод крупного красно-зелёного крыжовника, стало интересно: если в Латвии пять часов утра, то сколько же ещё осталось ягод на подпоясанном коричневым шнурком кусту крыжовника? Огонь его обжёг. А трансформаторная будка точно такая же. И сыро. Это я-то с зонтиком красным? А в левой руке коробка со столовым серебром. Я вспотел, хорошо куртка кожаная на мне от этих ягод. Но плохо идти. Неудобно. Синие плавки давят, а без штанов холодно. И почему к серебру маникюр мимо двух детских садиков? Меня всегда манила эта гамма цветов. Другое дело, что не в кайф мне в садике было. Вот если б одному там тогда да с дедушкой. “Сергiю, там до тебе дедушка прийшов!” И до того мне скакать хотелось! Ведь поимею теперь я вас всех. Мне ведь в букваре та страничка с карандашами и красками ой как нравилась! А теперь вот доползти бы до этого моста. Ой, не упасть! Ну, ещё немножко. Кто это там телевизор поставил? Издевательство.
- Вам что, не всегда быть, где положено?!
- Ша, старик!
«…продолжение передачи смотрите в 18 часов 46 минут». Блондинка и пиджак тоже бежевый.
- А куда мост идёт?
- На тот берег.
- Это что? А что за речка такая?
- Да она там поворачивает. Ты смотри лучше за урожаем. Пыль нынче, вишь, какая? Волнам за морковью, куда
уж собакам, и то не угнаться!
- А там что?
- Военная кафедра. Но я своё отслужил и теперь это меня не касается, - ответил мне колхозник, накрывая кучки
собранной моркови чугунными канализационными кругами. Коричневая пыль и свет красным образом заходящего солнца ближе к речке запеленали торфяную почву. По ней, если топнуть, то неотвратимо чувство гулкой тупой упругости. И вплоть до деревянных неокрашеных заборов. А дом добротный, кирпичный. Только чёрный, прокажённый, проклятый священником внутри. Мимо него на отшибе дорога прямо в реку. А на том берегу поле, да всё кукурузой засеяно. Хорошая, добротная кукуруза выдалась, даже жирафы и фламинго початки едят. В небе жаворонок поёт, а аист от охотника убегает. Бегут и оба стебли ломают. И вот среди умиротворённого, казалось бы, на этом берегу из кукурузы выскочил перепуганный ещё молодой, ни в чём не повинный аист, ламая стебли, а за ним зловонный кирзовый охотник. Распугал зверей, пыль всколохматил и прямо к воде его гонит. А тот-то летать, знай, крыльями без пользы, не умеет, машет. Чуть было на белую крысу не наступили. По руках резина, а в руках крыса. Как они на это смотрели, но я не знаю, – пятнадцать метров над гладью водной, а тому вброд, время резинкой привязанно, догонять мокрому, при этом на принцип пошёл, сволочь. Бежал, сжимал, от асфальта в конце начал отталкиваться напротив магазина для обуви. Ну, на остановке полегче, не-е, всё-таки троллейбусы ходят. Деревья листьями шелестят свежими. По-любому не отдам! Нне-е отдаммм!!! Что?! И не я это вовсе? А где же они? Вали отсюда, тварь! Моё это направление? А, куда-то туда за солнцем на ночь. С зелёной ветвью? Наверное. Да. Замечательно.
- Да? Ну, раздевайся!
- Кроссовкам полный пиздец.
- У меня там на кухне кабачки жарятся, а ты проходи пока в комнату, - сказала мне радостно девчонка в красно-
фиолетовой клетчатой рубашке по колено и в спортивных штанах, вытирая руки кухонной тряпкой. В неправильной тёмной комнате с высокими потолками окно выходило на юг. А с высокоподобием не только облущившегося, а вполне оставшегося на попечении бабушкиного дубового шкафа не могло быть и речи. Этажерка была завалена разноцветной значимости предметами, книгами, пластинками, карандашами, а над бутылочками с китайской тушью на ниточке висела связанная со жмутиков красных и белых ниток забавная куколка. Нижние полки этажерки были завалены журналами, а большинство – так это “Весёлые картинки” на которых, помимо вссего прочего, лежала машинка для татуировок.
- Так вот где, оказывается, и у вас тоже...
- Нет, это наша крыска, - ответила мне с кровати под плюшевым салатовым одеялом девушка в майке.
- О, да у вас ещё и ворона живёт!
- Ага. “Артур”.
- Он, да? А я всегда себе хотел ворону завести. Мы их ещё на поле петлями ловили. Вот веришь мне ли? А у вас
ворона и крыса. Здорово.
- Юлька, Серёжка, держите!
- Что? Ай, нет, спасибо, я не хочу.
- Ну, хоть попробуй... Держи, “Артур”.
- О, действительно. А, ну, как он... Девчонки, вы что-то курите?
- Что-то курим. Щас я тебе дам.
Они, забравшись по кроватям, ели кабачки.
А из окна четвёртого этажа на подоконнике которого стоял вазон с алоэ, открывался вид в центр города. Интересно, что смотреть отсюда – так это глаза не уставали. Старые дома из бордового и красного кирпича мерно и разнузданно нагромождались вдаль, приоткрывая множество деталей. То ажурная решётка, то мелкий рельеф, то скатная крыша, то дерево, то антенны и дальше окна, вагоноремонтное депо, трубы, провода, стены, дырочки, крыши, деревья, столбы, фонари, дальше уже не видно всей этой кавалькадной пористости, над городом незримо наступили сумерки, и на горизонте ещё едва различимы силуэты портовых кранов, сквозь покрывало бордово-красного смога. Без срока давности, позабыв, фланелевым, припал пылью, умиротворённо куря возле бабушкиного бордового шифоньера...
- Иди, Коту скажи!
- Ладно. А эту змейку взяли?
- Быстро, блядь, шо б я этой “соломы” тут не видел! И по шарам, по шарам!
“... ну и в траве так это запах снегопада”.
- Эй, братан, слышь, гуттаперчевый, мы тебя не испортили? Слышь, ты с нами не видел.
- Стой, Болан.
- Та всё нормально, Никиш.
- Чюпик, чё, вишни ешь? Ешь? Идешь? С нами едешь.
- Никита, шо такое?
- Та соседи сдали.
- Всё, сука, блядь, Тарас, рвём “со старта”!!! Всё, всё, всё! Руби понты мягкой обувью!..
- Ой, как я люблю езду в вертолёте!
На что-то серьйозно располагать – не верилось. А если с горчичниками? В канавах тогда коты мяукают. Развернуться к ним кровати, даже не имеет значения как лежишь. Завертятся с похожестью чехословацкого електровоза, когда с бежевым верхом и алыми боками. Самолёт стеклянен, гигантен, историчен! В значении от желания, расположились в вертолёте через оконную раму без видимых на то причин стёкол. И полетели. Полетели как нельзя более к стати многоэтажия шестого порядка до второго, запрокинув головы музейным работникам, ветеранам боевой славы, что до какой же степени там кожа с плинтусами и комната красная, замшевая. Все тут? Да. Ультрамарин неба для травы – шо оранжевые косилки с пограничниками вдоль бетонного забора в юго-западном ведении ходьбы по спирали. А это уже не наша свекла, хоть и тужится, но еле не сбиться по воздуху, и шут его с ней – где там синее, где зелёное. Аж дух теперь захватывает.
- А прикидываете, если бы вертолёт по “плану” вести!
- Ах-ха-ха-ха-ха-ха!
- Нас бы бросало только так и вбок и вниз и вглубь.
На взъерошенную арматуру только ещё не падали, а так по торцу как по шнурку в общем всецело приподнимаясь над левосторонней кладкой вдоль набережной да по навесной детской железной дороге, не касаясь поначалу череватостью грозившей, но теперь лихо, аж дух захватывает.
- “Американские горки!”
- Ага.
- А чё, это детская железная дорога ?!
- А кто его знает?!
Страх внизу за вертолётом бежал, а теперь уже и сачком не машет. Рассвет белой плешью по ультрамарину под ногами солнечными батареями ловится и, наряду с этим, весь прибрежный планктон фотосинтезом занимается. Везде камни разбросаны, море в ус не дует, а какой-то дурак прибрежный маяк в белый цвет выкрасил. Чуть фонарь из красной пластмассы не збили. Оттого крупы с собой никакой не брали, сами чуть озимыми в русло не выпали, – знатная бы пшеница меж камней выросла! Летом бы её итальянские дети поливать ходили, а между тем на гармошке звучали и еле-еле... тили-тили, это мы не ппроходили, это нам не задавали!” Над проводами кружились. Крутизна – венец творенья, в результате у подножья круто вниз идёт дорога. А если ещё и кирпич красный , – то и булыжник чёрного цвета.
- А вон – сувенир на память!
- Но, не такой уж он сувенир.
Кто-то ведь его поставил на проезжей части. Ну, вот, пожалуйста, знать бы раньше! Отскочил салатовый лягушонок от бампера респектабельно задрипаной “Волынянки” и покатился к бордюру резиновый продукт конверсии на базе общевойскового противогаза.
- Значит, никуда мы не улетели.
- Опять?
- Надо быстрее отсюда выбираться, а то батя может с бензопилой быть.
- Почему?
- А я когда домой пришёл, вокруг обошёл, а её нет.
- А чё, бензопила вокруг стояла?!
- Хе-ге-ге!
- Чё ты?
- Та Серёга вечно шо нибудь сморозит такое, типа, тогда, тоже, помнишь: “Фотографа всем нада ироваться”.
<конец>
04.04. – 19.08.1993г.
